Следуя донесениям

Райхенбах убит. Так ему сообщили из штаба. Варфоломеев информацию подтвердил, сомневаться не приходилось. Командир танковой дивизии СС погиб 20 июля во время артобстрела. Гитлер ещё 21-го назначил на должность одного из своих ярых последователей. Несмотря на приятное известие, Штольман ощутил укол досады — такая легкая смерть для такого ничтожества. Как минимум, за все бесчинства и зверства он должен был прочувствовать на себе всю прелесть плена. Правда, есть толика утешения — у него не будет даже могилы. Немцы похоронили его там же без каких-либо опознавательных знаков. Варфоломеев присовокупил, голова и лицо были обезображены — кто-то, по всей видимости, добил прикладом, выяснить не удалось, однако абсолютно точно, «вне всяких сомнений это он». Кроме Райхенбаха также погиб некий Хартманн, штандартенфюрер СС, о жестокости которого рассказало местное население. Штольман как бы случайно поинтересовался о судьбе Генриха Нойманна, но Варфоломеев не обладал никакой информацией («считайте, пропал без вести»), а жаль, как правило, жизнь адъютанта неразрывно связана с жизнью военачальника. Что любопытно, 20 июля группой военных был совершён неудачный переворот с целью устранения Гитлера, главных участников расстреляли, а тех, кто имел хотя бы малейшее отношение к заговору, арестовывали и допрашивали. Их ждала смертная казнь. Довольно странное совпадение: 20 июля происходит провальное покушение, и тогда же погибает Райхенбах. Невзирая на их тайную встречу во Львове и переданные эсесовцем данные о точном расположении немецких войск, в частности, он указал на имеющиеся бреши в обороне, сообщил о планах ведения боя, Штольман отказывался натягивать на Райхенбаха нимб и думать, будто тот участвовал в заговоре генералов. Такая сволочь думает прежде всего о себе и рисковать ни репутацией, ни жизнью не станет. Значит, он в самом деле погиб при обстреле, как и Хартманн, который уж точно никак не мог быть среди участников переворота. Какая хрупкая человеческая жизнь! Одним снарядном прикончила того, кто с завидной лёгкостью на протяжении года смешивал Штольману карты. Раз Райхенбах мёртв, значит, Анна теперь предоставлена сама себе, она лишилась защиты. Что решит командование? Варфоломеев дал чёткий ответ: «До особых распоряжений». Значит, решения пока нет, или на случай своей смерти сукин сын тоже разработал план? Вполне может статься, он предусмотрел и такой исход, всё-таки война — вещь непредсказуемая. Интересно, как теперь будет действовать правительство Великобритании? Погиб их шпион. Второй за месяц. За Лассаля Штольман получил выговор, к неудовольствию Увакова обошлось без записи в личное дело. Успешно выполненное накануне задание перекрыло провал с Жаном, но Варфоломеев дал ясно понять — ошибок больше не должно быть. Стоит только оступиться и Штольману сразу припомнят старые промахи, да чего уж промахи, достаточно ткнуть носом в происхождение. Если бы он смог найти доказательства об опытах над людьми, то навсегда бы очистил свою репутацию, но ничего, кроме теории, нет, да и Анна молчит, не пытать же ее сейчас раскалённым железом. А если у Кромвеля и Райхенбаха была договорённость насчёт Анны? Что, если Кромвель вознамерится увезти ее? Сейчас Анна очень слаба, в таком состоянии ее никто никуда не отпустит, да и почему гражданку одного государства должны отдать в руки другого государства? Штольман же не привык задавать вопросы, из-за которых мог навлечь проблемы. Скрябин утром передал, она пришла в себя, находится в сознании, просил не донимать пустыми разговорами. Пустые разговоры... это по части Ульяшина или ещё кого, да и некогда языком чесать. Он и так глаза мозолит командованию, мотаясь с передовой в тыл. Сегодня он приедет в последний раз, завтра на рассвете их армия меняет дислокацию, а Анну в ближайшие дни отправят в госпиталь, где она пробудет пару месяцев, и по возможности вернётся в строй. Когда он пришел к ней в послеобеденное время, Анна спала или делала вид, так как сразу открыла глаза, стоило скрипнуть стулом у ее койки. — Яков Платонович, — прошелестела девушка и проследила, как он садится. При звуке ее голоса нервы туго натянулись. Пять дней полковник пребывал в неизвестности, ожидание превратилось в муку, пробирался по ночам, словно вор в продуктовую лавку, узнать, идет ли на поправку, и, наконец, услышал прохладное «Яков Платонович». — Анна Викторовна, как вы? Анна с видимым усилием разлепила пересохшие губы. — Жаловаться в моем положении не пристало. Он внимательно оглядел ее: она не стала приподниматься на подушках, продолжила лежать, похудевшая, измученная, но в своём уме, больше никого не пытается «найти», выскочив из кровати. — Иван Евгеньевич хороший хирург. — Но я обязана вам... дважды... — пауза, схлестнулись взглядами. — Так мне сказали... — Уверен, вы сравняете счёт. — Мне за вами не угнаться. Анна пристально смотрела на полковника. Еще после разговора со Скрябиным она поняла — бумаги пропали. Она носила их с собой каждый день на протяжении полугода. 21 июля об исследованиях думать не приходилось, Анна была уверена — после смерти Штольман получит их, однако сейчас он не выглядел, как человек, которому достался жирный куш. Если бы бумаги попали к нему, то разговор по всем канонам начался бы с исследований, Брауна или вообще Анна пришла бы в себя в камере с наставленной на нее лампой, а в углу маячили орудия пыток, испанский сапог, например. Раз она здесь, а он кажется невозмутимым, значит, бумаги забрал кто-то другой. Кто? Кому они понадобились? Кто еще заинтересован в разработках Брауна? Она ведь избавилась от Лассаля. Неужели кто-то все это время сидел у нее на хвосте? Бумаги, скорее всего, обнаружили при оказании первичной помощи на поле или в дороге, или уже на операционном столе. Оперировал Скрябин, помогали две медсестры. Кто же? Думать на Ивана Евгеньевича не хотелось, за все месяцы он проявил себя как чуткий, честный человек. Залогом ее благополучия являлись разработки Брауна, в другой ситуации из-за пропажи Анна не находила бы себе места, но сейчас ей была безразлична собственная судьба — пускай отправляют в лагерь или расстреливают. — На днях вас отправят в госпиталь, — нарушил затянувшееся молчание Штольман. — Да, мне говорили. Он поймал на себе заинтересованные взгляды двух притихших женщин, нахмурился, поджал губы. Жаль, их нельзя выставить отсюда. Женщины между собой громко заговорили, но стоило Штольману отвернуться, как их внимание сразу же переключилось на него и Анну. Разговор не получался: Анна молчала, Штольман не находил нужных слов. Оказывается, поддерживать разговор с женщиной та ещё морока, легче в разведку сходить! Ну, пожелает ей быстрого выздоровления — это совсем не то, что он хотел сказать, а она, наверное, услышать. Про Райхенбаха говорить тоже как-то не к месту, Скрябин же просил никаких «плохих новостей», но она все равно узнает, рано или поздно новость о смерти генерала просочится и в эту палатку. О гибели Штеммерманна и Хауффе узнали быстро, долго скрывать смерть Райхенбаха не удастся, да и прошла уже неделя. — Уверен, к осени вы вернётесь. Две больные, не стесняясь, рассматривали полковника. Нашли зрелище! Право, он похож на Коробейникова, только без кустов земляники. — Спасибо, Яков Платонович, — прервала Анна поток его мыслей, глядя в глаза. Он все понял: и то, что она заметила возникшую между ними неловкость, и его раздражительность на грани неуверенности из-за лишних ушей в помещении, и двусмысленность ее аккуратного «спасибо». — Я не разбудил вас? — Не беспокойтесь. Лежать часами — занятие утомительное. Что на передовой? — Вот-вот должны взять Львов, — с явным облегчением ответил Штольман, так как у него иссяк список тем для разговора. — Собственно, я пришёл ещё и поэтому. Увидимся мы теперь не скоро. На рассвете мы выступаем, навещать вас не получится, да и вы не сегодня-завтра покинете госпиталь. — Когда мы встретимся вновь, на деревьях опадут листья. — Пессимистично мыслите, товарищ Миронова. Думаю, мы свидимся раньше. — Если так, надеюсь, не в качестве моего соседа по палате, — улыбнулась Анна. — Берегите себя. Штольман сузил глаза, гадая, насколько она сейчас честна с ним. — Вы знаете, куда вас направляют? — Иван Евгеньевич говорил об эвакогоспитале в Ростове. Кажется, номер 1385. — Далековато. Несколько эвакогоспиталей развёрнуты ближе. Разве долгая дорога не навредит? — Он сказал, у них там хорошо поставлена работа, высокие показатели, новейшее оборудование. — Стало быть, товарищ Скрябин задействовал все своё влияние. Отчасти Штольман был этому рад, пусть об Анне позаботятся лучшие врачи, однако в таких мыслях он не признавался даже себе. — Вы преувеличиваете. — Скорее, приуменьшил. Вы выглядите лучше. Анна слабо улыбнулась. — Мне сказали, вы навещали меня. Извините за вчерашнюю выходку, я мало что помню, точнее, совсем ничего. Полковник тактично промолчал о галлюцинациях. — Вам что-нибудь нужно? Скажите, если что-то понадобится в дорогу. — У меня ничего нет. Она сказала так, словно имела в виду нечто другое, а не свои скудные пожитки. Звучало примерно: «Ничего нет, так как я все потеряла». Штольман поджал губы. Возможно, ему показалось, откуда ей знать про Райхенбаха, да если бы узнала, была бы Анна столь спокойна? Увы, Штольман принял апатию за спокойствие. Пробыв ещё около пяти минут, за которые они успели обсудить погоду и другие мелочи, полковник удалился. Он не мог разгадать странное поведение Анны. Неужели меланхолия — следствие ранения? Когда ранило его, то он действовал иначе, некогда было лежать и смотреть в небо пустым взглядом, но у всех период восстановления проходит по-разному. Штольман задумался, а не нанести ли визит Скрябину, заодно выяснить про эвакогоспиталь? Он остановился на истоптанной тропинке. С одной стороны ему хотелось разузнать про состояние Анны побольше, с другой ... какое ему дело? Он и так сделал достаточно. Полковник досадливо цокнул языком, поправил фуражку и направился к грузовику, на котором приехал. К вечеру Анну зашёл проведать Скрябин. Спросив в начале о самочувствии двух прооперированных больных, Иван Евгеньевич по привычке развернул стул и придвинул к кровати. — Ну, что вы мне расскажете? Как ваше «ничего»? Анна попыталась приподняться, но скоро признала всю бессмысленность попыток — одной ей не справиться. — Вы тратите на меня много своего времени, — выдохнула она, когда Скрябин помог удобно лечь на подушках. — Это в последний раз или в предпоследний. Бумаги готовы, завтра вы уедете. На лице не отобразилось никаких эмоций. Вполне возможно, решил Скрябин, такая реакция из-за успокоительных. — Хорошо, спасибо, Иван Евгеньевич. Скрябин поднял с пола вещмешок, с которым пришёл, и вытащил научный журнал, изданный пару месяцев назад, а также книгу по хирургии, которую ему послал бывший однокурсник. — Возьмите, будет, чем занять пытливый ум. Только обязательно верните. Статьи я пока сам не читал. Но и в этот раз Анна только поблагодарила, глаза ее, как бывало раньше, не загорелись интересом. — Как вы? Все в порядке? — Не переживайте за меня, все хорошо, мне не на что жаловаться. — О результатах осмотра и перевязки мне доложили. Волноваться не о чем, процесс регенерации тканей начался, показатели у вас хорошие, воспалений нет. — Быстрее встану на ноги. Врач сощурился. В отличие от Штольмана в поведении Анны он распознал признаки депрессии. Не самое страшное расстройство, приобретённое на войне, и довольно ожидаемое в свете последних событий. Ладно, сначала нужно исцелить телесную оболочку, а потом уже браться за душевное состояние. — Уж постарайтесь, Анна Викторовна! В госпитале с вас глаз не будут спускать. Скоро раны заживут, встанете на ноги, постепенно начнёте ходить, а там и до прогулок недалеко. Вернётесь, будете по лесам бегать, грибы собирать! Анна натужно улыбнулась. — Как я вам благодарна, Иван Евгеньевич, как благодарна... — Отблагодарите позже, по возращении. — Он вдруг наклонился к ней, совершенно забыв о двух свидетелях их разговора. — Пообещайте мне, что будете выполнять все рекомендации врачей. — Обещаю. — И принимать лекарства, какими бы горькими те не были. — Да. — И ещё кое-что. Вы найдёте смысл. Анна моргнула и почувствовала, как в уголках глаз собираются слёзы. Смысл. Он говорил так, будто понимал ее, ее боль. Она могла сказать, что не видит никакого смысла, но вместо этого ответила то, чего от неё ждали: — Хорошо, я постараюсь. Скрябин сдвинул брови и сжал ее холодные пальцы. — У вас все впереди, Анна Викторовна, а ранения... они бывают у всех и не всегда смертельны. Анна заглянула в глаза и увидела искреннее участие. Она сжала в ответ его пальцы. — Не буду вас мучить, — сказал Скрябин, выпуская ее руку, — отдыхайте. Я зайду завтра перед отправкой. Как врач он не сказал ей главного — осколки одной из пуль задели органы, отвечающие за репродуктивную систему. Забеременеть, а тем более выносить ребёнка Анна не сможет. Видя тяжёлое душевное состояние, Скрябин смалодушничал и умолчал, в конце концов, вопрос о детях сейчас не первостепенен, выжить бы. Анна, как могла, повернулась на бок, спиной к соседкам, она так и не узнала их имён, да и неинтересно ей было. Сморщилась от боли — швы натянулись, кожа засаднила, того и гляди, раны откроются, и ей ничего не оставалось, как сдаться и лечь обратно на спину. Тогда она с головой накрылась одеялом, отгораживаясь от всего мира, отвернула лицо от женщин и закрыла глаза. Надо поспать, она сильно устала. В уголках глаз собралась соленая влага. У нее нет ни желания, ни сил бороться. Ее ориентир сбит, пропала цель, она не видела больше смысла во всем происходящем. Даже о своей утрате некому сказать. Любой осудит. Она ничего не чувствовала, не чувствовала Его... Нины... Впервые Анна осталась одна в целом мире, так она думала, не замечая возле себя ни Скрябина, ни Штольмана. Она почти заснула, когда незнакомые мужские голоса вырвали ее из царства Морфея. — ... бьем их только так, сестрички! За вас, родные! — Вот уже их генералы умирают. Слыхали? Хауффе, Райхенбах! Анна до боли зажмурила глаза, до крови закусила губу, чувствуя, как в горле образовывается ком, и начинают душить слёзы. Для себя она хотела одного — пусть все закончится.