Следуя донесениям

Временами ей казалось, день тянется невыносимо долго или, наоборот, бежит слишком быстро. Часто ночью сон не шёл к Анне и скоро для неё вошло в привычку вставать до восхода. Она тихо покидала землянку, чтобы не нарушить сон других медсестёр, и шла к операционным — там, в тишине, Анна либо заполняла журналы, либо готовила все необходимое для операций или к обходу, и всё-таки уединение и работа не помогали. Нигде ей не было покоя, нигде она не могла найти пристанища. Только сейчас она поняла, почему он часто засиживался допоздна за бумагами и вставал спозаранку. Он тоже не находил покоя, даже засыпая, не мог расслабиться. Анна спрашивала себя, жив ли он, и регулярно вызывала его дух или Нины, но ответом всегда служила раздражающая тишина. В такие моменты у неё опускались руки. Раньше она относилась к своему дару, как к проклятью и вот, когда ей понадобилась помощь загробного мира, ее способности испарились, как вода на раскалённой земле. Ей потребовалось время найти в себе силы проверить отданные Скрябиным бумаги. Все страницы были на месте. Анна перечитывала раз за разом страницы, исписанные Его почерком. Прошла неделя прежде, чем она завела разговор со Скрябиным. Анна долго думала, с чего начать и как вывести на откровенную беседу. — Почему вы отдали мне те бумаги? — Разве они не ваши? — просто ответил он, продолжая читать. Анну такой ответ ввёл в ступор. Она ждала иной реакции. — Вы их читали? — Нет, — все также отвечал он, не отнимая глаз от книги, — я не знаю английского. И его умиротворённая поза, и спокойный голос говорили о полном контроле над собой и ситуацией. — Почему же вы отдали бумаги спустя почти две недели, а не в июле или сразу, как я приехала? Она должна вывести его на чистую воду, понять, чьи интересы он представляет. А если ему что-то известно? Почему промолчал на тот ее вопрос? Скрябин поднял лицо и задумчиво посмотрел, словно ему раньше не приходило в голову ничего подобного. — Вы были слабы. За собой не могли уследить, какие уж тут бумаги. — Иван Евгеньевич отложил книгу и повернулся всем телом. — Я хотел вам отдать ещё семнадцатого ноября, но вам ни до чего не было дела, впрочем, как и потом. Я устал ждать, когда вы проснетесь и начнёте что-то делать не потому, что «так велит долг» или «я должна», а потому, что хотите. В конце концов, я подумал, эти бумаги послужат вроде стимуляции. — Он сощурился и ухмыльнулся: — И я не ошибся. — Скрябин поднялся и приблизился. — Не знаю, что там написано, но на любовные письма не похоже, хоть и прятали вы их под сердцем. — Почему не отдали Штольману? Скрябин нахмурился, помолчал немного, затем отвернулся и принялся переставлять лекарства. — А должен был? — Вы нашли записи на английском языке. Записи, которые прятали, — утончила Анна. — По всем правилам вы должны были донести на меня. Чего она добавилась? Какую правду хотела услышать? Анна и сама не знала, какой ответ бы ее удовлетворил, но она никогда не поверит в «я ждал, когда вы выйдете из депрессии, чтобы отдать бумаги». Чепуха. Но Скрябин будто прочёл ее мысли, он выпрямился и круто развернулся на каблуках. Он так быстро оказался рядом, что Анна невольно вздрогнула и отступила. Иван Евгеньевич сузил глаза и наклонился. Какое-то время они молча прожигали друг друга взглядами, а потом он улыбнулся и вкрадчиво сказал: — Вы задаёте вопросы, ответы на которые пока не готовы получить. Анна свела брови к переносице. — Объясните. — Говорить не о чем, Анна Викторовна. — Он выпрямился и застегнул последние пуговицы халата. — Время обхода. Скрябин развернулся, как Анна запальчиво бросила ему в спину: — Я вам не верю! — Бумаги ваши, — не оборачиваясь, сухо ответил он. — Это все, что вам нужно знать. И вышел. Анна опустилась на стул. Она не понимала. Что за ответы, к которым она не готова? С кем же он, если не с Варфоломеевым и не со Штольманом? Если каким-то образом он связан с Райхенбахом, то почему не признаётся? Анна задумалась, освежая в памяти все моменты, связанные с Иваном Евгеньевичем. Он всегда был добр и внимателен к ней, взял в помощницы, когда другие боялись смотреть в ее сторону. Скрябин лично ходил договариваться о ней, Штольман же выступал против. Наконец, он взялся ее оперировать — с такими-то жизненными показателями! — другой хирург бы по умолчанию предпочёл солдата. А реабилитация в Ростове? Опять же Скрябин выбивал место! Анна закрыла глаза и сжала виски. Он, как и Штольман, всегда был рядом. Для полковника она — задание, а для него? Быть может, обычная симпатия с его стороны, и Анна напрасно себя изводит? Разве мужчина не может начать питать тёплые чувства к женщине, с которой проводит много времени и с которой у него много общего? Анна заходила из угла в угол. Она запуталась, не понимала, но чувствовала ложь, видела несостыковку. Как же ей теперь относиться к нему, как вести себя? Она так сильно сжала кулаки, что ногти впились в кожу. Не готова к ответам. Почему-то Анна была уверена, что получит ответы лишь после завершения войны. Хорошо. Она наберется терпения и будет ждать, и если Он жив, то отыщет ее. Так, совершенно случайно, Анна нашла смысл, отмерила срок своей жизни и включила таймер. Скрябин хотел, чтобы она нашла смысл — она нашла.

***

31 декабря 1944 года Штольман встретил в лагере для военнопленных. Поиски ничего не дали. Полковник лично посетил несколько мест, где содержались пленные немцы, и осмотрел ряды — ни Райхенбаха, ни Нойманна среди военнопленных не обнаружил. Шанс, что он попал в плен, был мизерный и не оправдался. В конце концов, прошло полгода, они могли умереть от ранений или болезни. Полковник, напряжённо поджав губы, в последний раз осмотрел ряды военнопленных и направился к машине. В июле он испытал облегчение при известии о смерти бригадефюрера и не только потому, что погиб враг. В глубине души, настолько глубоко, что Штольман даже под пытками бы не признался, он обрадовался поверженному сопернику. Чувство это было мелкое и недостойное его, и потому Штольман всячески гнал от себя подобные мысли. Сейчас, садясь в машину, полковник уже сомневался в смерти Райхенбаха, сомнения породило идеальное убийство. Голова и лицо разбиты, рука оторвана. Никто из пленных эсесовцев из его дивизии (небольшую часть удалось захватить) не смог дать чёткого ответа, что же всё-таки случилось 20 июля. Их показания друг от друга мало отличались: начался непрерывный артобстрел, ставка подверглась бомбардировке, все, кто были рядом, погибли. Солдаты Вермахта, как заведённые, говорили одно и то же, дескать, отступая, нашли тело генерала, попали в кольцо, хоронили уже с разрешения командования Красной армии. А что же адъютант? Куда пропал Нойманн? Штольману показалось странным, что Варфоломеев, навестив в сентябре Анну, уехал ни с чем, оставил Миронову в покое и позволил ей не только долечиться, но и вернуться на фронт. Подобное поведение могло означать одно — Варфоломеев не уверен в смерти Райхенбаха. Пока он не получит доказательств, Анна в безопасности. Просто поразительно, злился Штольман, даже после смерти тень гнусного подонка оберегает её, словно острозаточенный меч. Если Райхенбах мёртв и бумаги не найдутся, Анне никто не поможет. Однако если он выжил и залёг на дно, дело принимает другой оборот. Почему он бездействует и не свяжется с ней? Возможно, эсесовец с самого начала не планировал отдавать записи, но зачем тогда так выкручиваться и подставляться перед англичанами? В поступках каждого человека есть мотив. Мотив Райхенбаха — жизнь Анны. В ситуации, когда о твоей смерти протрубили почти на весь мир, отправить послание женщине и успокоить ее, естественно, и именно этого от него стервятником ждёт Варфоломеев, а там, возможно, и англичане. Но какой смысл прятаться от советской разведки, когда сам летом вышел на нее? Штольман с досадой потёр лоб. Он подумывал связаться с подразделением, курирующим польский вопрос, при их содействии тогда прошла встреча во Львове, но Штольман не обладал столь широкими полномочиями, тем более, о попытке установить контакт с группой сразу станет известно Варфоломееву. Он в тупике. С такими мыслями полковник ехал назад в 5-ю гвардейскую танковую армию. С возвращением Анны его существование в армии стало не таким тягостным и серым, все же Штольмана мало кто мог назвать приятным человеком, и потому никто не пытался завязать с ним знакомство, предпочитая деловые отношения. Один лишь Коробейников прикипел к нему душой, и то непонятно, почему, но вот и его забрала война, и полковник снова остался один. Он всегда был один, ещё со школьной скамьи, а когда попал в разведку, то говорить о привязанностях не приходилось. У него случались интрижки, но Штольман уходил до того, как женщина успевала заикнуться о большем. Друзей он заменил сослуживцами и врагами, а ещё у него было то, о чем в военных кругах помалкивали — расположение Варфоломеева. Штольман считал, что обязан Варфоломееву жизнью после провала в 1938 году. Он тогда две недели провёл в одиночной камере, пока шло разбирательство. Полковник запомнил, как от пола тянуло сквозняком, стены были ледяные, удары охранников зубодробительными, а каша, сваренная на воде и без масла, была густой и склизкой. Тогда-то он и подорвал своё здоровье, заработал язву желудка, а вовсе не на войне, как думала Анна. Во сколько бы он ни приезжал, то всегда находил Анну за работой. В свою очередь она смирилась с его регулярными визитами-проверками и успокаивалась, когда полковник возвращался невредимым. Всё-таки Анна постепенно привыкала к нему, каждодневно напоминая себе, кому обязана спасением, и что он, в сравнении с Варфоломеевым, наименьшее из зол. — Товарищ Штольман, — кивнула она, на миг оторвавшись от своего занятия — наклеивания этикетки на пузырёк с таблетками. — Работа идёт? За месяц Анна немного набрала в весе. Благодарить нужно было Скрябина, отслеживающего рацион питания. Штольман не хотел думать, чем руководствовался врач, проявляя заботу, результатом которой был доволен. По крайней мере, теперь Миронова не похожа на скелет, обтянутый кожей. — Как обычно. Анна вытерла руки и села заполнять журнал. — Вас долго не было. Удалось что-нибудь выяснить? Штольман сощурился. Он не собирался рассказывать, куда ездил и зачем, спрашивать о Райхенбахе же не решался, хотя по логике был обязан. — К сожалению, нет. Он сложил руки на груди и облокотился спиной о стену, наклонил голову вправо, рассматривая, как Анна скрупулёзно заносит информацию о раненых. — Не расстраивайтесь, в следующий раз повезёт. Штольман скривил губы. В отличие от Анны, он не был так уверен в успехе. — Считаете? — Неудачи вас закаляют. Так я думаю, — Анна посмотрела на него и хмыкнула, — но я могу быть не права. Он ответил едва уловимой улыбкой на ее взгляд. — А вас? Вас они закаляют? Анна задумалась на пару секунд, прикусив кончик карандаша. — Скорее, да, ведь я жива. — С тремя пулями в теле не каждая выкарабкается, согласен. — А с пулей в бедре и груди? — усмехнулась она. — Мне повезло. Анна промолчала. Наверное, она ждала другого ответа. — Мне повезло, — повторил Штольман и замолчал, словно язык прилип к нёбу. Их взгляды встретились, и любопытство, плескавшееся на дне васильковых глаз, подстегнуло его: — Повезло, что вы оказались рядом... Она удивленно замерла, поражённая неожиданным признанием, затем медленно, почти нерешительно, улыбнулась. — Я была там не одна. Нам всем повезло. Штольман подошел и сел рядом. — Расскажите мне о ней. Анна вскинула брови, побледнела и отвернула лицо. Раньше, если Штольман просил рассказать о Нине, то это происходило в рамках допроса с колкими замечаниями. Сейчас ситуация складывалась иначе: он хотел выслушать и услышать ее. — Даже не знаю, с чего начать, чтобы вы не объявили меня врагом народа. — Начните с правды. — Думаете, поможет? — Зачтется точно. Анна молчала недолго: трудно таиться от человека, которому ты обязана жизнью, пусть та и в тягость. В феврале Райхенбах предупреждал ни с кем не говорить про плен, но с тех пор многое изменилось: изменилось тогда, когда Штольман ввязался в авантюру с Лассалем. — Ее звали Нина Нежинская, — неторопливо и тихо начала Анна. — Не знаю, где она родилась и кем были ее родители, она всегда избегала разговоров о личном. Она была старшей операционной медсестрой, когда я попала на фронт. Мы вместе ассистировали доктору Милцу. Нина многому меня научила, одно дело курсы, другое — настоящее ранение. Нина была очень способной, руки у неё были золотые. Вместе мы часто вытаскивали раненых с поля боя, сами понимаете, людей не хватало. Сегодня ты в операционной, завтра — ползёшь под пулями. Незадолго до плена меня повысили до звания лейтенанта, я тоже стала старшей медсестрой. Ну, вы и так знаете из дела. У неё никого не было, — голос задрожал, ком встал в горле, и Анна умолкла на несколько секунд. — Она не рассказывала про семью, я не спрашивала. Ей никто не писал, как и мне. Мы были похожи. У обеих никого нет, никто не ждёт. В ней была жажда жизни, Нина была сильной и стойкой. До плена мы не были близки. Людей сближает общее горе, — добавила Анна. — Вы все благодарите меня за спасение, но благодарить нужно Нину, я лишь нашла вас. Моих навыков и умений, Яков Платонович, не хватало. Она умолкла, уставившись в журнальные записи и закусив нижнюю губу. — Что с ней стало? Анна подняла на него усталые глаза. — Нина умерла в декабре 1943. Она забеременела от одного из немцев, который насиловал ее. Она хотела избавиться от ребёнка... — Анна замолчала, чувствуя, как слёзы набегают на глаза. Ещё никому она не рассказывала, что же на самом деле с ними произошло в плену. О незавидной участи Нежинской знал один Райхенбах. — Я не успела... Нина договорилась с одной из немецких медсестёр, та не имела опыта... Нина истекла кровью... Штольман, потрясённый рассказом и тем, что Анна доверилась ему, взял ее едва тёплую ладонь в свою. — Вы не могли ей помочь. — Могла, — упрямо возразила Миронова. — Райхенбах приказал одному из врачей сделать аборт. Мы просто не успели. Райхенбах. Значит, уже к тому времени между ними установились доверительные отношения, раз эсесовец даже врача выделил, не побрезговал. Анна меж тем продолжала говорить, не заметив, как перекосило лицо Штольмана при упоминании бригадефюрера. — Я не попрощалась с ней и до сих пор не знаю, где ее похоронили и похоронили ли вообще... Мы дали друг другу обещание, что всегда будем помнить... если одна из нас погибнет... — Анна смахнула слезу. — Она должна была дождаться! Я сказала, что найду выход, но Нина не поверила... — Вы сделали все, что могли, — как можно мягче постарался ответить полковник. — Порой этого недостаточно. — Анна грустно посмотрела на Штольмана, он все ещё держал ее за руку. — Прошёл год с ее смерти... — Мы живы, пока есть кому о нас помнить. Анна расстегнула верхние пуговицы халата и сняла с шеи медальон на чёрном шнурке. — Медальон ее матери. Единственное напоминание о Нине, что была такая девушка... которую звали Нина Нежинская... вот родился человек, жил, учился, любил, а потом — нет его, замучили в плену, и никто никогда не узнает ее историю. Есть только это, — Анна доверительно вложила медальон в ладонь мужчины, — и то принадлежало матери. Штольман рассматривал украшение. Тяжелая судьба Нежинской не затронула струны его сердца, в отличие от откровенности Анны. Покрутив в руках медальон, он вернул вещицу новой хозяйке. — Есть новости с передовой? — В январе планируется наступление. Заняв всю Польшу, мы сможем войти на территорию Германии. Анна кивнула и посмотрела на стрелки часов. — Хорошо. Пусть этот год будет последним годом войны. — Идёмте, — Штольман поднялся, — посидим у костра. Анна набросила тулуп, повязала платок, а сверху надела шапку — мороз стоял страшный. Они вместе вышли на улицу и, молча, не сговариваясь, повернули в одном направлении и зашагали к костру, возле которого все давно собрались. Как-то так получилось, что Штольман больше проводил времени среди медперсонала, а не военных, даже Новый год он встречал с ними. К нему, признаться, уже привыкли, некоторые воспринимали Анну и полковника, как пару или как будущую, кто-то же ухмылялся, напоминая о Скрябине, мол, рано списываете со счетов. Скрябин сидел здесь же и пил горячий чай. Он кивнул Анне и Штольману, подвинулся, так как места больше не было. Иван Евгеньевич молча протянул своей медсестре жестяную чашку с чаем, приготовленную специально для неё. Ранее он хотел сходить за Анной и уже поднялся, как заприметил Штольмана, входящего в палатку. Когда Анна села, то заметила взгляды врачей и медсестёр, устремлённых на них со Штольманом. Она перевела взгляд на Скрябина, тем более что чувствовала, как он смотрит на неё, и улыбнулась. — С Новым годом, — сказал он и чокнулся кружкой. — С Новым годом, Иван Евгеньевич, — мягко ответила Анна и сделала аккуратный глоток, боясь обжечься. Весь день она гнала мысли о 31 декабря, так как всякий раз вспоминала прошлый Новый год и того, с кем его встретила. Анна удивлялась, как жизнь переменчива и какие может устраивать повороты: год назад она потеряла Нину в плену, единственным прибежищем был дом Райхенбаха. Сейчас она в 5-й гвардейской танковой армии, сидит у костра между Штольманом, желавшим когда-то убить ее, и Скрябиным, ставшим ей другом. Они оба вытащили её зачем-то с того света, и она понятия не имела, что с этим делать. 1944 год не принёс Анне ничего, кроме страданий. Она хотела верить, что год, вступивший в свои права полчаса назад, будет щедрым на радостные события. Где-то в сотнях километров Генрих Нойманн пригубил медовухи и вытер рот засаленным рукавом. Он, как и Анна, считал уходящий год — худшим годом в своей жизни.