Следуя донесениям

Прошло восемь долгих, мучительных лет. За это время полковник Штольман продвинулся по карьерной лестнице: несколько раз по ходатайству Варфоломеева его представляли к разным государственным наградам, в его подчинении находилось управление, каждые три месяца он ездил в Москву с личным докладом, в остальное время жил в Вюнсдорфе, когда ностальгия делалась невыносимой, останавливался в Берлине. Так как Рейхстаг оказался в западной части города, Штольман прогуливался чаще всего по Александерплац, перебирая в памяти майские дни. Иногда он покупал открытки с видами ГДР и с какой-нибудь заковыристой подписью отправлял Скрябину. В последний раз он послал ему открытку с изображением Бранденбургских ворот весной. В ответ Иван Евгеньевич прислал фотографию подросшего сына, мальчику скоро должно было исполниться четыре года. Назвали Володей. Семейство Скрябиных приглашало Штольмана погостить летом у них в Ленинграде, именно туда после войны распределили Ивана Евгеньевича. Полина долгое время лечилась. До того, как ее нашел Райхенбах, немцы в концлагере много издевались над ней: били, да к тому же по рукам, ломали, выворачивали пальцы. Теперь же ее руки в минуты малейшего волнения начинали сильно дрожать, таким образом, с работой хирурга было покончено раз и навсегда. Скрябин пытался устроить ее ассистенткой к себе, но уже через двадцать минут операции Полина отошла от операционного стола — ее руки сводило болезненной судорогой. Потребовалось время на переквалификацию — женщина стала работать терапевтом. Штольман улыбнулся, перечитывая на обороте «Ждём в гости. Удочки приготовлены» и повернулся к доске, увешанной заметками, вырезками из газет и ответами спецслужб за разные годы. Свет от настольной лампы освещал письменный стол и немного ту самую доску, висевшую за его спиной. Дома он почти никого не принимал, а те редкие посетители, что заглядывали к нему, не смели входить в эту часть квартиры — это принадлежало ему, его боль, его терзания. Штольман поднялся и подошел вплотную к доске, разглядывая карту мира, на которой от руки помечал страны и города, в которые направлял запросы или посещал лично, по всей карте были наклеены многочисленные записи, сделанные за восемь лет. Он искал ее. Начал поиски сразу же на следующий день, как узнал об убийстве Кромвеля. В тот день Варфоломеев, непринужденно листая утреннюю сводку новостей, впервые за долгое время поперхнулся кофе и едва не пролил на бумаги. Он сейчас же вызвал Штольмана, но тот ничего не знал и был удивлен, да что там удивлен!, встревожен настолько, что первые полчаса соображал весьма туго. Варфоломеев с первого взгляда понял, его подчиненный совершенно ни при чем. Затем он вызвал Нойманна, немец отвечал, как по методичке, и стало ясно — что-то ему все же известно, но с какой стороны Варфоломеев бы не подходил, везде натыкался на непробиваемую стену. С другой стороны, какое ему дело? Это англичане должны рыть землю носом. Когда ему стали известны подробности убийства, он расхохотался — а у Райхенбаха превосходное чувство юмора! Столовым ножом зарезать руководителя МИ-6. Варфоломеев ослабил ворот рубашки. Черт возьми, хорошо, что Райхенбах отказался на них работать. Он-то был уверен, скоро ему положат на стол газету с заголовком: «Бывший генерал СС найден убитым» или передадут по внутренним каналам, все же для всех Райхенбах погиб 20 июля прошлого года, но расправа над Кромвелем в посольстве... Да этот эсесовец та ещё сорвиголова! Личное расследование Штольману ничего не дало — она исчезла, как в Лету канула. Как будто не было никогда такого человека. Не было Анны Мироновой. Не рождалась. Не прошла войну бок о бок с ним. Словно он свихнулся и придумал ее. Если бы не отданное Скрябиным прощальное письмо, бережно хранившееся у него все эти годы, да вырезка из газеты с их фотографией на фоне разрушенного Рейхстага, он бы поверил, что Анна — плод его больного сознания. Письмо и заметка в газете — единственное, что осталось от неё, даже личное дело и то уничтожили. Когда он прямо потребовал у Варфоломеева ответа, тот жестко ответил, не вдаваясь в подробности: «Я получил приказ». Так просто — один приказ и нет человека. Он жалел, что не сделал в свое время копию. Сначала он искал ее по своим каналам в Англии. Но быстро понял всю бессмысленность — его связей не хватало, раз, во-вторых, навряд ли Райхенбах решил бы прятаться в Великобритании под самым носом у МИ-6. Штольман говорил с Нойманном — прямо, жестко, но немец, изображая полное удивление, твердил постоянно одно и то же, мол, ничего не знаю, той ночью надрался в кабаке и протрезвел лишь к полудню. Очевидцы подтверждали, мало того, что напился и, икая, горланил похабные песни, так еще и подрался с посетителями. В общем, вел себя крайне непристойно. Тогда он принялся искать в Европе и начал со Швейцарии, хоть и понимал, какой мизерный шанс найти Анну в Цюрихе. Пусть она и сообщила ему, куда они собираются, это вовсе не значило, что она знала правду о намерениях Райхенбаха или, наоборот, его планы не поменялись после. Конечно, ее не оказалось в Швейцарии и никого даже близко похожего. Штольман отчаялся настолько, что подавал запросы через знакомых, рискуя и карьерой, и жизнью. На все приходил один ответ — нет информации. Исчезла. Рассеялась, как утренний туман. Утекла, как песок сквозь пальцы. Без сомнения, работа Райхенбаха. Подобно Синей Бороде, немец скрыл ее от всего мира.  Любовь превратилась в одержимость, найти ее — в навязчивую идею.  Он искал во Франции, в Австрии, Нидерландах, Италии, ездил в Польшу и Чехословакию искать зацепки, возможно, Райхенбах каким-то образом бежал через Эстонию или Латвию, или ещё как... словом, Штольман хватался за любую возможность. И все оказывалось мимо. Штольман не единожды за эти годы порывался организовать тайную встречу с Нойманном, но тот, внедрённый в ведомство канцлера ФРГ, вёл себя острожно, предпочитая личному общению переписку, в которой оба сохраняли дистанцию и за рамки деловых вопросов не выходили. За столько лет они не смогли наладить общение, слишком разные у них были взгляды на многие вещи, к тому же, полковник все равно не доверял Нойманну и привык любую поступающую от него информацию перепроверять. «Нет им веры», — приговаривал он всякий раз, а Варфоломеев только качал головой. У Штольмана не было доказательств причастности бывшего адъютанта к заварушке в посольстве англичан, но он точно знал, Генрих приложил к исчезновению Райхенбаха и Анны руку. Многие бывшие нацистские преступники скрывались в Австралии и Аргентине. Он искал ее там по внутренним каналам. Поиски ничего не дали. Один лишь раз, на закате 1949, ему пришёл положительный ответ из Аргентины, в котором просили дать больше времени, год назад в отеле останавливалась женщина, подходящая под описание. Штольман ждал месяц, два, три... полгода. Наконец, на седьмой месяц ему прислали фотографию той женщины. Распечатывая конверт, у него дрожали руки: он боялся увидеть другую и одновременно Анну — а если она бедствует, нуждается? В конверте лежал ответ спецслужб и фотокарточка. Это была не Анна. Впервые за пять лет у него опустились руки. Полковник с головой ушёл в работу, развернул плодотворную деятельность, истязая подчиненых с жесткостью и бескомпромиссностью. Так продолжалось больше года. А потом, поздним вечером у себя дома в кабинете, рассматривая карту мира, рукой зацепился за стакан чая, темное пятно разлилось на территории Соединённых Штатов Америки. До той ночи Штольман не верил в знаки судьбы, но стоя перед столом и глядя на залитую чаем часть США, он вдруг поверил в Проведение и Случай. Конечно, он пытался искать ее в Америке, Штольман обратился с запросом сразу, как не нашёл следов ее пребывания во Франции. Возможно, он не там смотрел? Быть может, на тот момент Анна действительно не проживала в Штатах? Штольман возобновил поиски с завидной энергичностью и энтузиазмом. Только теперь он задумался, что, возможно, все это время искал абсолютно не там: Анна мечтала выучиться на врача, ему следует поднять информацию о приёме и выпуске за последние годы во всех медицинских университетах и любых других, где имелось направление, близкое к психологии или медицине, а главное, заполучить выпускные альбомы, где помещены фотографии всех выпускников. Наконец, спустя ещё полтора года поисков Штольман нашёл ее. Штат Массачусетс. Единственная женщина-выпускник Бостонского университета медицинского факультета по направлению хирургия в 1951. Миссис Вивиан Райли. Это было она, его Анна. В белой рубашке и пиджаке, со строгой, гладкой прической. Она смотрела на него со страницы альбома, губы застыли в сдержанной улыбке. Отучилась в Бостоне. Как ей удалось поступить? Разумеется, не без помощи Райхенбаха. Теперь, когда он узнал, где она, ему стало легче. Значит, Анна в безопасности, с ней все хорошо, по крайней мере, учеба в Бостонском университете и здоровый цвет лица говорили о спокойной, размеренной жизни. Ещё полгода потребовалось, чтобы получить разрешение на выезд в США и подготовить необходимые документы, но как бы Штольман не шифровался и не объяснял необходимостью посетить штат Массачусетс, Варфоломеев сразу все понял. — Ты нашёл ее, да? — генерал смотрел на него прямо. — Зачем? Для чего? Думаешь, он держит ее в цепях в подвале? Есть женщины, с которыми как бы мужчина ни обращался, они никогда не уйдут от него. Штольман призвал на помощь все своё хладнокровие. — Я говорил вам об истинной причине. Думаю, в штате скрывается бывший последователь фюрера. — Это Райхенбах-то? — Варфоломеев помолчал, сверля глазами полковника. — Восемь лет прошло, а ты так и не женился, и в романах не замечен. — Товарищ генерал! — Оставь. Увидеть ее хочешь? Понимаю. — Старый вояка снова замолчал и впился напряжённым взглядом. — Что же мне с тобой делать, Яков? Полковник кивнул на папку. — Я придумал легенду, вы не читали? — Читал, читал... Ты плохо говоришь по-американски. — Пауза. — Увидишь ее, дальше что? Сердце, думаешь, успокоится? Нет, Яков, станет хуже, болеть будет, как будто со шрама кожицу содрали, или надеешься получить благословение умирающего мужа? Чего ты добиваешься? Найди себе хорошую женщину, девушку. Штольман посмотрел на него, и Варфоломеев разом умолк. Во взгляде он прочёл и боль, и тоску, и много чего ещё... Генерал отвернул лицо и сцепил руки в замок. Помолчал. Двое его сыновей погибли на войне, один в 1942, другой годом позже, до сих пор числился без вести пропавшим и навряд ли он, отец, сможет найти место смерти своего первенца, постоять на холме или у берёзки... похоронили ли его тогда? Или тело скрыла длинная зелёная трава? Младший хоть успел жениться, ребёнка сделать, не увидел, правда, узнал и то на фронте из письма... Варфоломеев тяжело вздохнул. Он потерял двоих сыновей, но другу обещал сберечь его Якова. — Ладно. — Варфоломеев повернул к полковнику голову. — Поезжай. Но легенду свою засунь, знаешь, куда? — Догадываюсь. — Вот и молодец! Спустя месяц Штольман стоял напротив белого дома с ухоженной зелёной лужайкой. Вечер выдался теплым, поэтому многие дети играли на своих участках. Полковник сверил адрес на бумажке с тем, который был выгравирован на почтовом ящике. Она жила в дорогом, можно сказать, элитном районе. По обе стороны линии домов, с работы приезжали соседи. Он стоял через дорогу от ее дома и не решался сделать шага. Шалили нервы. Что ему сказать ей? Прошло восемь лет. А вдруг она забыла о нем, вычеркнула из жизни и хорошо, если удивится его появлению, а не захлопнет дверь перед носом? Пока Штольман размышлял, скрывшись в тени дерева, с внутренней части двора внезапно выбежала, заливаясь смехом, маленькая девочка с сачком, догонял ее шоколадного цвета щенок лабрадора, а следом едва поспевала чернокожая служанка. Женщина что-то прокричала, ребёнок, не оглядываясь, бежал за бабочкой и заливисто смеялся. Малышка бежала прямо к дороге. Несмотря на то, что машин поблизости не оказалось, Штольман все равно забеспокоился, вышел из своего укрытия и поспешил к дому. Он не заметил, как пересёк дорогу и оказался на территории семьи Райли. Черноволосая девочка, не старше трёх лет, споткнулась и рухнула ему прямо под ноги, сразу за ней затормозил щенок и мордочкой врезался ей в ногу. Она недовольно засопела и низко опустила голову, отчего Штольман видел теперь один большой голубой бант, украшавший густые косы. На ней было небесное платье в белый горох с пышными рукавчиками, белые колготки окрасились из-за травы в зелёный цвет. Девочка приподняла голову и ладошкой смахнула со лба упавшие волнистые пряди. Полковник перестал дышать. На него смотрели ее глаза — большие, голубые, любопытные. — Дай, — весело сказала она по-американски и протянула пухлую ручку, продолжая сидеть на лужайке. Щенок оббежал ее и лизнул в щеку, девочка сморщила аккуратный носик и рассмеялась. Штольман, как в трансе, опустился перед ней на колени. У неё есть дочь. Эти глаза он узнает из тысячи, такого оттенка глаза только у неё, его Анны... — Сэр, отойдите от ребёнка, — обратилась к нему то ли няня, то ли служанка, но он даже не взглянул на неё. — Дай! — повторила малышка, и только тогда Штольман сообразил, что возле него лежит сачок. Он поднял и протянул ей, девочка ухватилась за рукоятку. — Сэр, — повторила женщина, по голосу чувствовалось ее возрастающее волнение. Весь мир для Штольмана сузился до ребёнка. Девочка махнула сачком и недовольно вздохнула: бабочек поблизости не оказалось. Тогда она наклонила голову в бок и принялась рассматривать незнакомца. Женщина приблизилась. — Милая, подойди ко мне. Девочка даже ухом не повела. Наоборот, подалась вперёд и прикоснулась пухлой ладошкой к гладковыбритой щеке. Штольман вздрогнул. Она улыбнулась. «Как Анна», — пролетело у него в голове, и сердце болезненно сжалось. — Хоуп! Девочка на этот раз оглянулась и проворно поднялась с земли, с радостным криком, все также на американском: «Папочка!», бросилась навстречу отцу. Лабрадор сорвался следом. Хоуп. Надежда. Она назвала свою дочь Надеждой. Так похоже на Анну. С крыльца спускался Райхенбах. В светлых брюках и белой рубашке с закатанными рукавами его образ сильно диссонировал с тем, который привык видеть полковник: без военной формы, кобуры на боку немец выглядел обычным человеком, безобидным, но это только на первый взгляд. В походке, в выражении лица, наконец, во взгляде читалась угроза. Он мало изменился с их последней встречи, разве что седины прибавилось, морщин, да начал носить бородку эспаньолку. Штольман поднялся. На миг он испытал чувство торжества — как бы ты ни притаился, я все равно нашёл тебя. Хоуп подбежала к отцу, и Райхенбах подхватил ее на руки. — Что я тебе говорил? — строго, но с теплотой в голосе спросил немец. — Нельзя подходить к незнакомцам. Девочка подластилась к нему, и мужчина не смог сдержать улыбки. Про себя Штольман подивился, как легко Райхенбах приспосабливается: он говорил по-американски чисто, без английского акцента. Неужели Анна тоже, как хамелеон, легко меняет окраску? — Идите, Розалин, — велел он служанке, — скоро вернётся Вивиан, приготовьте чай. Они пошли навстречу друг другу одновременно, прекрасно понимая, что если продолжить стоять вот так посреди участка и таращиться, можно навести на подозрения прислугу и соседей. — Рано или поздно вы бы все равно нашли нас, товарищ Штольман, — без прелюдии подошёл к сути на русском Райхенбах. — Мы оба понимали, когда-нибудь вы появитесь на пороге моего дома. Означает ли это, что нам нужно переезжать? Штольман не сводил глаз с девочки, сидевшей на руках отца. Она обвила рукой его шею и прижималась к нему щекой. На весь монолог немца он только отрицательно качнул головой. — Что нас выдало? Полковник оторвал взгляд от ребёнка и перевёл на Райхенбаха. — Мечта Анны. Разумовский вскинул бровь в ожидании более подробного ответа. — Университеты публикуют фотографии выпускников. По губам князя промелькнула усмешка. — Вы штудировали выпускные альбомы со всего мира? Штольман промолчал. — Давайте зайдём в дом, вы ведь приехали не для того, чтобы сделать Анну вдовой? — Где Анна? — Скоро должна приехать. Пару раз в неделю она читает лекции в Бостонском университете, совмещает с практикой. Вы говорите по-американски? — Не так бегло, как по-немецки. Райхенбах перевёл взгляд на дом, куда ушла служанка и затем посмотрел в глаза полковнику.  — Идёмте. Розалин заваривает неплохой чай или предпочитаете кофе? Анна иногда вспоминает о вас и докторе Скрябине. Уверен, она будет вам рада. С большим трудом Штольман сохранял внешнюю невозмутимость. Будь его воля, он бы уже давно стоял на пороге чертового дома, но не для того, чтобы сидеть и лениво потягивать чай за светской беседой. Нет, лучше вовсе не приближаться к ней, не травить душу, не бередить лишний раз незаживающие раны.  — Нет, — едва ворочая языком, ответил полковник и отвёл взгляд от дома, зачем-то спросил: — Вы здоровы? — Хотите присутствовать на похоронах? Вы все ещё любите её, — задумчиво проговорил немец. — Думаете, она поедет с вами? Родина давно отказалась от неё, — холодно бросил он.  — Вы ее убедили в этом, — проскрежетал зубами Штольман, сверкая глазами.  — Неужели? Разве не вы хотели убить ее или не Варфоломеев угрожал ей? — Послушайте, вы... — Если вы приехали, как друг, то милости прошу, если же нет, убирайтесь. Девочка все также продолжала обнимать отца и с любопытством посматривала на Штольмана. — Пап, — она принялась дёргать Райхенбаха за ворот рубашки, но он не откликался, сверля глазами полковника, — ну, пап! Штольман отказывался верить собственным глазам — немец, этот убийца, растит дочь и, конечно, та вырастет, не имея представления о прошлом своего родителя! Для неё этот подонок будет самым заботливым и любящим отцом на свете. Если есть справедливость, то где она? Почему Райхенбах в конечном счёте получил всё и даже больше, а он, человек, воевавший за Родину, защищавший грудью свою страну, остался ни с чем? — Да, солнышко? — ласково обратился Райхенбах и улыбнулся. — Я хочу к маме! Где моя мама? — Мама уже едет, пока ты будешь пить чай с блинами, она как раз приедет. Немыслимо. Штольман мысленно застонал. — Так вы идёте или будете ждать на улице? Я бы попросил не привлекать внимания соседей. Штольман не стал опускаться до ответа и молча последовал за немцем. Просторный, светлый двухэтажный дом никак не вязался с образом Райхенбаха. Как он спит по ночам? Не беспокоят ли кошмары, быть может, во снах приходят несчастные убитые? Из столовой, залитой солнечным светом, вышла Розалин; она вытирала руки о полотенце, с кухни шёл запах свежемолотого кофе. — Пусть Джастина принесёт кофе в мой кабинет, — обратился Райхенбах к Розалин по-американски без запинки. — Хорошо, мистер Райли, — напряжённо ответила служанка. — Хоуп, детка, иди ко мне. Я приготовила твои любимые блинчики с клубничным джемом. После слов Розалин Хоуп моментально испарилась, на что Райхенбах усмехнулся. — Когда приедет миссис Райли, — продолжил он, дабы развеять все опасения, — попроси зайти ко мне. Сегодня прекрасный день, приехал мой старый боевой товарищ, мы вместе воевали. Розалин бросила любопытный взгляд на Штольмана и кивнула. — Вся в мать, — сказал Райхенбах, когда они остались вдвоём, — та тоже любит блины, но со сметаной. Прошу за мной, дорогой друг, — повысил он голос. Они прошли вдоль коридора и свернули налево, по пути Штольман мельком увидел столовую, где вовсю хозяйничала Хоуп, большую гостиную и лестницу, ведущую на второй этаж. Райхенбах шёл на шаг впереди и, казалось, абсолютно не волновался о незащищенной спине и вообще тому факту, что их раскрыли. Полковник подивился незапертому кабинету, но ничего не сказал. Вдоль стены стояли шкафы с книгами, напротив — камин, а у окон письменный стол с тремя высокими креслами. — Располагайтесь, — великодушно сказал Райхенбах, а сам пошёл к бару. — Что предпочитаете из выпивки? — Не пью. — Даже в компании старого приятеля? — С вами, если только кофе. Штольман подозрительно огляделся. — Я не убиваю в собственном доме, — насмешливо заметил Райхенбах и плеснул в два стакана янтарной жидкости, кинул кубики льда, — присаживайтесь. Все с тем же недоверчивым выражением лица Штольман сел в глубокое кресло. — Чем вы занимаетесь? Райхенбах поставил перед полковником стакан виски и сел напротив. — Хотите знать, работаю ли я на ЦРУ? — Допустим. Штольман приметил на столе несколько фоторамок, в каждой была помещена фотография Анны. На одной она в медицинском халате, нахмурившись, заполняет бумаги, на второй фотографии стоит об руку с Райхенбахом и держит дипломом об окончании университета. Последний снимок отличался от других: Анна с новорожденной дочерью на руках. Фотография была сделана, по всей видимости, случайно: Анна в простом домашнем платье с распущенными волосами полулежала на подушках, ее голова была наклонена к младенцу, волосы закрывали часть лица, но не губы, тянущиеся в улыбке. Одной рукой она поддерживала головку дочери, второй поправляла пелёнки. — Если я сотрудничаю с ЦРУ, вы сильно рискуете, — произнёс Райхенбах, заставляя Штольмана сосредоточить на нем своё внимание. — Можете не уехать из Бостона. — Да, понимаю. Сколько в доме прослушивающих устройств? — Оставьте, — поморщился немец. Джастина подала кофе, аккуратно поставив чашки с ароматным напитком на стол, женщина исподлобья глянула на Штольмана и удалилась, тихо прикрыв за собой дверь. — Чем вы занимаетесь? На такой дом и прислугу нужны деньги. — Читаю лекции, — немец сделал пару глотков, не сводя антрацитовых глаз со Штольмана. — Лекции? Так вы теперь профессор или это ваш новый позывной? Райхенбах расхохотался и достал сигарету из портсигара. Привычка перекладывать сигареты в портсигар никуда не исчезла, разве что портсигар поменялся — теперь вместо эмблемы Третьего Рейха красовался флаг США. Он закурил и выпустил дым. — Всего лишь делюсь опытом и собственным мнением. — Опытом? Какой курс лекций вы читаете студентам? «Как убить руководителя МИ-6 за 24 часа» или «Как избежать наказания за преступления»? Разумовский сощурился. — Предпочитаю «Как правильно водить за нос мировые державы». — В этом вам нет равных, — согласился Штольман и пригубил алкоголя. Напряжение дошло до пика, нервы его в ожидании встречи с Анной натянулись, подобно струне. — Разве что Нойманн теперь может составить конкуренцию. — Как он? — Будто вы не знаете. Мне прекрасно известно, что вы поддерживали все эти годы с ним связь, правда, я никак не могу доказать очевидного, порой кроме подозрений человек ничего не может предоставить. — Вы ошибаетесь, полковник, своего адъютанта я видел в последний раз восемь лет назад. Мы даже толком не попрощались. Так он справляется? Им довольны? — Министерство госбезопасности им довольно. Он все больше напоминает мне вас: начал курить, причём много. Райхенбах рассмеялся. — Это ещё ни о чем не говорит. — Он выбрал кумира себе подстать. — На кого-то нужно равняться. — Не спорю. — Штольман вновь вернулся к фотографиям, на этот раз он пристально рассматривал ту, на которой Анна держала диплом. — Анна Викторовна отучилась на врача, как ей удалось поступить? — Она продолжает учиться. Мечтает написать докторскую. — Единственная женщина на весь выпуск... — Во всем есть исключения. — Особенно, когда за этим «исключением» стоите вы. Как вы смогли бежать? Убийство Кромвеля не должно было сойти вам с рук. Райхенбах улыбнулся. — Все зависит от того, с кем договариваешься. — Вы пошли на сделку с американцами, — кивнул Штольман. — Полагаю, они попросили что-то ценное. — У всего есть цена. — Во сколько вам обошлась ваша свобода? — Не так дорого, как ее. Вдруг на весь дом раздался пронзительный крик: — Мама! Моя мама приехала! Штольман мгновенно вытянулся в кресле, сжал стакан с такой силой, что побелели пальцы. Райхенбах хмыкнул на подобную реакцию и допил виски одним глотком. Они сидели в тишине. Разумовский делал медленные затяжки и выпускал струйку дыма. Придётся переезжать. Жаль, ему понравился район. Выпускной альбом... как он не догадался? Нужно было отговорить Анну фотографироваться, оставили бы только фамилию с именем. Она постучала. Один раз. И, не дожидаясь ответа, вошла. — Я вернулась, дорогой. Розалин сказала, у нас гости. Ее голос — как выстрел в сердце. Кровь зашумела в ушах. Она здесь. Так близко от него. Стоит за креслом и не подозревает, что он рядом, нашёл ее спустя столько лет и бесчисленных тщетных попыток. — Вивиан, нас посетил давний друг, — ровным голосом сказал Разумовский. — Закрой дверь. Щелкнул замок. Стук ее каблуков отдавался звоном в ушах. Она остановилась рядом с креслом, в котором он сидел, но из-за высокой спинки не могла увидеть человека. Штольман на ватных ногах, не помня себя, со стаканом виски поднялся и обернулся, и замер. Он едва узнал ее в той женщине, которая сейчас во все глаза смотрела на него. Она так сильно изменилась: из худой, запуганной девушки, какой Штольман ее запомнил, Анна превратилась в ухоженную, уверенную в себе женщину. Ее волосы, аккуратно уложенные в гладкую причёску, были скрыты шляпкой, юбочный костюм кремового цвета подчеркивал стройную, подтянутую фигуру. — Яков Платонович! — вырвалось у неё на русском. Она обняла его. Крепко. Будоража воспоминания, пробуждая позабытые эмоции. Он наклонил лицо к ее шее и жадно втянул аромат ее кожи, улавливая запах лекарств и тонкий шлейф духов. Она была тёплой, живой. Настоящей. Из плоти и крови. Стоит перед ним и плевать на восемь лет, прожитых вдали от неё. Штольман все забыл, лишь бы только видеть ее. — Как это возможно! — воскликнула Анна и разжала объятия. — Как вы нашли нас? Райхенбах поднялся. — Я оставлю вас, — сдержанно произнёс он. — Вам двоим нужно многое обсудить. Анна улыбнулась, привычным жестом коснулась плеча супруга и с благодарностью во взгляде проводила его, и повернулась к полковнику. За восемь лет его волосы успела посеребрить седина, несколько морщин прорезали лоб, складка вокруг губ сделалась глубже, появилась сеточка морщинок у глаз, но это был все тот же Штольман — с острым, напряжённым взглядом и робкой, порой застенчивой улыбкой, которой он улыбался одной Анне. — Поверить не могу, что вы здесь! — вскричала она, как только они остались наедине, на глаза навернулись слёзы. — Как вы? У вас все хорошо? Как ваша служба? Как Иван Евгеньевич? Он нашёл Полину? Она забрасывала его вопросами, а он не успевал отвечать. Каким-то чудом Штольман нашёл в себе силы усадить Анну на диван и сам сел рядом, машинально взял ее руку в свою и поднёс к губам. — Я искал вас, — прошептал он и посмотрел прямо в глаза, — искал все восемь лет... — Яков Платонович... что же вы... зачем... — Зачем? — переспросил он. — Зачем? Разве мог я спокойно жить, не зная, что с вами, после того, как он убил Кромвеля, о вас ничего не было слышно! Вы как будто испарились! — Но я же сказала, что уезжаю с ним... — А после он устроил кровавую бойню в посольстве! Анна вздохнула и с печальной улыбкой заглянула Штольману в лицо. — Я так рада вас видеть. Как вы нашли нас? Я и не смела мечтать о нашей встрече, нельзя... я и Франца не просила ни о чем подобном, мы теперь живем обычной, тихой жизнью, растим дочь. Я выучилась на врача. Иван Евгеньевич может мной гордиться! — вскинула она гордо подбородок. — Если сможете, расскажите ему... он никому не скажет, я уверена, это ведь наш Иван Евгеньевич! Вы мне так и не сказали, как он? Ну же, что вы молчите, рассказывайте, Яков Платонович, миленький! Но бедный Штольман — он не мог говорить, язык не слушался его. Он смотрел на Анну и в голову ничего не шло. Она сняла белые перчатки и шляпку, в шелковистых волосах, убранных в тугой пучок, больше не было седых нитей. — У них с Полиной, — наконец заговорил полковник, с трудом разжимая губы, — двое детей, два мальчика. Старшему четыре. Полина теперь терапевт. Живут они в Ленинграде, периодически я приезжаю к ним. — Почему «периодически»? — Я живу и работаю в Вюнсдорфе, уверен, кое-что вам все же известно, а вот я ничего не знал о вас, — с укором ответил он. — Нет, я лишь знала, что вы живы и вам приказали остаться в Германии. Я столько раз хотела вам написать! Но я не могу рисковать положением своей семьи, поймите меня правильно. — Она виновато взглянула на него, и он ей все простил. — Я так скучала по вам... по вам и Ивану Евгеньевичу, по нашим разговорам, шуткам. Я часто вспоминаю то время, иногда так накатывает... аж плакать хочется и плачу, главное, чтобы только Хоуп не видела, ей ведь не объяснишь, что мама плачет по прошлому... по людям, которых давно нет в живых и не вернуть... Франц в такие минуты оставляет меня одну, уходит в кабинет работать или читать... Он говорит, со временем это пройдёт, боль поутихнет, и я смогу... — Анна всхлипнула, и Штольман обнял ее, она положила голову ему на плечо. — Вам снятся кошмары? — Иногда, — сглотнул он, — мне снится, что я потерял вас и не смог найти. Анна приподняла голову и пристально посмотрела в глаза. — Я рада, что мы встретились, я правда скучала по вам, как по другу, по хорошему, дорогому другу. — Она выдержала паузу. — Я замужем. Вы должны принять это. — Такая жизнь вам по душе — жить под чужим именем, скрываться? Анна понимающе улыбнулась и отстранилась. — Когда ты любишь, ты готов на все. Какой пустяк — жить под чужим именем и в чужой стране!, если каждый день ты просыпаешься с тем, от кого у тебя замирает сердце. Штольман молчал. Он понимал, она не поедет с ним, даже если бы предложил забрать ребёнка, но в глубине души всё-таки надеялся... надеялся найти ее несчастной, тоскующей по знакомым людям, стране, в конце концов, но нет, Анна была счастлива, любила и была любима, имела прекрасную работу, замечательный дом. В этой жизни ему не было места. Если только в качестве друга. И он добровольно согласился — положил голову на плаху, потому что лучше так, чем не видеть ее вовсе, не иметь возможности поговорить с ней. Если она не хочет слышать о его чувствах, то он замолчит навсегда. — Вы не женились? Анна посмотрела на его руку, на которой не было обручального кольца, пусть она и понимала, наличие или отсутствие кольца ничего не значит, она всё-таки надеялась, что по прошествии времени Штольман встретит подходящую женщину. Полковник отрицательно покачал головой. Спрашивать: «Почему?» Анна не стала, ответ был очевиден. Ей стало неловко, она почувствовала себя виноватой — он тратил свою жизнь на неё, на призрачную надежду, а она не могла ответить взаимностью. — Расскажите мне о Иване Евгеньевиче, как они встретились с Полиной? Штольман откашлялся. — Он нашёл ее в сентябре сорок пятого, почти год она жила в Водзиславе у местной семьи. Они приютили и заботились о ней. Полина долго лечилась, ее здоровье было сильно подорвано, она до сих пор страдает от панических атак и кошмаров. Скрябин не распространяется. Я случайно стал свидетелем, зрелище жуткое, не для слабонервных. В какой-то момент она перестала разговаривать, ее зрачки почернели от страха, она побледнела, начала задыхаться... все кричала, чтобы они не трогали её, она ничего не сделала... Она успокаивается только в его руках. Анна отвела взгляд. Ее панические атаки не беспокоили, а вот сны, в которых приходили убитые солдаты и раз за разом повторяли свои данные... Она уже исписала десятки толстых тетрадей, вносила фамилии, годы жизни, место рождения и смерти, род войск, звание, только тогда духи успокаивались и переставали ее беспокоить, но на их смену приходили другие, и так но кругу, из года в год вот уже восемь лет. — А вы, Анна, чем занимаетесь вы? Райхенбах рассказал мне о преподавательской деятельности. — О, я бы не назвала это так. Всего лишь пара лекций в неделю в Бостонском университете, в котором я отучилась и продолжаю учиться, хочу получить степень. — Вы работаете хирургом? — Да, в больнице. Практика не такая широкая, как хотелось бы. Ко мне пока относятся с недоверием, молодая женщина-хирург, — усмехнулась Анна. — Они просто болваны, которые не видели вас в деле. Их бы отправить на передовую, когда по тебе беспощадно палит огонь неприятеля, посмотрел бы я тогда на них. Вдобавок, они не знают, у кого вы проходили практику — у самого Скрябина! Ведь он получил известность в учёных кругах. Выступает на конференциях, правда, не выезжает. — Франц говорит то же самое. Боюсь, как бы он не вмешался, — рассмеялась Анна, — я бы хотела добиться признания без его помощи, пусть путь будет более долгим и тернистым. — Он действительно читает лекции? Анна замялась, глянула на полковника с улыбкой. — Да, но не в том смысле, какой вы вкладываете. Наши с ним «лекции» отличаются. Скорее, к нему обращаются за консультациями в сложных вопросах. У него богатый опыт, не все шпионы заканчивают хорошо. — Далеко не все. Не боитесь? — Мне кажется, по-настоящему я боялась, когда попала в плен и меня вели к нему. Что я только не представляла себе, какого монстра не рисовало мое воображение! А пришёл он! Как сейчас помню — открывается дверь, я ни жива ни мертва, трясусь от страха, заходит он, смотрит так устало, наморщив лоб. Штольман удивлялся ее красноречию. Впервые она говорила о времени, проведённом в плену. Он ловил каждое слово. — Что было потом? Полковник боялся услышать: «Он взял меня силой» или «Мне пришлось лечь к нему в постель», или «Меня отправили ублажать немецких солдат». — Он спросил, как меня зовут. Если вы хотите знать, причинил ли Райхенбах мне вред, то нет. Полгода я провела в плену, жила с ним и он не прикоснулся ко мне. Он отличался от них с самого начала. Вы со мной не согласны, знаю, не будем спорить, давайте поговорим о чём-то другом. Как вы нашли нас? Как догадались про Америку? — Я сказал Райхенбаху и повторю вам: выпускной альбом. Анна сморщила носик, и Штольман сразу вспомнил, как Хоуп делала то же самое. — Альбом? Не понимаю. — Ваша фотография, Анна. — О Боже мой! — она всплеснула руками. — Поверить не могу, сколько вы просмотрели альбомов? Больше сотни, полагаю? Полковник усмехнулся. Больше. — Я не считал. — Надо нам что-то придумать, чтобы вы смогли мне писать. Но как? Вы в ГДР, я в США. — Я найду выход, обещаю. — Хорошо, и передайте Ивану Евгеньевичу, что видели меня, скажите, я по нему сильно соскучилась и скажите... — она запнулась, — скажите, кое в чем он оказался не прав, он поставил мне неверный диагноз после ранения. Он поймёт. Так и передайте. — Что-нибудь ещё? — Идёмте ужинать. Джастина должна была накрыть на стол, я распорядилась подать хорошее вино. Вы выпьете с нами вина или шампанское? Когда Розалин сообщила, что к нам приехал старый друг мужа, с которым он воевал в Нормандии, я, если честно, не знала, о ком и думать, бежать ли спасать дочь? Но быстро успокоилась, решив, если Франц так спокоен, значит, в самом деле приехал друг. Идёмте же. — Анна взяла его под руку. — Розалин посидит с Хоуп. Они прошли в библиотеку, где с книгой в руках сидел Райхенбах. Он вскинул голову на их приход и снял очки. — Все обсудили? — поднялся немец. — Боюсь, цыплёнок успел остыть. Анна рассмеялась, выпустила руку Штольмана и подошла к супругу. — Давай откроем ту бутылку вина, — заговорщически сказала она. Райхенбах вскинул бровь. — Полагаю, приезд моего друга можно приравнять к важному событию. — Он кивнул. — Я принесу вино. Джастина накрыла в столовой. Штольман даже спустя много лет хорошо помнил события того вечера. Он в мельчайших деталях помнил костюм Анны, белые узкие лодочки, нитку жемчуга, украшавшую тонкую шею, горевшие счастьем голубые глаза и улыбку, не сходившую с лица. Он помнил, как поздним вечером покидал их дом, как она обняла его на прощанье и взяла обещание, что они увидятся в Вене на Рождество. И они правда увиделись. Райли остановились в одной из лучших гостинец. На ней в тот день было бархатное платье насыщенного тёмно-синего цвета. Они кивнули друг другу издалека, а потом на следущий день, за завтраком, он подсел к ним как бы невзначай. Они виделись два-три раза в год в разных странах и всегда по одному сценарию: они знакомились вновь. Они регулярно переписывались, а иногда созванивались: он звонил ей в День Рождения, на Новый год и 9 мая, позвонил, когда она провела впервые самостоятельно сложную, одиннадцатичасовую операцию, позвонил, когда Анна защитила докторскую. Она звонила поздравить его с рождением дочери и на вопрос, как назвали, Штольман тихо ответил: «Анной». Он звонил ей 27 октября 1962 года успокоить, связь постоянно прерывалась, слышались помехи, Штольман сумел дозвониться лишь с четвёртого раза. Он звонил ей из Амстердама в 1965, так как Райли не приехали на Рождество. Трубку никто не взял. Он звонил снова и снова в тот вечер. Никто не ответил. Он звонил на следующий день, ответом служила раздражающая, пугающая тишина. Штольман узнал уже позже, вернувшись в Германию, от Нойманна — незадолго до Рождества Райхенбах скончался. Миссис Райли вне себя от горя. Он, Генрих, вылетает первым рейсом, Хоуп боится за мать и просила приехать. Штольман тоже порывался поехать, но его остановил Варфоломеев: «Вдову поедешь утешать? У тебя жена, приди в себя!». «На которой вы заставили жениться!», — гневно парировал Штольман. Варфоломеев, побагровев, велел приехать в Москву. «Ослушаешься — под трибунал пойдёшь. Я приказал не выпускать тебя никуда, кроме Москвы». Штольман все равно сделал по-своему, но вылететь ему не дали, как бы он ни напирал на свои новые — генеральские — погоны. Они увиделись спустя год. Анна была во всем чёрном, ее взгляд потух. Она почти не смеялась, лишь коротко улыбалась. Им удалось встретиться ещё несколько раз. В 1974 Штольман умер от сердечной недостаточности. Его хоронили в Москве со всеми подобающими почестями. Впервые за тридцать лет Анна подала запрос на въезд в СССР. Ей отказали. Как бы она ни пыталась, кому ни обращалась, даже звонила его жене, но та повесила трубку, услышав только ее имя. От Генриха Анна узнала, где похоронили Штольмана — на Новодевичьем кладбище — и попросила от ее имени возложить цветы на могилу. Спустя ещё десять лет умерла Анна. Умирая, она поведала дочери, кем на самом деле являлся ее отец, она завещала ей тетради с именами погибших бойцов, рассказала, где хранится семейный архив, в котором Хоуп найдёт ответы на все вопросы. — Я всегда, — срывающимся голосом говорила Анна, подключённая к ИВЛ, — хотела называть тебя Надей. Надежда. Хоуп — это так... не по-нашему. Надя. — Она улыбнулась, смахивая ослабевшей рукой слёзы с щеки. — Надежда Кирилловна Разумовская. Мы с отцом очень любили тебя. Больше всего он хотел, чтобы мы жили, не скрываясь. Хоуп бросилась на грудь матери. — Мам! Мама! — дочь горько разрыдалась, слёзы, обжигая, текли по лицу. — Мамочка... — На-дя... — еле слышно прошелестела Анна, ее рука скользнула по плечу дочери и упала на одеяло. Приборы запищали, монитор показал прямую линию. Ещё долго Хоуп упрашивала мать открыть глаза, обнимала, гладила по рукам и плечам, целовала лицо... пока не пришёл врач и не увёл ее, а медсестра не зафиксировала время смерти. Она похоронила мать рядом с отцом — так, как они оба хотели. Стоя перед двумя надгробиями, на которых были написаны годы жизни и имена, Хоуп кусала губы и нервно теребила чёрную ленту, которой в магазине перевязали букет красных роз. — Помоги мне, — тихо попросила она и повернула голову в сторону седовласого мужчины во всем чёрном. — Ты был другом семьи на протяжении сорока лет. Он прилетел сегодня утром. Он и она стояли ближе всех к надгробиям. Ее сын, друзья, бывшие коллеги матери и несколько студентов находились поодаль и не могли слышать их разговор. — Что ты хочешь знать? — Для начала, откуда ты знаешь моего отца? Мужчина, в котором даже спустя сорок лет можно было при желании узнать Генриха Нойманна, улыбнулся и снял солнцезащитные очки. — Что ж, Хоуп, это довольно долгая история и что-то тебе может в ней не понравиться. Я познакомился с ним в сорок четвёртом, он руководил группировкой немецких войск против Красной армии, а я был назначен его адъютантом. Мы планировали убить Гитлера. Хоуп издала возглас удивления. — Да, это совсем не то, что ты привыкла слышать о своём отце. Никакой высадки в Нормандии не было и в помине. — А как же друг отца, Дэвис, с которым они высадились в Нормандии и воевали? — Они действительно воевали, но по разные стороны, — хмыкнул он. — Да и Дэвиса никогда не существовало. Его звали Штольман, он не был другом твоего отца, это была очередная легенда, он был другом твоей матери. — Теперь мне понятно, почему он звонил ей, а не отцу. — Более того, он всю жизнь проработал на советскую разведку и добился больших успехов. Хоуп нахмурилась. С возрастом мимикой она стала больше походить на отца. — Как отец познакомился с мамой? Не в супермаркете, где она по ошибке положила молоко в его тележку? Генрих бросил на неё насмешливый взгляд. — Те события я плохо знаю, мы тогда не были представлены друг другу, но кое-что мне всё-таки известно. Она попала к нему в плен в сорок третьем. Твоя мать была советской медсестрой. Хоуп подозрительно посмотрела на Генриха. — А как зовут тебя? Мужчина усмехнулся. — Я не стал менять имя. Брови у Хоуп полезли на лоб, она взяла за руку Нойманна, ибо почувствовала слабость во всем теле. Секреты семьи сведут ее в могилу! — Менять? Что это значит? — Хорошо подумай, Хоуп, хочешь ли ты знать правду. — Я уже не маленькая девочка. Он смерил ее выжидательным взглядом. Женщина смотрела ему в глаза и понимала, если сделает шаг — назад дороги не будет, но она должна знать, кем были ее родители, чтобы понимать, кто она. — Я хочу знать правду, — уверенно произнесла Хоуп.