All was well.

Extreme Music — Heaven’s Child.

Крошечный паук сплёл паутину в углу оконной рамы. Стекло мелко дрожало под натиском февральских сквозных ветров, отчего восьмиглазый тоже дрожал в своём шатком убежище, но едва ли это замечал. Мин Юнги, что соседствовал с ним рядом на том же окне, едва ли замечал тоже. Небрежной россыпью на ближайшей парте школьная повинность. Реестр внеклассных занятий на начавшийся семестр, которые следует проверить старосте школы, прежде чем отдать на подпись деканам: списки отстающих учеников — от профессоров, даты тренировок по квидиччу — от капитанов команд; кляузы на бесконечно что-то ломающих младшекурсников от Филча. Юнги ненавидит разгребать это дерьмо, но упрямо продолжает выполнять работу Намджуна. Хотя получается у него не очень. Хорошо ещё, что Ребекка не жалуется и Хосок впрягается помогать. Намджун, несмотря на всю свою кажущуюся беспечность, всегда ответственно подходил к обязанностям старосты. По его словам, ему нравилось быть в самом эпицентре процессов, которые заставляли всю школьную жизнь Хогвартса бурлить. Уже больше месяца Юнги наблюдает как эта самая жизнь проходит мимо, а Намджун и вовсе видит лишь стены темницы. Темницы, куда заточил себя сам. Под Хогвартсом катакомбы на много миль и в длину и в глубину. Отцы-основатели были милейшими людьми лишь на карточках шоколадных лягушек. Таскаясь туда на первых курсах, дрожа от страха, но, конечно, не сознаваясь, Юнги и подумать не мог, что однажды Намджун останется там добровольно. Мин сжимает зубы досадливо, перед глазами образ: лучший друг жалкой тенью себя прежнего; сгорбленная фигура за проржавевшими за века решетчатыми ставнями. Пустой, ничего не выражающий взгляд. Приговор, который тот сам себе вынес, не предусматривал помилования. Сожалел ли Юнги о произошедшем? Едва ли. Но жалел ли друга? До боли в груди. Легко рассуждать абстрактно, чтобы ты чувствовал, окажись в подобной ситуации. Намджун защищался. Намджун спас их обоих. Намджун никогда Никому. Не желал зла. В его маглорожденном друге было больше благородства, чем в большей половине чистокровных с факультета Слизерин. Юнги думает, что лучше бы это пришлось сделать ему. Хоть и не знает, как справился бы с таким сам. Конечно, в теории ему бы далось подобное легче. А годы бок о бок с гриффиндорским моралистом дали ему исчерпывающее представление о том, что творится сейчас у того в душе. И как помочь другу сжиться с этим он не знал. Ведь это именно Намджун всегда был по части вдохновляющих речей. Он мог заставить поверить в себя проигравшего. Вернуть веру в людей в не единожды обманутого. И убедить в искренности собственной бескорыстной дружбы угрюмого, уставшего от собственного фамильного имени, и неизменно следующего за этим именем чванливого одиночества самого Юнги. И Мин верил отчаянно в то, что если уж Намджуну удалось так изменить его собственный затхлый, удушающий мирок, то и со всем остальным миром ему это удастся. И лишь вопрос цены оказался недооценённым. И вот за это Юнги винил себя. Потому что он все эти тарифы на революции, сделки с совестью и счета за честь обсчитывал с детства. Ему вбивали, втолковывали, внушали, что всегда и за все приходится платить. Он думает, что лучше им было вообще не влезать во все это. И знает, что они оба поступили бы так вновь. Потому что это грёбаная парадигма Ким Намджуна. И это отнюдь не плыть против течения. Это как приговорённый Сизиф, двигать в гору неподъёмный камень, осознавая бессмысленность своего дела. Или даже хуже, словно Прометей расплачиваться за свои идеалы. Только чудовищу, что сжирает Намджуна, мало одной лишь печени. И лучше бы это был дементор, ведь от него спасёт Патронус, а как спасти Намджуна от него самого, Юнги не представлял. Он не верил в героев и мало что понимал в любви, но то, что в тот день сделал Сокджин для Намджуна напоминало и первое, и второе одновременно. Разумеется, он собирался поступить так же, но на нем и вины за случившееся была ровно половина. Он бы не допустил того, чтобы друг расплачивался за все сам, и использовал бы имя семьи, чтобы избавить их от последствий собственной оплошности. Именно это у него и попросили. Имя. Сокджин, служивший в далеко не последнем отделе Министерства, имел свои связи и должников. Но если бы этого оказалось недостаточно, репутация рода Мин, на пути которой почти не существует запертых дверей, помогла бы в решении проблемы. Но этого так и не потребовалось. После тщательной проверки и скрупулёзных допросов — Мин до сих пор с содроганием вспоминает часы проведённые там — обвинение так и не было предъявлено. Экспертиза их палочек не показала ни единого нарушения. Подобные ситуации попадали в реестр несчастных случаев и не влекли за собой судебных последствий. Однако Сокджин, рискуя собственной головой, настоял на том чтобы инцидент с воровством вообще не фигурировал в отчетах следствия, все показания изъяли, а имена не зафиксировали даже в списках свидетелей. Они вернулись в школу после каникул, словно ничего и не было. Впрочем, Намджуну было запрещено покидать территорию Хогвартса до конца учебы. Юнги подозревал, что и это было инициативой их профессора по защите от злых чар. Видимо, он небезосновательно боялся, что пожираемый чувством вины Намджун отправится сдаваться в Азкабан лично. Он торчал в темницах с возвращения, игнорируя и учебу, и весь белый свет. Юнги не знал, что известно остальным учителям и директору, но те на отсутствии главного школьного старосты пока тактично не заостряли внимания. Студенты слагали легенды одна чудовищней другой, но ничего из того, о чем они болтали, не было и близко похоже на правду. Он снова морщится от вспоровшего память неприятного образа. Давящее эхо, блестящая от постоянной сырости каменная кладка стен, скрипящие решетки. Пунктирный свет единственной тонкой свечки и безучастный ко всему Намджун, невидящим взглядом смотрящий в темноту уходящих вглубь подземелий. Юнги не представлял, как вернуть друга. Быть убитым или стать убийцей, пусть и не по своей воле — скверный выбор, как ни крути. Чонгук пытался тоже. Но в нем самом что-то поменялось незримо за время их отсутствия. Что-то, что не давало ему покоя. Где-то на рубеже между старым годом и новым Чонгуку тоже пришлось столкнуться с чем-то необратимо изменившим его. Ну, а в том, что все нити произошедшего вели в барсучью нору даже сомневаться не приходилось. Эта зима поломала их всех. И в тот миг, когда Юнги с тоской подумал, что в это холодное во всех смыслах время, ему действительно не хватает тепла, младшекурсник с родного факультета осторожно проскользнул в класс, но застыл у дверей в нерешительности. Пак Чимин — сообразительный, проворный змеёныш, который, как бы Юнги не пытался, все равно почему-то сумел пробраться и в его жизнь, и в его мысли. Как бы он хотел, чтобы было как раньше: софакультетник его бесит, судьба мелкого хаффла не заботит, в молчании Чонгука не звенит печаль, а Намджун полон идей и веселья, и его не губит вина за трагическую случайность. Он разглядывает Чимина пристально. Внутри ни враждебности, ни раздражения. Что-то ушло ещё до Рождества, что-то кануло в небытие вместе со многими другими глупостями, что волновали его до того дня, когда рухнул фасад старого здания. С отстранённым, но внезапным интересом он отмечает, что Чимин лишился своих детских пухлых щёк, да и вообще вырос в красивого парня. Судьба, все-таки, та ещё шутница. Присутствие Чимина внезапно греет, и он, пожалуй, даже рад его компании. Удивительные метаморфозы. Но какая разница, если становится легче дышать? — Зачем ты пришёл? — Голос звучит резковато, но он ещё не научился общаться с ним по-человечески, а от старых привычек быстро не избавиться. — Хосок подсказал, где тебя искать, — Чимин не обращает внимания на резкость с его стороны, тоже привык. — Наш кэп прислал, с прошением на бронь поля для квиддича. А меня подослал, чтоб я выторговал у тебя самое выгодное время, — Пак усмехается, произнося это. — Я не стал ему сообщать, что я последний, кого ты станешь слушать и скорее всего превратишь меня в тыкву, едва я попробую тебя о чем-нибудь попросить. — Скорее в патиссон, — поправляет Юнги, хмыкнув. Чимин фыркает в ответ. — Зачем ты пришёл на самом деле? — Ему действительно интересно. Тот немного медлит с ответом. — У меня кое-что есть для тебя, — наконец говорит Чимин, лезет в сумку и достаёт многострадальную шахматную доску. — Мне это не нужно, — Юнги смотрит на них с отвращением. — Учитывая ту цену, что Намджуну пришлось за них заплатить, они определённо стоят того, чтобы оказаться в итоге у него, — обьясняет Чимин. — Кстати, что вы собирались с ними сделать? Сыграть партию? — Подарить всему магическому сообществу, — криво усмехается он в ответ с плохо скрываемой болью. — Очень в духе Мона, — печально качает головой Чимин. Юнги не сдерживает вздоха. Мон… Монстр… Намджуна шутливо окрестили так за его нелепую, но просто чудовищную способность нечаянно ломать все вокруг. Теперь судьба сломала его, заставив в полной мере действительно ощутить себя монстром. Зато лучший друг Чимина меньше любого из них напоминал чудовище, но по своей сути, ровно наполовину, именно им и являлся. Тэхен не выбирал кем родиться, зато Чимин выбрал остаться с ним, несмотря ни на что. Этот выбор подкупал и внушал уважение. Юнги выбрал то же, хотя это едва не стоило ему жизни. — Откуда они у тебя? — Спросил он, когда молчание стало пронзительным. — Попросил отца, — отозвался Чимин. — Тебе же известно, где он служит. Ему сообщили, что произошло. А на каникулах он случайно увидел твое письмо и решил тогда, что мы дружим. Забавно получилось, да. Поэтому решил со мной поговорить, когда узнал про вас. Юнги удивляется, но немного. Больше его заботит вопрос, как далеко успели поползти слухи. Проницательный Чимин истолковывает его молчание верно. — Ты не думай, что об этом много кому известно, — заверяет он. — Но информация о такого рода происшествиях проходит через отдел моего отца, поэтому он в курсе. Чимин ненадолго замолкает, но поколебавшись пару мгновений, все же продолжает: — Слухи там и останутся, он позаботится об этом. Изъяв шахматы из Отдела тайн, мы обрезали последнюю нить. Никто никогда не узнает. — Почему ты это делаешь? Чимин жмёт плечами неопределённо, но отвечает твёрдо: — Ты помогаешь моему другу, я помогаю твоему. Не уверен, но кажется это называется взаимовыручка. Юнги хмыкает. — Я запомню. Пак подходит ближе к нему и окну, выглядывает на улицу. Внизу половина пятого курса возвращается в школу от хижины Хагрида. Хаффлы идут вместе, единой толпой, кучкуясь и кутаясь в шарфы. Совместно и уверенно сопротивляются метели. Сосредоточенный пчелиный рой, всегда в ладах друг с другом, с миром и с самими собой. В толпе — чиминов Тэхен. Шагает бодро, болтает, запинается заговорившись. Очень заодно с остальными, очень вписывается. Со стороны и не понять, насколько он от них на самом деле отличается. Вторая часть возвращающегося в школу курса — рэйвы. Бредут маленькими группками или вовсе целеустремленными одиночками, пригибаясь и шатаясь на ветру. Чтобы заставить сплотиться этих нужна более чем весомая причина. Чонгука Юнги вообще не видит. Наверняка опять смылся в дебри. Его догадку подтверждает и Тэхен, внезапно отставший от своей толпы и повернувший голову в сторону Запретного Леса. Чимин глядит на застывшую фигуру друга и хмурится. В стекло бьется мелкий и наверняка острый снег, Юнги смотрит на чиминов профиль и неожиданно произносит: — Спасибо. Тот вздрагивает, смотрит на него в ответ удивленно, соображая. Потом кивает осторожно. — Не представляю чтобы делал, окажись я на вашем месте, — произносит он. — У тебя бы хватило мозгов в такое не влезать, — отвечает Мин убеждённо. Чимин совсем теряется от внезапной похвалы и не находится с ответом. Неожиданно, но Юнги это кажется даже забавным. Дышать становится чуточку свободнее. Словно жёсткие тиски, сковывающие ему лёгкие все это время, немного ослабли. Он хочет проверить внезапную догадку и решается на ещё один эксперимент. — Прости, — говорит. Извинение соскальзывает с губ даже легче, чем он рассчитывал. — За что? — Чимин даже не пытается скрыть изумление. Юнги задумывается. Желание попросить прощения было искренним, но вины за свои ложные подозрения, надменное поведение и прочее он не ощущал совсем. Боже, да он такой всегда и со всеми. Разве что… — За поцелуй. Мне жаль, что подпортил тебе первое впечатление. Чимин нервно выдыхает. — О, это уже неважно, — отмахивается неловко. — По последним сплетням, я уже целовался с кем-то накануне в раздевалке. Губы изъявляют желание изобразить улыбку. Эксперимент можно считать успешным. Юнги не отказывает себе в удовольствии приподнять один уголок рта. И компромисс, и чтобы мелкий не зазнавался. — В самом деле? — Интересуется с ехидством. — Нет! — Фыркнул Чимин. — Твоя наивная вера в сплетни на всех распространяется, или только мне так «повезло»? Юнги думает, что повезло ему. А ещё, что он, кажется, понял, как помочь Намджуну. Вернее, понял кто может ему помочь. А он пока может продолжить греющую душу перебранку с Чимином. Тот готов — глаза блестят, совсем распоясался, пока Юнги тут страдал и философствовал. Но вместо обычной подначки получается почему-то двусмысленная: — Значит, с тех пор ты больше ни с кем кроме меня не целовался? Степень изумления на лице Чимина стремится к бесконечности. — Что? — Он даже переспрашивает. — А разве нет? — Кто-нибудь напомните, как лицом изображать невинность. — Извинения не приняты, — припечатывает возмущённый Чимин. — Оставляю за собой право на месть. Тебе просто необходима взбучка. Кажется то, что действительно Юнги необходимо, происходит прямо сейчас. Забавная, поднимающая настроение перепалка с достойным соперником. — Что ж, пока ты не начал планировать своё страшное возмездие, может быть сыграем в шахматы, раз уж ты их приволок? — Предлагает Юнги мировую. Мальчишка удивляется. Живой ум ищет подвох, но любопытство сильнее. Оно — любопытство — и кошку сгубило, что уж говорить о маленьких змейках. — Я плохо знаю правила, — буркает Чимин с опаской, готовый в любую минуту начать отбиваться от злых замечаний. Но Юнги обещает мягко: — Я тебя научу.