All was well.

The Hardkiss — Tell me brother. Svrcina — Battlefield.

Капает. В глубине темных коридоров. Ниже уже все затоплено, но до этого уровня воде подбираться ещё пару столетий, если повезёт. Капля за каплей, мерно, каждые секунд пятнадцать где-то. Иногда разум цепляется за этот повторяющийся звук, зацикливается на нем и считает. Доходит до сотен, тысяч, сбивается и затухает утомившись, принося блаженное забвение. Сладкое чувство редкого покоя. Обычно спать он не может. Стоит сомкнуть веки, перед внутренним взором всегда мертвецы. Темнота не безмолвна. Множество разных звуков прячутся под ее неприглядным покровом. Но если там даже не только пауки да крысы, ни один обитатель мрачного подземелья на свет свечи Намджуна ещё ни разу не выходил. Почему люди так боятся мрака? Тьма, что в них самих, пугает куда сильнее. Часто приходят призраки. Из тех, что никогда не показываются в Хогвартсе. Вот они бессловесны и грустны. Иногда они остаются с Намджуном подольше, парят рядом и тяжело вздыхают. Иногда он ходит сам. Идёт бродить по запутанным лабиринтам темниц, слушать их скрипучий шёпот. Танцующий огонёк покосившейся свечки — свет Люмоса слишком резкий и режет воспалённые глаза — будит странствующие по стенам тени, и те кружат вокруг Намджуна, а потом бегут от него, спасаясь, в черноту. Но это бывает нечасто. Обычно он просто сидит или лежит, а свечи плачут, одна за одной. Он забывает их заколдовывать, забывает их менять и иногда лежит в темноте, не видя их слез. Сам он не может и этого. Глаза жжёт постоянно, но слезы — это искупление, а он его не заслуживает. Он не истязает себя намеренно, когда хочет пить — пьёт, когда чувствует голод — ест, впрочем, не ощущая вкуса. Сил хоть на что-то не ощущает тоже. В мире маглов, то, что с ним творилось, скорее всего назвали бы депрессией. Он не думает о том, чтобы лишить себя жизни, на такое решиться у него тоже нет сил, но и сама жизнь для него мучение. Иногда подобное состояние описывают разбитым зеркалом с покорёженным отражением в каждом из его осколков. Но это красивое сравнение. Художественное. Намджун скорее ощущает себя выпотрошенными внутренностями на скотобойне, требухой — он видел в каких-то жутких документалках пару раз, ещё до поступления. Все, что когда-то было плотью живого существа, сваливают ужасающим комом к другим останкам. Вывернутое наизнанку нутро, брошенное и загнивающее. И то, что когда-то могло дышать свободно, радоваться, мыслить здраво, жить — то было до, в другой далёкой жизни. Накануне он раздумывал о героях прошедшей войны. Ведь они в то время были его ровесниками. И то, что им приходилось делать, наверняка, оставило куда более глубокий след, чем написано в учебниках по истории. На эти, по сути, первые связные размышления, его вынудил приходивший недавно Юнги. Намджун с трудом переносит визиты друга. Он приходит регулярно, оставляет что-то из еды, обзывает Намджуна подвальной крысой и мазохистом. Юнги злится. Искрит досадой и жгучим непониманием. А ещё приглядывает за ним, переживает. Заботится. Почему он не бежал от него как можно дальше, почему не возненавидел после того, как едва не погиб по его вине, Намджун не понимал. Он такой дружбы не заслуживал. Чаще всего упертый слизеринец просто пересказывал события дня. В его изложении школьные будни характеризовались невыносимо скучными, унылыми и однообразными. Зато на редкость красочными были регулярные жалобы на Чонгука. Просто так, без реальных причин. В каждом его нелестном отзыве о младшем прятались одобрение, поощрение и, прямо-таки, отеческая гордость. Наследник семьи Мин был резок, надменен и циничен, каким и полагалось быть приличному наследнику древнего тёмного рода. А ещё у Юнги было самое большое сердце их всех, кого Намджун знал. Чонгук тоже приходил. И тоже рассказывал. Подробно, но сухо, словно читал учебник по истории магии, хотя он умел и по-другому. У него всегда загорались глаза при взгляде на очередную загадку и, позабыв покой, без сожалений наплевав на собственные нужды, он полностью втягивался в процесс познания. И от постоянных поисков истины, наоборот, преображался, оживал, словно светился весь, захватываемый любопытством беспощадно. Впрочем, реальные учебники он читал ему тоже. Вслух. А иногда просто сидел с ним молча и думал о чем-то своём. Намджун ощущал нечто странное в этих их безмолвных бдениях. Словно Чонгук тоже корил себя за что-то, словно ставил себя с ним в один ряд. Такого не могло быть. Намджун по ощущениям обитал где-то на самом дне, и его друзьям явно не было сюда дороги. Юнги так не считал. О, у него всегда и на все было своё мнение. Он пришёл как всегда хмурым, с нарочитой брезгливостью осмотрел лежащего Намджуна, встав у изголовья и скрестив руки. С явной претензией перечислил весь список обязанностей, которые он вынужден выполнять вместо бездельничающего тут законного школьного старосты. Блестяще сделал вид, что действительно этим озабочен. Хотя волновало его совсем другое. Намджун садится, не выдерживая монотонного бубнежа — когда Юнги хотел, он мог мастерски довести кого угодно. Порыв спонтанный, тело среагировало на желание уйти. Ноги касаются пола, пальцы рук выдавливаются в камень лежака. Он хочет, чтобы друг оставил свои попытки, но и одновременно страшно боится этого, зная, что тогда наверняка сойдёт с ума. Лицо Юнги оказывается напротив, он наклоняется, встряхивая его за плечи. — Прекращай гробить себя, Мон, не разочаровывай меня, — говорит ядовито, заставляя смотреть в его злые глаза. Сдавливая плечи пальцами до ноющих синяков. — Ты уже похож на инфернала. Хватит. На вашем гербе благородный хищник, а не убогое насекомое, или я неправ? Было хреново, нужно время, понимаю, но пришла пора подобрать сопли и двигаться дальше, если ты все ещё хочешь достичь того, что задумал. И о чем ты думал вообще в таком случае? Что можно окунуться в грязь по шею и остаться в белых одеждах? Это вздор и незрелые мечтания сопляка. Иногда изменения приходят через боль, через кровь, через кого-то. Потому что наш мир таков: либо ты, либо тебя. Не бывает, чтобы только плохие против только хороших. Вступив в бой мы все одинаковы и все — смертны. Юнги отпихивает его от себя, и Намджун бьется затылком о холодную стену. — Ты зря вступился за меня, — сквозь гул в голове произносит он хрипло. — О, это был не я, — усмехается Мин в ответ криво. — Благодари своего профессора. Намджуна продирает осознанием. Сокджин в очередной раз рисковал ради него. Чувство вины топит его и заполняет его тюремную клетку, врастая в черноту подземелий. Когда он приходит в себя, Юнги рядом уже нет, он не знает сколько времени провёл, не в силах совладать со своими глупыми чувствами. А потом он слышит шаги. Они раздаются гулко, издали. Пока, наконец, в убого освещенную келью-клетку Намджуна не заходит Сокджин. Глаза начинают гореть сильнее, схватываются влажными раздражителями, но он не может не смотреть. Он так скучал. Ему кажется, что Сокджин лишь мираж, что он уже все-таки спятил и теперь пути назад точно нет. И другого сумасшествия он бы и сам себе не выбрал. Его персональное безумие произносит: — Какой здесь ужасный затхлый воздух, — и оказывается реальным человеком. Самым дорогим для него человеком. Сокджин разгоняет ревнивую тьму, он протягивает руку, и Намджун хватается за неё словно утопающий, быстрее, чем может подумать, что делает. Профессор тянет его на себя, приговаривая: — Хватит уже, пойдём. Идём же, Намджун, тут же дышать нечем, ну! Он подчиняется. Джину он сопротивляется не может, никогда не умел, а сейчас, изломанный и истерзанный своим грехом, не может, как бы не старался. Жёстко подавляемая жалость к самому себе, спрятанная в самые глубокие уголки его натуры, рвётся наружу, рвётся к Сокджину. Он жёстко давит её опять, но, кажется, позорно проигрывает. Профессор ведёт его наверх, обратно в Хогвартс, крепко придерживая за плечо. Он чувствует его ладонь, тёплый бок. Внутри скулит что-то, отчаянно жаждущее спрятаться у Сокджина подмышкой от всего мира и всего того, что он успел в нем натворить за свою короткую жизнь. Они поднимаются, кажется, целую вечность. Намджун почти не размыкает век, глазам больно, голова кружится, и заплетаются ноги. Сердце частит. Он ни на кого не смотрит, но чувствует как безмолвное изумление студентов, замечающих их, смыкается вокруг незримым куполом. За спиной ползёт шелест голосов, но он не удивляется. Его кошмарный вид и наверняка кошмарный запах шокируют их всех. Даже изображённые на картинах люди бегут к краю рам, чтобы посмотреть им вслед. Но Сокджин идёт вперёд, держит его крепко, кивает приветливо и даже иногда улыбается. Он приводит его к себе. В небольшую удобную спальню за классной комнатой. Заставляет сесть. Отходит к кривоногому буфету и звенит оттуда фарфором. Оставшийся без опоры поддерживающей ладони, Намджун быстро сцепил себе клетку из собственных рук и заперся в ней. По комнате поплыл успокаивающий запах мяты. — Юнги сказал мне, где тебя найти, — говорит Сокджин, не оборачиваясь. — Он велел привести тебя в чувства. И я не преувеличиваю. Он именно велел в повелительном наклонении. Помолчал немного и добавил: — У тебя хороший друг. — Самый лучший, — согласился Намджун бесцветно. Его он тоже подвёл. Видимо, его главным талантом было создавать проблемы дорогим ему людям. — Выпей немного горячего чая, — перед ним оказалась чашка на блюдце. — И поесть горячего не помешало бы. Ты очень похудел, — Сокджин осматривает его пристально. — Но для начала хотя бы так, — он пододвигает чашку ближе, — выпей, станет легче. Намджун криво болезненно усмехается. Чтобы ему полегчало от чая, ему надо в нем, разве что, утопиться. Сокджин считывает смысл с его гримасы. — Со временем станет легче, — обнадёживает он негромко. — А если нет? — Это зависит от выбора, который ты сделаешь сам, — жмёт плечами учитель. — Я уже сделал один выбор, — напоминает Намджун горько. — И теперь с ним живу. — А разве это жизнь? — Возражает Джин. — Ты фактически схоронил себя заживо. Намджун чувствует, что устал чудовищно, любые разговоры об этом иссушают его. — Я не могу, — через силу давит он из себя обрывочное пояснение. — Не могу как раньше, понимаешь? Я закрываю глаза и вижу, как они умирают. Снова и снова. По моей вине. — Это был несчастный случай, — на этот раз жёстко возражает Сокджин. — Никто не считает тебя виновным, кроме тебя самого. — Ага, случайно убил двух человек, — Намджун вскидывает голову повыше, признавая очевидное, — я. Заигравшийся в надуманные идеалы идиот. Моя самоуверенность почти стоила Юнги жизни. А маленькая девочка в Даффтауне больше никогда не увидит своего папу. Из-за меня. Он чувствует, что горит. Не только внутри, но и телом, словно огонь Преисподней уже взялся за него. И, видит Бог, он этому почти рад. Но Сокджин не намерен отпускать его в пекло. — Ты не желал смерти тем, кто жаждал твоей. И даже собственная жизнь тебя заботила меньше, чем желание спасти друга. Это многое решило. — Откуда ты знаешь? — Знаю не только я, — говорит Джин. — За последний десяток лет процедура проверки подозреваемых стала куда более обстоятельной. Почти совершенной. Поттер поклялся, что сделает все возможное, чтобы больше никогда невиновный человек не был ошибочно осуждён. — У плохих людей тоже может быть хорошее оправдание, — не соглашается Намджун, но в душе что-то тянет от желания принять его слова. — Может быть. Но ты не плохой человек, — Сокджин продолжает уговаривать. И чем дальше, тем сильнее искушение ему поверить. — Не уверен, — Намджун честно пытается, —  после всего, что случилось. — А я — наоборот, — уверенность в словах Сокджина просто убивала. — И считать иначе никогда не буду. Ты очень хороший человек, Намджун, которому пришлось пережить что-то очень плохое*. С таким нелегко справиться, но тебе удастся и это. Потому что ты — это ты. И ты — удивительный, — Сокджин вздыхает тяжело, отводя взгляд в сторону, а потом садится рядом. — Знаешь, — говорит он, опять вздохнув как-то совсем по-взрослому. — Когда война кончилась и только-только все узнали о победе, моя бабуля — что была за женщина — ураган, скажу я тебе, отправилась лечить раненых в школу. Разбили тогда полевой лазарет в разрушенном Большом Зале. Я напросился с ней, родители в ужас пришли, но она моё решение поддержала. И то, что я тогда увидел… — он морщится словно слишком яркие воспоминания причиняют ему реальную боль. — Я не погибших имею ввиду, не Хогвартс в руинах. Было ещё утро, все закончилось-то пару часов назад. И люди только начали приходить в себя. И абсолютно на каждом лице я отчётливо читал одинаковое: «больше никогда такого не должно повториться». И это была такая выстраданная, печальная решимость. Её потом извратили очень. Превратили в патриотический лозунг и все стало забываться. Шло время, и я с ужасом видел, что люди всегда найдут повод для вражды. Если не маглорожденные, пусть будут те, у кого меньше денег или полезных связей, кто слишком доверчив или слаб. Окружение использует тебя, подомнёт, пережуёт, переработает и выкинет, если ты не подходишь под его стандарты. Я продолжал учиться во вновь отстроенных стенах, год за годом убеждаясь, что окружающие меня просто не понимают, за что гибли когда-то такие же студенты, как они. Я про саму идею, что заставляла людей оставаться и сражаться, и это отнюдь не ненависть к одному спятившему волшебнику. Мы не осознаем ценности свободы, потому что никогда не сражались за неё. И что свобода — абсолютна и для всех одинакова. Важен только выбор. И каждый выбор — важен. Я жил очень нелепой жизнью. Растерянный, почти задыхающийся, не понимающий куда прибиться. А потом судьба подарила мне встречу с мальчиком, который смотрел на наш мир и думал, что этот мир идеален. И я впервые захотел, хотя бы попробовать, но попытаться сделать мир именно таким. Для него. Сокджин смотрит выразительно, давая паузу на осознание. Намджун осознаёт, и понимает, что в лёгких, кажется, не осталось кислорода. — Я пошёл работать туда, где люди боролись за это, — продолжает Сокджин. — Ты спрашивал когда-то, зачем я стал Аврором, не догадываясь, что ответом являлся сам. Свалился мне на голову, наделал шуму, все перевернул, — Сокджин внезапно улыбается головокружительно и нежно. — Ты ведь действительно такой. Словно вокруг тебя вечный шторм, после которого все преображается. И люди, которым посчастливилось оказаться рядом с тобой, просто в радиусе твоего внутреннего пламени — ты ведь действительно пылаешь: идеями, надеждами, словами! И все, кто рядом, начинают думать, что все возможно. Что можно изменить свой мир, что можно изменить ВЕСЬ мир. Ты очень нужен этому миру, Намджун. Так что, будь добр, выпей чаю. И шоколадку вот съешь, полегчает. Намджун очень чётко осознаёт, что означает «предынфарктное состояние». В середине грудной клетки, кажется, вот-вот задымит, так горячо. Сердце сдавливает. Он выполняет просьбу, хоть чашку и не удаётся взять с первого раза, так дрожат руки. Делает глоток. И ставит её обратно на блюдце. Стучит фарфор, и в груди стучит тоже. Горячая жидкость соединяется с катаклизмом внутри через его осипшую глотку. Реакция мгновенная и оглушающая, обжигающая глаза. Он чувствует мягкий направляющий жест Сокджина в свою сторону и с отчаянием, сотрясаемый рыданиями — почти воя, прячет лицо, уткнувшись в его плечо. Комкает ткань пиджака, разрешая своей боли хлестать изнутри, пока профессор успокаивающе гладил его по вздрагивающей спине.