Vivat, Veronica!

Прямая осанка, белоснежная улыбка, длинные волосы подстрижены ровно, как под линейку; отутюженный костюм и знания всех столовых приборов, даже тех, которые видит впервые в жизни; не говорить слова-паразиты, между предложениями не ставить паузу больше секунды, пить вино маленькими глоточками, держа хрустальную ножку фужера двумя пальцами – почти что сполоснуть рот… Стоять в углу, смирно, одаривать лёгкой улыбкой каждого встречного, вести только светские разговоры, всегда – по делу, никогда – на отвлечённые темы… Сделать ещё глоток белого игривого и оставить бокал в покое, больше пить нельзя, а к закускам не притрагиваться – выше этого, чтобы позволить себе несколько калорий в ночное время. Каждый миг – отсчёт, и числами она разбрасываться не может. Она – леди Эшфорд, она должна быть всегда выше их, быть достойной великой Вероники, быть… Вылепленной глиной, давшей трещину. Она вздыхает - вздор; отец уже бы её наказал за такую слабость, но его здесь нет, и навряд ли он восстанет из могилы. По привычке кажется идеальной, а сама сосредотачивается на постороннем, мучавшим долгие годы, но сказать – некому, поделиться совсем не с кем; и в попытках успокоиться перебирает пальцами тонкий браслет, увешанный шармами в виде серебряных стрекоз, снимает его и оставляет на столешнице - опять не так, как он завещал. И взглядом полосует собравшуюся толпу, которые, как она, похожи: клонированные уродцы, скучные и занудные, что красивая шкатулка, но пустая внутри. Кусает губы – облажалась; снова. Туфли на шпильке натирают пятки, которые хочется выкинуть, дорогой костюм сидит на ней, как на непропорциональном манекене, да дышать в нём тяжело; смыть с себя всю эту краску на лице, волосы завязать в пучок и уйти… Нет! Бежать навстречу свободе, о которой мечтает, которая заставляет её жить. Она – директор корпорации, она – влиятельное лицо, и девушка не может разрушить построенный образ, сотворённый другими; но цепляется за свою зеркальную копию, что контрастирует с ней, выделяется среди остальных, и… ей завидно: больно видеть его в окружении простой девчонки, сломавшей чужое видение, нашедшей ключик к его темнице, к сердцу, открыв и выпустив птичку на волю. Ему проще, чем сестре: он не боится смеяться, не боится прийти на встречу в дорогом смокинге и ярких кедах с разноцветной шнуровкой, может поцеловать возлюбленную на глазах у изумлённой толпы, ловя прожигающее непонимание и осуждение. Альфреду плевать на всё и всех: он живёт ради простушки, ради байкерши, потянувшей его в разгар вечеринки на балкон, где они сосредоточены друг на друге: целуются нелепо, но так сладко-сладко, что ногти впиваются в собственную ладонь и – кажется – до крови. Ей нужен короткий отдых. Алексия бросает других, но её не замечают: песчинка в море, ненужный хлам, хранящий, возможно, что-то ценное, чем есть на самом деле. Она протискивается сквозь толпу, фальшиво извиняясь, обещает вернуться, но сможет ли? Выходит из зала, душащий гомоном и симфонической музыкой, от которой в ушах звенит, на ватных ногах идёт в свой кабинет – единственное место, где возможно привести свои мысли в порядок. Открывает двери и входит внутрь, не запирается, но выкидывает раздражающую обувь от Prada; не дьявол, но ощущает себя им. Нагие пальцы зарываются в холодный ворс ковра – так приятно; девушка подходит к зеркалу, вытянувшемуся рядом с рабочим столом – её личная прихоть, её надуманная трагедия. И смотрит в своё отражение, видя не-себя: уставший потухший взгляд, мятая рубашка, брюки подшиты неровно, а на стопах кожа краснеет надавленными полосками. Хочется кричать, сорвать с себя этот нелепый наряд, что сидит пластилином. Ей не нравится в себе увиденное, желает дать волю чувствам, что клокочут в груди, но наспех хватает первое попавшееся – ножницы – и подносит их к лицу, внимательно дёргает за ниточку саму себя в зеркале. Она не вернётся назад. Светлые пряди летят перьями на пол; для неё же – падают осколками тяжёлого настоящего; что были до ягодиц - теперь по плечи. Алексия дышит слишком часто, а в глазах жемчужные слёзы стынут – не больно. Она явно не соображает, по-видимому, сходит с ума, но она устала притворяться: неидеальная не станет идеалом. Оно в голове, и десертными ложками до конца не выковырять; чёртов слизняк улитки в раковине – хочется выплюнуть эту приготовленную другим резину. Не получается. Не до конца. Застревает в горле тошнотой. Слабая-слабая. Стук в дверь возвращает в привычный ночной мир с пробивающимися неоновыми красками; быть может, это Альфред с Клэр беспокоятся о ней, но она не ожидает, когда, не дождавшись приглашения, входит брат будущей леди Эшфорд. И в руках его – браслет. - Привет, - неловко отводит взгляд; Алексия выглядит, верно, настоящей ведьмой для него, и он пугается. Но она сама не в силах двинуться, - я тут увидел, что ты… Подходит ближе, оттягивает напряжённые паузы. - Вот, - протягивает руку: в его крупной мозолистой ладони украшение кажется совсем крошечным, - ты оставила его там, в зале. Алексия хмыкает; она много что там оставила. Он щёлкает застёжкой браслета на её запястье. И смотрит так внимательно-изучающе, но так тепло, что ей становится легче. - И… знаешь, а так тебе лучше, - комплимент с улыбкой, и сердце пульсирует точечную боль. – Мне всегда нравились девушки с короткими волосами. Смешок, и она падает к нему в объятия, уткнувшись в грудь. Думает, что оттолкнёт, назовёт сумасшедшей, скажет колкости и глупости, но он просто смирно стоит, пока её ладони лежат у него на лопатках, пока чувствует, как он дышит. Живой и настоящий. Алексия прикрывает глаза, Крис руки смыкает за её спиной и просто ждёт, когда она успокоится, не торопит её. - Всё хорошо? – шёпотом интересуется. Алексия прячет боль мокрыми кляксами на его рубашке. - Теперь – да. Она – не идеальная, какой желает себе казаться. Но для кого-то ей хочется таковой быть.