Vivat, Veronica!

Сам себе точка невозврата, но – хуже – настоящая размазанная клякса, и нет ей конца. Запертый в своём небольшом мире, омываемый не океаном, а кровью, повторяя изо дня в день односложные однотипные действия: не робот, но и не совсем настоящий человек – жертва эксперимента, получившаяся не идеальной, но в которую влили кипятком чужую душу. Сотканный из множества чужих нитей, что рвутся, обнажая настоящее, и это страшно: смотреть не на себя, а на намазанный портрет создателя, видя в нём собственное отражение. Сбежать от судьбы? Разорвать листы написанного другим сценария? Мир тает снежинками; он давно не наблюдает зиму. Шторы – как стена самозащиты – не дают вдохнуть жизнь. Да и он не видит смысла снова видеть свет. И ведь хочется по-настоящему меняться, хочется пойти по иному пути, но собственные страхи его останавливают перед неизвестным, невидимыми руками душат призраками чужих-родных людей, а сил задыхаться более нет; проще закрыть глаза или выстрелить в висок, играясь с самим собой в зеркале, надеясь, что доппельгангер из другого мира нажмёт на спусковой крючок быстрее. Только рука у обоих трясётся, и мир – настоящий – рушится осколками от слабости, от боли, что сочится кровью, и её отголоски он вытирает пальцами с верхней губы. Года тянутся медленно; проходит много времени, а жизнь не меняется – заложник не знает, как разорвать путы. И ответы найти желает, но не видит их нигде, подсказки не помогают успокоиться; портрет человека в холле улыбается масляным холстом, словно издевается, насмехается, и хочется вцепиться пальцами да изорвать полотно, но оно не принесёт душевного удовлетворения. Он не живёт – существует: не может нормально спать, не может нормально дышать. Уже задумывался мёртвым, появившись на свет. И завершить окончательное не способен; боится признаться себе, что дрожит перед смертью, и щёки от предательства жжёт. Выхода нет. Ни веры, ни надежды, ни мечты… Лишь жалкое существование. Внутри – лишь пустота. И он продолжает всё равно смотреть на вытянутый портрет не-родителя, сощурившись; стоически терпит, будто картина в мгновение оживёт и объявит окончательный приговор по его душу. Смерть? Он не хуже их – запертых под землёй мертвецов, застрявшими меж двух миров. Был ли смысл в его создании упованием чужому достатку? Или посмотреть воочию на процесс альтерации? Ногти поддевают корку художественной работы, впиваются в шершавую поверхность, и он соскребает лицо своего хозяина, более не имевшего над ним власть. Так хочется думать, но оба знают – даже мёртвый, - что это совершенно не так. Полотно испорчено, но ему до сих пор неспокойно. И обнимает себя за плечи, пытаясь отыскать хоть толику утешения в собственном сознании, но оно продолжает истерически смеяться чужим голосом. Лучше бы действительно не появлялся на свет. Из нуля в ничто. Он становится тем, кем поклялся никогда не быть.