Vivat, Veronica!

- Опять ты их ставишь? – недовольно высказывается Альсина, выдыхая сигаретный дым в сторону. Карл хмыкает, перебирает картонные квадратики, как карты, но раскладывать в колоду не будет; его привлекает обложка – чёрно-белая, где дама в роскошном белом платье и широкой шляпой, перекинув ногу на ногу, - почти как сейчас, - сидит в окружении молодых людей в наглаженных костюмчиках и пафосных настолько, что Гейзенберг недовольно рычит себе под нос: то ли завидует, то ли ревнует. Он на секунду демонстрирует женщине пластинку, на которой выведено «Miss D & Pallboys», а затем вставляет её в граммофон. Леди Димитреску ненавидит, когда он так делает, затягивается сильнее, и кончик мундштука несколько секунд светится маленькой солнечной точкой. Мужчина возвращается на своё рабочее место, смахивает со столешницы бумаги одним взмахов, и Альсина только губы кусает, наблюдая, как вся его работа летит на пол; вот так просто отказаться от всего и начать всё заново, не оборачиваясь в сторону своего прошлого. Женщина выдыхает дым огненным драконом, катает в губах мундштук, кусает слегка, но смотрит на Карла внимательно, чувствуя некий подвох. И вздрагивает, когда по всей его грязной, пропахшей машинным маслом и копотью, берлоге разносится песнь. Она ненавидит музыку, ненавидит джаз… И всё же приходит сюда, чтобы вспомнить былое. Старый граммофон искажает звук, музыка шелестит помехами, голос певицы кажется грубее, напоминает мужской бас, и Димитреску не верит, что так со стороны звучит она… Звучала раньше. Женщина стряхивает пепел в предоставленную в качестве пепельницы консервную банку, внимательно наблюдает за сгорбившимся Карлом, принявшимся что-то рисовать на листе блокнота угольным карандашом; видимо, звуки царапающего стекла, которую принято называть песней, на что-то его вдохновляет. Однако Альсина хмыкает и, не выдерживая, убирает мундштук, оставляет его в пепельнице и, подойдя к граммофону, желает прекратить слуховую пытку, но Гейзенберг останавливает её словцом: - Стоять, - и оборачивается к ней, - чего ты задумала, а? - Это невозможно слушать, - высказывается Димитреску, уперев руки в бока. - И что? Заткни уши чем-нибудь и сиди. Не для тебя я музыку ставил! - Ты явно хочешь надо мной поиздеваться, - женщина скрещивает руки на груди. - Издеваешься тут только ты, что мешаешь мне работать, - мужчина снимает очки и трёт переносицу, выдыхая. – Что тебе всё время не так? Охуенная песня. Не любитель классики, но мне нравится. Заводит! Димитреску нервно сглатывает и отводит взгляд; что брать толку с Гейзенберга, который ничего не смыслит в музыке? Однако руки от одной мысли внезапно колит; ладони потеют, и женщине на секунду захотелось вернуться в то время, выйти на сцену и, под оркестровую музыку, прополоскать голосовые связки, чувствуя себя в нужном месте. Она могла бы стать легендарной джазовой певицей, но роковая болезнь и вредные привычки заставили её сбежать от своей мечты и откреститься от своих желаний. Но иногда она играет своим девочкам те песни, которые разучивала в прошлой жизни, на рояле. Надо бы стереть с него пыль. - Эй, - отвлекает её Карл от череды мыслей, - мне правда нравится, как ты поёшь. - Твой граммофон портит мой голос, - находится, что ответить Альсине, и женщина обнимает себя за плечи. - Но ты всегда можешь мне спеть вживую, - играет он бровями. – Ну, так что, согласна? Она хочет отказаться, послать Гейзенберга далеко и надолго, развернуться и уйти, но вместо этого возвращается в своё кресло, наблюдая за Карлом, который, встав со стула, убирает иглу с пластинки и забирает со спинки мебели старый плед, пропахший дешёвыми сигаретами, которые он курит и охотно делиться с ними Альсиной, когда у неё не оказывается под рукой своих. Женщина расслабляется, прикрывает глаза и улыбается, когда тяжёлая ткань ложится на плечи, и ей становится так тепло и уютно, будто нет ничего из того, что ныне её окружает: ни Матери Миранды, ни Каду, ни будущей Церемонии, ничего… Есть только слушатель, восторженный поклонник, который берёт её руку в свою шершавую ладонь и гладит пальцами, чуть царапая отросшими сломанными ногтями. - Я жду, - улыбается Карл широко, и Димитреску не может не ответить взаимностью. В голове щёлкает та самая музыку, которую ей, наверно, с веками не забыть. Блюз старого мира уносит их в прошлое; Димитреску рада снова быть в мыслях там, где она была всегда счастлива. И Карл, целуя её в бледную щёку, напоминает ей о том, что у неё всё ещё есть поклонник, и её таланты ему не безразличны. И не знает, что там, на листе блокнота, в качестве благодарности Гейзенберг начиркал её портрет.