Vivat, Veronica!

Смотреть глаза в глаза - арктический лёд и сверкающий лазурит, - и понимать друг друга без слов. Чувствовать чужие прикосновения, размазывающие эмоциональные бусины, тянущиеся с самого сердца. Её бы убить, оскорбить, во всех смертных грехах обвинить, но язык прикусывает до боли; почувствовать бы вкус собственной крови, но ржавчины в его жизни и так хватает. Как и глаз – голубых, - следящих пристально, отовсюду, гоняя сознание по кубическим лабиринтам галлюцинаций: сверху, снизу, по сторонам – сжимает в тиски так, что давится собственным дыханием; грудная клетка ломается, а рёбра становятся кольями – заканчивают чужое начатое, но это лишь пазлы картин, которые он видит в чужом зрачке: минималистичное изображение, хранящее большой секрет. Что видит в его глазах она?.. Ресницы подрагивают; там, на кончиках них – капельки чувств, такие тяжёлые, что он закрывает веки, предпочитая чувствовать на себе чужие руки. Она что-то шепчет, но слова проносятся мимо него: как ветер – срывает листву-воспоминания, унося их всё дальше прочь, закрывая на замок. Так не должно быть; в конце концов, стрекоза питается муравьями. Только как ныне распределяются роли? Горячий вздох, и по щеке к подбородку тянется запечатанный в жемчужине кипяток; ошпаривает до невидимого ожога, но пальцы – холодные – успокаивают, оставляя на месте печать крови. Это не пожелание, это не клятва; зачем она его мучает?.. И даже когда открывает глаза, он надеется, что её призрак исчезнет, растворится кубиком сахара надежды в чашке чая лжи, но она всё равно подслащает только больше. Тянет за верёвочку, и он сглатывает: не удавка – лишь ниточки, учащие глупую марионетку жить. Зачем, если он никогда не рождался?.. Она обнимает его, прижимает к груди, и он не сопротивляется странному; отворачивается, шмыгая носом, но смотрит изучающе в сторону, а палец сдавливает серебряное кольцо – хмыкает, что оно не по размеру; до боли пульсирует, рассыпая оставшееся забытым песком. Тот, что в часах: крупинка к крупинке – время безвозвратно потеряно. А жёсткая красная ткань намокает, но не впитывает, и он цепляется за неё крепко, словно хочет оторвать кусок, но ему просто нужно куда-то деть руки – тонкие и жилистые с выступающими венами; не наркоман, но состояние близкое к аффекту. Так почему она не бежит?.. Почему не боится?.. - Посмотри мне в глаза, - просит она, и лицо натягивается улыбкой. Без привычной фальши, без рычагов давления. По-настоящему. Повинуется; а сам вздрагивает от прикосновений - снова, - уплывая в море отражений, сосредоточенных в чёрной точке; как зеркало в иной мир – утони и выплыви трупом, и это лучший исход для них двоих. - Что ты видишь? - Себя, - ответ даётся с хрипотцой. – Я вижу себя. - Что ещё ты видишь? – надавливает. Молчит. Но отвечает ей немым криком: ненависть, разлившейся нефтью лжи; что детские мечты, пробившие в полночь пятнадцать лет, не настолько пусты, как все видят - слепые. Одиночество, капканом сковывающее истину, что любовь – это необратимая месть, и что собственную злость приходится держать в себе, но она вырывается Фениксом из пепла сожжённых душ его врагов. Никто не знает, каково это: быть плохим человеком… быть печальным человеком… Та грань за голубыми глазами. - Тебя, - выдыхает, и она снова спускается к нему, продолжая удерживать на месте. Он дрожит – она обнимает; не взаимовыгодный обмен. - И я вижу, - отвечает, - тебя. Не расслабляется; но прикрывает глаза – спрятаться за чернотой неизвестности и не видеть ту, которая сводит его с ума. Но ощущать её колючие прикосновения, ощущать себя… собой очень странно. Но когда он смотрит ей в глаза, то понимает весь смысл: граней нет. Есть только они.