Vivat, Veronica!

Туман не скрывает боль: сердцебиение – шаг, сбиваться с ритма не желает. Щурится, выискивая в этом глубинный смысл, но понимает, что оказывается в тюрьме: город – не свобода, и побег выводит его в ловушку – такую, от которой он сходит с ума. Альфред прячется - от чего?.. - в больнице, держит в руках снайперскую винтовку, судорожно оборачиваясь на посторонние шумы: рычание плавает в эхо песни – колыбельная Алексии, её голос… жива?.. Стены сворачиваются рулонами, обнажают металлический ржавый каркас, и он пытается сбежать, но падает, наблюдая, как здание разлетается стайкой насекомых – муравьи-хищники чёрным вихрем кружатся на бельме неба, жужжа криками убитых жертв: их не пересчитать – все они должны были послужить во благо, но для него всегда это было оправданием: смерть – спасение, но сам Альфред боится лезть на эшафот. Но помнит, что всякий раз его пытались отправить на тот свет. В голове звенит собственное имя; оно щёлкает ежесекундно знакомым басом, но Эшфорд боится обернуться. Где-то в стороне - везде - шумит помехами граммофон: «Das Lied der Deutschen» надрывается вместе с несуществующим детским криком и плачем, грохочущим в сирене. Альфред успевает заметить: что-то падает, раскалывается, и под ногами на кафельном полу вырастают осколки: отходит прочь, но шахматные чёрно-белые плиты завиваются, выпуская наружу острые шипы – на них кровь, чужая, и Эшфорд понятия не имеет, как читать это послание. Отходит в сторону, спиной чувствуя стеклянный холод: поворачивается и лицезрит фамильную шкатулку – гигантская стрекоза с оторванными крылышками поедает человеческие останки. Хочется сблевать, засунуть два пальца в рот или - проще - выстрелить в висок, но когда он приставляет дуло винтовки к подбородку и жмурится, надеясь, что это всего лишь кошмар, и он мгновенно проснётся – щёлкает пустотой. И свыше над ним смеются: познай же гнев человеческий, сын мой… Монстр, которого я создал. Умри!.. Не мой сын… Альфред открывает глаза: больницы нет – только тюрьма; личный концлагерь. На чашах весов двое: та, которая сделала его собой, и другая, пытавшаяся под себя изменить. Они – другие, искажённые реальностью проклятого города: танцуют пламенем, крича в агонии, и Альфред больше не может это терпеть: он чувствует себя виноватым за всё, плачет в ладони, умоляя прекратить всё это, надеется, что несуществующее отпустит ему грехи, но страх нарастает вместе с осознанием одиночества. Стук каблуков: деревянные куклы детства, изрисованные фломастерами, порезанные ножницами, тащат за собой коллекционное оружие, надеясь закончить мучения своего хозяина. Прекратите! Прекратите!.. Хватит! Металл раздражает царапаньем; лязг цепей, и Альфред смыкает чужим желанием руки на своей шее, надавливая, хрипя; а девушки, обезображенные, похожие на обнажённых зомби, которые капают плотью, словно горящая свеча, мерзко похихикивают. Он замечает, как за ними тянутся нити: поднимает голову и видит кукловода – Носферату плачет чёрными слезами. И ревёт от того, какое ему было даровано наследие. Я не такой, как ты. Кровью заливается помещение; топит его в своих страхах, и Альфред захлёбывается, больше не сопротивляясь неведомому проклятию, которое продолжает давить на мозг заедающей пластиной: он кричит, но из горла вырывается тишина, а плач нарастает, давя на мозг. Я один. Я боюсь остаться один. Он прикрывает глаза; пусть этот город станет его могилой. Сайлент Хилл забирает сильнейших. Только вот он – слабейший. Туман, наконец, рассеивается. Свободен. Но больше не живой.