In aeternum

      Неспешное постукивание трости перемежалось со скрипом половиц и внезапно оборвалось глухим хрустом — то лопнуло под мыском до блеска натертых сапог отколотое горлышко бутылки.       — Ай, Николай Васильевич, — разочарованно протянул Гуро, склоняя голову набок. — Нехорошо-то как! Совсем себя запустили, — последняя фраза прозвучала уже без прежней наигранности, и Гоголь с удивлением обнаружил, что в тихом голосе вошедшего сквозила так хорошо знакомая ему печаль.       — Яков Петрович, — вторил срывающимся, совершенно севшим голосом. — Зачем вы здесь? — он болезненно поморщился от ярких лучей, хлынувших из-за расшторенных портьер.       — Живете без света, прямо крот какой-то, — невозмутимо продолжил Гуро, даже не удостаивая его ответом, и при свете дня Гоголь заметил, как тяжело опирался он на изящную свою трость, как едва заметно припадал на правую ногу.       Аристократичные черты бывшего дознавателя заострились; темные глаза его по-прежнему глядели тяжело и пытливо, однако под ними залегли глубокие тени. Постукивание прекратилось: трость шероховато уперлась в ножку дивана.       — И не пишете ничего? А казалось бы — какая благодатная почва! — тонкие пальцы легли на стопку залитых чернилами бумаг.       — Не трогайте! — воскликнул было Николай, но тут же умолк, потупил взгляд и виновато втянул голову в плечи; не ожидавший столь живой реакции Яков удивленно взглянул на писателя, демонстративно показав ему ладони, однако почти ехидного довольства от того, как легко его удалось растормошить, скрыть даже не пытался.       Остатки болезненного сна разорвал слишком громкий скрип половиц. Разорвал резко и беспрекословно, слишком вальяжно и бесцеремонно, словно хозяин этого дома тут был совершенно не хозяин.       Свет заполнял комнату, не оставляя ни одного тёмного закоулка; с николаевых губ сорвался глухой, мучительный стон, смешавшийся с удивлением — то ли от нарушенного покоя, то ли от визита внезапного гостя. Николай даже переспросил, боясь, что все это ему померещилось, а потом сел на кровати, подгребая под себя пуховое одеяло и массируя глаза, задумчиво оглядывая вошедшего Гуро. Где-то на задворках памяти всплыл указ, данный Якиму никого не впускать, но он слишком быстро померк перед событиями, развернувшимися прямо под носом.       — Зачем вы пришли? — эту самую плодотворную почву Гоголь решился нащупать слишком аккуратно: все ещё свежи были в его памяти события не такой уж и давней давности. Он заметил изменившийся вид Якова Петровича, страстно хотел засыпать его вопросами, несмотря на ватную голову, но молчал и просто продолжал наблюдать.       В какой-то момент Николаю даже стало обидно: он снова вспомнил разговор, подслушанный в поместье Данишевских, произошедший между дознавателем и Лизой, нахмурился, поджимая губы, а потом скривился от резко ударившей по вискам головной боли. Гуро подумалось: дóлжно, от отвращения.       — Вы же пришли не просто так меня навестить, — Гоголь пожал плечами, поднял голову, чтобы посмотреть в лицо визитеру, и умолк, терпеливо ожидая подтверждения своей догадки.       Холеные руки в перстнях тяжело легли на резной набалдашник трости, неторопливо огладив голову диковинной птицы. «Не то ворон, не то грач — черт его разберет», — смутно подумалось Гуро, и в ясном сознании его вновь прозвучали странные, неясные слова, что в одну из последних их встреч в лихорадочном своем приступе шептал Гоголь. Гоголь, бледный, точно морозное утро.       Ворон, ворон, что ты делаешь?       Ямку рою…       Яков Петрович качнул головой, прогоняя непрошенные думы, и вскоре мысли его вновь свободно заскользили в прояснившемся сознании.       — Поверьте, Николай Васильевич, эмоции ваши я знаю наизусть, — внезапно сухо отозвался дознаватель, и меж бровей его пролегла глубокая задумчивая линия. В несколько решительных шагов преодолел он расстояние, отделявшее его от истаявшего на постели Гоголя, и набалдашник трости легко подцепил край скомканного душного одеяла.       — Те, кто помнит свое прошлое, все равно осознают его отнюдь не таким, коим оно было на самом деле, — за равнодушным потоком фраз скрывалось совершенно отвратительное, горькое чувство — печаль. — Николай Васильевич. Что было, то прошло, — суровый тон Якова Петровича смягчился, когда пытливый взгляд его скользнул по исхудалому, острому плечу бывшего писаря.       — До чего довел вас Яким? — прохладный упрек, сквозивший в бархатном голосе, исчез вслед за былой резкостью, и Гуро добавил почти ласково — так обычно уговаривают дитя — словно подготавливая почву для главного своего козыря:       — Взгляните: вы совсем хворый. Таким в Диканьку ехать нельзя.       Всякое прошлое должно оставаться в прошлом. Под ворохом воспоминаний, под кучей душных перин, под тяжелыми как валуны и легкими как облака думами должно томиться то, что было, принося или сладость, или горечь при мыслях о себе.       Николай не знал, как относиться к тому, что случилось в Диканьке. Он так и не стал посвящать этому часы осмысления, охотно утопив себя в градусах жгучего портвейна и вина. Сейчас прошлое снова настойчиво постучало в двери, встало перед ним и сверкнуло глазом суровой птицы на серебряном набалдашнике дознавательской трости. Гоголь прикрыл глаза, поежившись от холода, которого в помещении совсем не было — теперь думать о своём отношении к произошедшему было поздно.       — Вины Якима тут нет, — хмуро отозвался писатель, протирая лицо ладонями. Иногда он сам сожалел, что отягощал жизнь этого хорошего человека, который служил ему и его семье не первый год. Во всем этом вина была Гоголя, причём, до досады осознанная.       Но вот слова о Диканьке заставили лицо Николая Васильевича измениться. За какую-то пару секунд буря эмоций успела прокатиться по нему: от удивления до едва заметного испуга. Он озадаченно опустил голову, уставившись на гору бутылок, занявшую весь пол, и алкоголь, заливший лакированные доски, а после взглянул на Якова Петровича, без слов спрашивая о том, не шутить ли он изволил.       Прошлое не просто стучало в дверь, оно выбило ее с ноги, зашло в дом и по-хозяйски уселось за стол. Вспоминая обо всех ужасах, произошедших за несколько месяцев, Гоголь невольно замотал головой, надеясь отогнать от себя дурные мысли. Он тяжело приподнялся, упершись рукой в спинку дивана, спустил ноги на холодный пол и подтянул ближе одеяло, словно то и впрямь могло дать ему какую-то защиту.       — Зачем?.. — недоуменно произнес Николай, не находя больше слов, все ещё переваривая услышанную информацию. Было ли с тем связано то, как выглядел сейчас Гуро?       Он молчал ещё пару минут, склонив голову и снова растирая ладонями лицо, пытаясь отогнать остатки сонного морока. На несколько минут в комнате повисло молчание со свинцовым грузом вопроса, ожидающего ответ. Гоголь вдруг как-то странно и болезненно усмехнулся и покачал головой; во всем этом ощущалась лишь горечь осознания.       — Вы предлагаете мне добровольно пойти на убой, — сухо промолвил Николай, взглянув на Якова Петровича.       — Similia similibus curantur, Николай Васильевич, — вкрадчиво отозвался Гуро, осторожно подсаживась к писателю. — Подобное, как известно, порой весьма успешно излечивается… Подобным.       Он мягко опустился на подлокотник в самом изголовье гоголевской постели и легко, но с видимым усилием, что на мгновение отпечаталось на усталом лице, закинул ногу на ногу.       — Если рука не ранена, в ней можно нести яд, — пристальный взгляд внимательных глаз подмечал малейшие перемены в состоянии Гоголя. — Яд не повредит не имеющему ран.       Но можно ли было сказать то о бывшем писаре? Темный по происхождению, не единожды воскресший, едва не принесенный в жертву самим Яковом Петровичем, он сделался хвор, тонок и бледен. Гуро едва заметно поморщился, когда в ясном сознании его промелькнула, тут же затухнув, единственная мысль: Гоголь, застывший пред ним в сгорбленной своей позе, Гоголь, заключивший себя в стеклянные брюха бесчисленных бутылок, Гоголь, чьи светлые глаза глядели на него затравленно и тускло — его творение. Это он создал его. Неколебимая уверенность дознавателя внезапно дала трещину.       — Николай Васильевич, — с усилием произнес Гуро, в мгновение вернув себе былое самообладание. — Я пришел просить вас о помощи. Вашим друзьям нужна помощь.       Яков Петрович едва заметно склонился над застывшим на постели Николаем, лишь слегка повернув к нему плечи, когда взгляд темных глаз его повстречался с померкшей синевой. Дознаватель поманил Гоголя к себе, и крупный рубин кровавой каплей засверкал на его кисти, поймав гранью скупой солнечный луч.       — Зло не дремлет, Николай Васильевич: подобно волне оно ударяет о берег и исчезает снова, дабы потом вернуться в самый неожиданный момент. Вот, к слову, Василина — очаровательная девчушка, не находите? — Гуро как-то криво усмехнулся: не то в попытке растормошить Гоголя, не то желая разбередить еще не зажившие раны. — Но что же будет, — я спрашиваю вас, Николай Васильевич, — что будет, ежели та сила, свидетелями которой мы с вами невольно стали, выйдет из-под ее контроля? Какими ужасающими последствиями это обернется для жителей Диканьки?       Николай сидел, молчаливо слушая дознавателя. Где-то за окном одиноко ухнул по ставням ветер и заморосил дождь, а вслед за тем вся комната начала сереть, словно с улицы вместе с непогодой кто-то пролил на стены пепельную краску.       Гоголь был здесь, но думами — дальше, чем все происходящее вокруг. Николай перебирал пальцами подол рубахи, задумчиво кусал губу и слушал голос Гуро, понимая, что при всем нежелании и видимом отказе он уже согласен был ехать — принял решение, едва только прозвучало название злачного места. И дело было не в том, что Николай питал азарт к приключениям и ужасам, от которых в груди стыла кровь, а душа пряталась в пятки; дело было в том, что в Диканьке остались люди совершенно не родные, но ставшие за такое недолгое время слишком близкими. Ближе семьи, которой у Гоголя не было.       Яков Петрович знал, что заставил бы Николая пренебречь собственной жизнью и собственными принципами, если бы тот когда-то поклялся себе не возвращаться в Диканьку. И он с мастерски завидным умением воспользовался своим знанием в полной уверенности, что Николай согласится, пока воображение будет вырисовывать ему лица добрых товарищей: здоровяка Вакулу, прекрасную Василину, хорошего друга и врачевателя Бомгарта… За этими лицами была не только трепетно хранимая Гоголем дружба: за ними таилась целая история, которая писалась судьбой, пока они были живы. Потеря кого-то еще стала бы кошмаром, на фоне которого даже участь быть заживо погребенным в могиле и заколоченным в гробу из гнилых досок не казалось столь ужасной.       Гоголь повернулся к Гуро, заметив поблескивающий на его пальцах багровый перстень. Где-то в глубине камня тепло плясал огонек, отбрасываемый точеными гранями. Кто-то когда-то заверил его в том, что даже у камней бывает душа, и они могут многое поведать о своем обладателе. Взгляд Николая Васильевича переметнулся от перстня к лицу дознавателя в попытках найти там ответы, которых мучительно не хватало вопросам. Сначала ему казалось, что Гуро представлял собой огонь — уверенный в себе, идущий вперед и ведущий за собой, Яков Петрович влек Гоголя, четко указывая путь. Потом Николай понял, что этот пламень был настолько обманчив, что едва не погубил его самого, слепо бредущего за светом и боящегося заблудиться в темноте. Сейчас писатель был подвешен между всем этим, размахивая руками над пустотой от безысходности своего положения, но не имущий сделать что-то большее, абсолютно разбитый и неумело склеенный несколько раз. Будто чайный сервиз, который жалко выбросить.       — Расскажите мне подробнее, — попросил бывший писарь, полностью обратив свое внимание к дознавателю, показывая, что готов внимательно слушать.       В темных, почти черных в сгущавшемся сумраке глазах Гуро вспыхнуло едва различимое торжество, которое, впрочем, тут же померкло, уступая место привычной уверенной отрешенности. Яков Петрович с толикой сожаления сцепил руки на коленях, чуть повел плечами, и уголки пересохших губ его тронуло искаженное подобие улыбки.       — Извольте, Николай Васильевич, извольте, — кивнул сдержанно, и глаза его — два темных буравчика — ввинтились в самую гоголевскую душу, норовя достать аж до сердца. Выкорчевать, избередить рухнувшими да несбыточными надеждами.       …На что роешь ямку?       Чтоб деньгу найти.       На что тебе деньгу?       Иглу купить…       Яков Петрович вновь качнул головой в тщетных попытках развеять этот морок, и пытливый взор его устремился на Гоголя.       — Уверен, Николай Васильевич, вам известно, отчего в стародавние времена у тряпичных кукол отсутствовало лицо…       …Издавна очеловечивать спутников малых детей было не столько не принято, сколько опасно: народ в дремучести своей веровал, что в куклу, привлеченный ярким ее лицом, может вселиться нечистый, алчущий безвинной детской души. Потому-то и у Варушки Василининой чело было простенькое, тряпичное. Пуще зеницы ока берег дочь Вакула кузнец, да не то запамятовал он на радостях, не то самого его бес какой попутал, да только как попросила его дивчина куклу новую смастерить, так он ей и улыбку вышил кроткую, и очи угОльные, и брови соболиные. Радости было! На всю Диканьку смех девичий раздавался, и Вакула, на счастье глядя дочернее, еще мягче душой будто бы стал.       Да только недолгим покой тот был: знать, обречен на несчастья да печали хутор малый. Перестала вскоре смеяться дивчина, все чаще в уголке каком темном сидит, да все солому свою слушает, беседу ведет с Варушкою. Дивился на дочь Вакула, да после рукой махнул — помнил, чем разлука последняя с куклой для него обернулась — а там — чем бы дите ни тешилось.       Не заметил он и того, как Василина вдруг силу невиданную обрела — да если бы во благо то было! Сама не поймет дивчина, что с нею сталось, плачет, слезами обливается: «Злобной, тятя, Варушка сделалась, о дурных вещах шепчет, страшно!» А когда, сама не поняв того, дочь его подруг своих едва на озере не сгубила, чернее ночи Вакула сделался. Не выходит из дому, ни шагу на двор не кажет, все дивчину стережет — как бы еще чего дурного не приключилось.       Все то ему, Якову Петровичу, с дрожью Тесак сказывал, что его письмом из Петербурга и вызвал: даром, что в деле покойного Бинха не смыслил ничего, да только другого кандидата так и не сыскалось — кому в глухомань такую ехать охота, да еще и с чертовщиной дело иметь?       Гуро прибыл наскоро, отложив все прочие дела, ведомый жгучим желанием прощупать почву — и обруч серебряный с собой прихватил, и сундук свой, всей Диканьке печально известный. Да только к Василине он и подступиться так и не смог — такая в ней крылась сила. Та признала было дознавателя, улыбнулась ему приветливо, да стоило только Гуро обруч достать заветный — будто неладное почуяла — не заметил никто, как Яков Петрович успел на другой стороне хаты оказаться, да еще и с осколками растрескавшегося зеркала в груди и левой ноге. Как отпустил морок, осознала дивчина содеянное — бросилась к Гуро, да только ухватил ее Вакула, сгреб в охапку…       — …Возвращайтесь, говорит, Яков Петрович, покуда целы… — Гуро едва ощутимо нахмурился, словно припоминая чего. — Да вы бледны, Николай Васильевич, страшно бледны!       Дознаватель окончил рассказ. Слово за словом перед глазами Николая начала вырисовываться картина — слишком яркая и реалистичная, будто был он в Диканьке сам и видел все своими глазами: и перепуганные, большие, словно блюдца, очи Василины, сжимающей тонкими пальцами куклу, и нахмуренного, полного тревожных дум Вакулу, и темное небо, нависшее над домами угольно-черного цвета и… Тишину. Нерушимую, немую и молчаливую.       Слова Якова Петровича звучали близко, а потом внезапно отдаляться стали, словно кто-то отделил его невидимой стеной. Взгляд Гоголя — до такого же немого ужаса изумленный — пал на его лицо. Николай сидел молча, не в силах произнести ни слова от отчаяния, которое его охватило за толику ничтожных мгновений, дернул плечами, когда ощутил невидимое прикосновение к ним, а потом приподнялся, опираясь на подлокотник дивана, собравшись встать. Что-то резко ударило его в спину, затем — в грудь. Воздух из легких вышибло сиплым кашлем, а за ним началась и дрожь, пронизывающая каждую частичку тела. Ноги подкосились и писатель, не устояв, рухнул на пол. В тишине комнаты, прерываемой монотонным гудением ветра за окном и каплями начавшего моросить дождя, раздался звон откатившихся в разные стороны бутылок.       Комната ушла из-под ног. Где-то вверху маленькой светлой точкой словно звезда белел потолок, пока и его не поглотила тьма. Тьма была повсюду: она обволакивала, заползала в легкие, закрывала глаза. Дышать было тяжело, будто вместо воздуха вокруг собирался дым, мешавшийся с запахом сырости и тлена; Николай протянул руку вперед, чтобы посмотреть на нее, но не увидел ничего — только зачерпнул пальцами вязкую пустоту.       Все в ней, однако, было живительно спокойно, словно она лечила и восполняла силы, заточив его в себя, будто в кокон. Николай Васильевич попытался открыть рот, чтобы позвать на помощь, но не услышал ни своего голоса, ни стороннего звука — только тишину. В какой-то момент темнота разверзлась, и ноги его обрели опору. Николай нахмурился, чувствуя под собою стелющуюся мягкость. Он шел вперед, вслушиваясь в едва уловимое шуршание: в темноте появились и звуки, и запахи, и даже ветерок украдкой пронесся мимо, аккуратно коснувшись его ладони. А Гоголь все шел, вглядываясь в тусклую серость вокруг себя, пока не услышал отдаленный плач. С каждым шагом он становился все звонче, и Николай перешел на бег, спотыкаясь и захлебываясь от дыма. Чем ближе он приближался, тем ярче был запах сырости, тем труднее становилось дышать, но четче видеть…       Писатель остановился. В паре метров от него стояла знакомая фигура той самой девчушки, верившей в него, несмотря на все слухи и говор. Он шел, чувствуя в груди колющее, бьющееся словно птица в клетке предчувствие. Остановившись возле Василины, Николай протянул к ней руку, чтобы коснуться девичьего плеча, тяжело сглатывая. Любопытство заставило его посмотреть вниз, чтобы увидеть под ногами лежащую солому. Стоящая спиной Василина развернулась. Вместо лица ее на него смотрела ухмыляющаяся тряпица кукольной головы. Плач сменился скрежещущим смехом.       Николай пришел в себя, резко подорвавшись, открыл рот, пытаясь протолкнуть в легкие как можно больше воздуха. Ему все еще казалось, что вязкий дым осел в горле и теперь клубился в груди. Снизу раздавался тяжелый топот Якима, взбирающегося по лестнице к барину — видно, услыхал звон бутылок и грохот упавшего на пол писателя.       Озираясь по сторонам лихорадочным взглядом, словно ожидая нападки темных сил в любой момент и до конца не понимая, что наваждение отступило, Николай совсем не заметил вбежавшего в комнату слугу. Его мысли были заняты судьбой юной девочки, ради которой он действительно готов был пожертвовать всем.       — Барин! — охнул Яким, протиснувшись в узкий дверной проем, всплеснув руками и тут же бросившись к Николаю Васильевичу, пытаясь поднять его с пола. Игнорируя попытки усадить его, писатель начал отмахиваться, пытаясь избавиться от помощи подопечного, словно тот был назойливой августовской мухой, а после обернулся, приказав подать и собрать в дорогу ему вещи, резко обрывая все последующие вопросы. Скрывшемуся за дверью Якиму оставалось лишь беспрекословно подчиниться, бросив на Гуро полный недоверия и сомнений взгляд.       Собрав остаток последних мыслей в единую кучу, Николай Васильевич тяжело обернулся к дознавателю. Что-то подсказывало, что медлить нельзя:       — Когда мы отправляемся в путь?       В пару решительных шагов Гуро сократил расстояние, отделявшее его от еще недавно бившегося в мучительном приступе Николая, и лишенная перчатки рука жестко вцепилась чужое предплечье.       — Николай Васильевич, — в нетерпении произнес дознаватель, и глаза его — черные, насквозь прожигающие сжавшуюся в самом темном углу сознания душу — с жадностью глядели на бледное, тонкое лицо бывшего писаря. — Неужто в Диканьке побывать успели?       Яков Петрович высказал недавнюю догадку, совершенно не нуждаясь в подтверждении своих слов — слишком хорошо был известен ему и гоголевский склад ума, и тонкая его душевная организация — и ядовитые, колкие слова замерли на языке, так и не сорвавшись с губ: он ведь, в конце концов, поворотить Николая приехал, никак не наоборот.       По природе своей Гуро был холоден, горд и жесток. Слова его уличали и тут же жалили подобно маленьким аспидам, взгляд внимательных темных глаз неизменно бередил и тревожил душу, тревогой просачиваясь под кожу, впитываясь в сплетение зеленоватых вен и устремляясь к самому сердцу. Однако теперь в душе дознавателя шевелилось и робко поднимало голову чувство искреннего сострадания: это он совершил сие с Николаем, он вознамерился принести в жертву человека преданного, преданного до последнего. Того, кто едва не бросился за ним в огненную геенну, что разверзла свою пасть прямо посреди старой хаты. Гуро знал: непременно бы кинулся, если бы Тесак да Александр Христофорыч тогда на него всем весом своим не навалились. При мыслях о прежнем Николае у Гуро заскрежетали зубы и на мгновение оборвалось, ухнуло куда-то вниз давно уже оледеневшее сердце.       Но всего на мгновение.       — Николай Васильевич, — дознаватель ощутимо тряс Гоголя за плечи; еще немного, думалось ему, и придется приводить писателя в чувства иначе, однако тот вскинул наконец голову, обернулся, посмотрев ему прямо в глаза. — Карета подана, только нас с вами и дожидается. Да только хворый вы все ж, ужель не видите? — повторил Яков Петрович, а у самого мысль одна в голове засела: оживить, заставить ворочаться заспиртованный горем язык.       Не дожидаясь ответа, он склонился ниже, к самому уху Николая, и заговорщическим шепотом вновь привлек его рассеянное внимание:       — Иного от вас ожидать и не смел. Благородные порывы всегда прекрасны в своем бескорыстии, однако не стоит забывать и о благоразумии: как бы совсем тяжко с вами в пути не сделалось. Николай Васильевич, — бархатный голос Гуро был исполнен неколебимой уверенности. — Постарайтесь поверить мне на слово: что бы ни случилось — я позабочусь о вас.       Дождь за окном плавно перетекал в настоящую грозу, и последние слова Якова Петровича, сопровождаемые глухим раскатом грома, прозвучали совершенно зловеще и утонули в воцарившейся вдруг тишине.