In aeternum

      Голос Якова Петровича потонул в грозном раскате грома, пробегавшего тяжелыми ступнями по облакам, и Гоголь замер, глядя на него как-то удивлённо и будто бы в изумлении — таким взглядом обычно смотрит зверь, запертый в неволе, или же заяц… В пасть волка.       — Я вам верю, Яков Петрович, — едва слышно произнес Николай, ощутив, как в горле у него начало першить и голос охрип после длительного молчания: с утра он даже капли не выпил. — Если позволите, я приведу себя в порядок.       Поднявшись, Николай Васильевич спешно скрылся за дверями комнаты, где его уже ждал Яким с немым укором в тусклых серых глазах. Николай уже ни во что не верил: ни в удачу, ни в судьбу, ни в волю случая иль обещания. Но он верил в то, что сможет помочь, даже если цена будет слишком высокой. Получив скомканное объяснение от барина, слуга угрюмо пробормотал, что одежда уже приготовлена, и отправился приглашать дознавателя на обед и чай.       Наспех приведя себя в божеский вид, — если это вообще можно было назвать видом хоть сколько-нибудь достойным, — Николай спустился вниз, где в сумрачном зале уже была подана дымящаяся еда.       Он ковырял вилкой в тарелке без особой заинтересованности и энтузиазма: все мысли бывшего писаря были заняты думами о судьбе Василины. Он присутствовал на обеде абсолютно посредственно и безучастно, едва похлебав горячее и опрокинув в себя чашку крепкого чая.       Яков Петрович же, до того весьма непредусмотрительно отобедавший в клубе, поглощал свой суп исключительно из вежливости, то и дело бросая косые взгляды на Николая.       — Дорога дальняя-с, силы нужны, — с толикой укора в голосе подметил дознаватель и, справедливо постановив, что в желудок молодого человека не войдет более ни крошки, решительно встал из-за стола. — Ну, любезнейший, — пристальный взгляд его глаз устремился на внезапно сникшего Якима.       — В добрый путь!       Когда скромный багаж Гоголя был собран, слуга помог погрузить его в экипаж.       Дождь ни на секунду не затихал и, казалось, даже с новой силой начал поливать землю; вспышки молний в темном сером небе фосфорически озаряли пустынные улицы Петербурга.       — Нормальные господа в такую погоду дома сидят, — привычно ворчал Яким, с кряхтением затаскивая чемодан на подножку кареты. Понурое лицо его умывали капли, что падали с мокрых волос и стекали по влажной одежде, оставляя на запыленном плаще грязные подтеки.       За порогом Яков Петрович поднял над головой небезызвестный чемодан, но порывы косого ветра были столь сильны, что лицо и плечи его тут же увлажнились, и на алом пальто вмгновение расцвели темнеющие, смутно походящие на кровь пятна.       — Поторапливайтесь, Николай Васильевич, время не ждет, буря свирепствует! — перекрикивая шум грозы, поторопил Гуро, прежде чем окончательно скрыться в сумраке поджидавшей его кареты.       — …Спасибо, Яким, — игнорируя нескончаемые упреки, Гоголь покинул нетронутое дождем пространство под небольшим козырьком дома и шагнул под ливень, чтобы обнять старого слугу и похлопать ладонью по его сгорбленной спине. То ли в благодарность, то ли в прощание. В этот раз Николай решил, что будет мудро оставить Якима приглядывать за домом.       Отступив от него, Гоголь бросил мимолетный взгляд на чернеющее пространство своего окна и спешно забрался в карету. Их ждал немалый путь до Диканьки, возможно, не предвещавший лёгкой переправы, и оставалось только гадать, какие загадки на этот раз мог подбросить им случай. Николай, впрочем, всеми своими силами надеялся на легкую дорогу, всячески скрывая и отрицая, что состояние его действительно оставляло желать лучшего. Он боялся не успеть, боялся опоздать. В такие моменты он вспоминал всех, кто пал на землях туманного хутора: Александра Христофоровича, отчаянно сражавшегося против нечистой силы, Оксану, ставшую жертвой хитрого обмана, Лизу, заплатившую за любовь слишком высокую цену…       Николай сел на мягкий диван, сделавшийся под ним моментально мокрым, убрал влажные пряди со лба и коротко взглянул на Гуро. Даже если бы у этой кареты в дороге отвалилось колесо, он готов был заставить ее поехать всеми ведомыми и неведомыми силами, чтобы добраться до Диканьки в указанный срок.       — Полно ждать, — умастившись в кресле и сжавшись в одну большую серую тучу, промолвил Гоголь. — Поедемте.       Удобнее устроившись на мягких сиденьях, Яков Петрович провел рукой по влажным волосам, пристальным взглядом окинув сгорбленную фигуру застывшего напротив писателя.       — Ну, трогай! — он слегка склонился вперед, дабы постучать по обитой бархатом стенке кареты и дать сигнал невесть как задремавшему кучеру. Петербург в узком оконце пошатнулся, и экипаж, мягко качнувшись, двинулся с места. Серые безрадостные картины замелькали по ту сторону залитого влагой стекла и вскоре слились воедино.       — Николай Васильевич, — почти ласково позвал дознаватель, и резной серебряный набалдашник трости его склонился в сторону собеседника. — Крылаточку-то, крылаточку снять надобно — до нитки промокли, простудитесь.       Изысканное пальто, на заказ пошитое из плотного материала, практически не пропускало влагу. Непринужденным жестом Гуро сбросил его с плеч, уверенно протянув писателю, и сдержанный тон его лишь служил свидетельством того, что отказа он не потерпит.       — На плечики, на плечики накиньте, Николай Васильевич: зябко же, наверное, в мокром сидеть, того и гляди — зубы застучат. А крылатку вашу — долой.       Колеса кареты пустились по мостовой, и подгоняемые кнутом кони протяжно заржали. На мгновение вспыхнула мысль схватиться за ручку дверцы и потянуть вниз, открывая, чтобы выпрыгнуть из экипажа и бросить эту безумную затею, но Гоголь лишь сильнее спрятал лицо в стоячий ворот крылатки, хмурясь и вглядываясь в испещренное каплями стекло.       Мыслями он давно уже был не здесь: все еще взвешивал «за» и «против», все еще думал о том, какими загадками встретит их Диканька и чем чудным побалует. Николай Васильевич не сразу заметил, что Гуро ему что-то говорил; вздрогнул, привлеченный голосом дознавателя, взглянул с промелькнувшим в глазах удивлением. В руках Яков Петрович держал свое пальто, вернее, протягивал ему, настоятельно требуя снять промокшую крылатку. Гоголь окончательно потерялся, негодуя — ему было до ужаса неловко лишать Гуро его верхней одежды, ведь осень давно вступила в свои права, и вечера сделались холодными.       — Яков Петрович, не стоит, — замотал головой Николай Васильевич, старательно подбирая аргументы, должные убедить дознавателя в том, что ему действительно абсолютно не нужно его пальто. Он бормотал что-то о том, что крылатка не промокла, ему вполне комфортно и едва ли он заболеет. Однако аргументы эти были настолько слабыми, что сиди Николай на месте Гуро, точно бы не поверил в свою речь.       В конце концов, Гоголь сдался, приподнялся, чтобы расстегнуть пуговицы, и, стащив с себя промокшую одежду, принял из рук дознавателя алое пальто, коротко кивнув ему головой:       — Благодарю вас.       Пальто было теплым и согревало практически сразу; в нос ударил едва уловимый аромат французского одеколона — Николай спрятал в рукава озябшие руки, слишком непривычно ощущая себя в красном цвете. Ему все еще было до ужаса неловко, и он хотел было поинтересоваться, не холодно ли Гуро, но оставил эти мысли, зная, что тот останется непреклонным.       Несколько мучительно долгих мгновений дознаватель пристально всматривался в застывшего против него Гоголя и, казалось, был вполне доволен результатом. Бледный, совершенно болезненный цвет кожи Николая резко контрастировал с кровавой ализной пальто, и, будь Яков Петрович подвержен внезапным приступам столь же сильно, сколь и бывший его писарь, он непременно ужаснулся бы увиденной картине: казалось, словно Николай Васильевич совершенно точно был мертв.       С другой же стороны, тот насыщенно-кровавый цвет, что так восхитительно шел Гуро, смотрелся на Николае слишком вульгарно и, вдобавок, немало смущал его; потому, сколь бы ни было сильнó мрачное удовольствие, с коим дознаватель наблюдал за своим подопечным, он все же переключил свое внимание на ускользающую серость Петербурга.       — Ничего, ничего, — ободряюще отозвался Яков Петрович, внимательным взглядом провожая унылый пейзаж. — Позже, Николай Васильевич, чаю вам организую, отогреетесь совершенно: доставлю вас в Диканьку в целости и сохранности.       С минуту молчали. Лишь били по мутным стеклам косые струи дождя, да взмывала из-под массивных колес поднятая на крутых поворотах вода. Гуро, чье здоровье все же было подорвано внезапным визитом в Диканьку, начинало клонить в сон.       …Зачем иглу?       Мешочек сшить.       Зачем мешок?       Чтоб соли купить…       — Яков Петрович, — спустя несколько минут молчания писатель вновь позвал дознавателя, едва склонившись вперед. — У вас ведь есть план действий? Иначе мы едем в слепую.       Голос Николая, глухой и все еще немного хриплый, вырвал его из душных объятий морока, и столичный следователь одобрительно кивнул головой: ожил-таки.       — Тут ведь, Николай Васильевич, что наперед нужно? — загадочно вопрошал Гуро, самолично отвечая на свой же вопрос. — Познать природу происходящего: вот тут-то вы мне и поможете, Тёмный, — в черных глазах его на мгновение вспыхнул и тут же померк лукавый огонек.       — Тут, любезный, дознаться надо: вы же у нас с мертвецами да мавками беседы ведете? Одно дело, ежели девчушкой вашей нечисть какая завладела — то поправимо будет. А вот если она дар свой контролировать не в силах, — в ровном голосе Гуро зазвучали стальные, неколебимые ноты. — То здесь мы помочь уж не можем: сами понимаете, я вынужден буду…       Завершить монолог Якову Петровичу не удалось: экипаж внезапно сотрясся и нижняя часть его словно бы ухнула вниз, заставив дознавателя болезненно поморщиться: карета остановилась.       — Вот видите, — Гуро тонко улыбнулся, крепко сцепив руки на коленях. — Нас с вами, кажется, не ждут.       Покойный голос его вмиг переменился — оставалось только дивиться тому, как ловко дознаватель придавал интонации своей должный манер — спустя мгновение Яков Петрович вновь стучал по обитой бархатом стенке экипажа.       — Ну, что там стряслось? — в резком голосе его сквозило явное нетерпение: задерживаться средь грозы за чертой города совершенно не хотелось.       — Виноват, господин дознаватель, каюсь! — оправдывался полный кучер, мгновенно подскочивший к дверце; по лицу его градом катился пот, мешаясь со струями дождя. — Экипаж наш колесом… Да в яму… Каюсь, барин, лошади не вывозят: глубоко!       — Слышите, Николай Васильевич, — вкрадчиво промолвил Гуро, оправляя на груди своей расшитый жилет. — Лошади не вывозят. Помочь надо, — не дожидаясь ответа Гоголя, он шире распахнул дверь и первым шагнул в грозу. Небо было чёрно: сгущались сумерки.       За окном грозно зарокотал гром, а спустя пару минут вновь полыхнули синими вспышками молнии на темном небосклоне. В отсветах бушующей непогоды лицо дознавателя казалось ещё более суровым и зловещим. Николай слушал его и холодел — он понимал, что равнозначность исхода могла уйти в ту или иную пользу. И даже без пояснений намерений Якова Петровича Гоголь и так понял, чем закончится один из этих вариантов.       Он хотел было поспорить, мол, всему можно научить и со всем можно справиться, ведь большую часть своих сил Николай доселе не знал и даже не ведал, что может сотворить и как богата его мощь. Однако погибшая мавка так и не рассказала ему всего, поэтому отчасти он понимал, что, вероятно, так и не раскрыл весь потенциал своего дара до конца.       Речь эта прервалась, не успев начаться. Карета задребезжала, сотрясаясь и проваливаясь куда-то вниз. Николай подскочил в кресле, удерживаясь за подлокотники, чтобы не слететь и не удариться. Как только все прекратилось, он позволил себе осмотреться, осторожно отодвигая пальцами шторку и выглядывая окно, за которым уже темнела надвигающаяся ночь.       Яков Петрович не терял времени даром. Поразмыслив пару секунд, Гоголь поднялся со своего места и вынырнул из кабины кареты, шагая на улицу, а там… Красота! Самая настоящая, простирающаяся во все стороны природа — поле раскинулось по правую сторону, в самой дали сверкая огнями малых деревушек. По левую высокой стеной, преграждая дорогу каждому путнику, высоко ощетинился лес. Сквозь тёмные дебри практически ничего не было видно — только угольные очертания стволов вековых елей, раскинувших мохнатые колючие ветви. Проселочная дорога отделяла поле от леса; Петербург остался далеко позади, и воздух тут был необычайно чистый, пряный и свежий, наполненный дурманом отцветающих трав и прошедшей грозы. Дождь все шёл и шёл, однако молнии сверкали вдали, и гром с каждым новым своим раскатом звучал все тише и тише.       Сапоги увязали в грязи, хлюпая при каждом шаге: Николай Васильевич обходил карету, направляясь к задней ее части, где колесо угодило в овраг. Было зябко, и он кутался в пальто, стараясь не растерять накопленное тепло.       — Яков Петрович! — позвал он, останавливаясь и осматриваясь. Во всем этом великолепии раскинувшейся русской природы было что-то странное, чуждое и ненастоящее. Гоголь все пытался понять, что именно, пока не понял — здесь было тише, чем бывает на кладбище. Никакого стороннего звука: даже лошади стояли, едва слышно дыша; ни ночных птиц, ни сверчков. Ничего.       — Яков Петрович… — повторил он, продираясь сквозь густые заросли, поросшие в овраге, и наконец добираясь до места, из-за которого весь их путь встал — колесо ушло глубоко в землю, проскальзывая по грязи.       — Николай Васильевич, — тяжелая ладонь, затянутая в неизменную кожаную перчатку, уверенно легла на плечо бывшего писаря. — Вот вы где.       Дознаватель появился словно из-под земли, и вместе с ним, казалось, ожил замерший в ожидании мир: где-то за горизонтом прокатился, сотрясая бескрайние просторы, последний раскат грома, крикнул скорбно одинокий ворон, и целая стая вспугнанных птиц взметнулась ввысь, пролетая над ощетинившимися вершинами деревьев. Заржали, тревожно дернувшись, и вороные кони Гуро: дóлжно, почуяли присутствие хозяина.       — Красота-то какая, а, Николай Васильевич? Какое раздолье для творца! — добродушно промолвил Яков Петрович, окинув взглядом раскинувшиеся пред ними просторы. Дождь неумолимо стихал, и на единственном ясном клочке неба потихоньку загорались, перемигиваясь, крошечные звезды. Месяц тонким серпом прорезал темноту, впиваясь в свинцовые тучи, и сиянием своим серебрил широкие поля.       Почувствовав на плече ладонь, Гоголь вздрогнул, едва не отшатнувшись. Он неестественно резко дернулся, осоловело взглянув на Гуро, и только спустя пару секунд успокоился, вдохнув свежий влажный воздух, еще раз осмотрелся — здесь и в правду было очень красиво и, возможно, он даже написал бы короткую заметку… Быть может, даже напишет, когда вернется в Петербург и пообещает себе не утопать в море сжигающего разум алкоголя.       В холодном свете месяца аристократичные черты Гуро еще более заострились, и глубокие тени, залегавшие под глазами, разливались теперь по всему его лицу.       — Видите, что происходит? — негромко отозвался Яков Петрович, вступая в полосу лунного света; высокие сапоги его по самые голенища были выпачканы в грязи. — Ничего не поделаешь, любезный: придется толкать. Красóты красотами, а перспектива провести здесь ночь меня ничуть не прельщает: время нынче работает против нас.       Коротко подозвав кучера, Гуро наскоро избавился от расшитой жилетки, оставшись в одной лишь рубашке: только теперь можно было заметить, что грудь его туго стянута бинтами.       — Ну-с, господа, — Яков Петрович качнул головой, спешно приблизившись к экипажу. — Ты погоняй, а вы, Николай Васильевич, со мною толкать будете.       — Да разве ж можно… Где ж то видано, чтобы барин… — начал было кучер, но дознаватель лишь резко прервал его причитания.       — Изволь, любезный, делать, что я говорю.       Коротко отдав свои указания, Гуро глубоко вздохнул:       — Николай Васильевич. Готовы?       Гоголь еще раз взглянул на колесо: увязшее в грязи, оно быстро бы вышло, когда б облегченную от веса господ карету подгоняемые кони повезли дальше. Николай Васильевич скинул с плеч пальто дознавателя, жилетку и протянул следом за тем кучеру. Он едва заметно повел плечами, отгоняя в стороны влажную прохладу ночного леса, и приблизился к колесу. Ноги утопали в грязи; она разъезжалась и хлюпала под подошвами сапог — того и гляди, совершишь неосторожное движение и упадешь в этот омут сам.       Гоголь кивнул Гуро, подтверждая свою готовность, мимолетным взглядом подмечая бинты под льняной рубашкой. Мысленно он ужаснулся, подумав, насколько сильна была девчушка, раз оставила после того визита такие увечья в подарок, но сожалеть или сочувствовать было не время. Кучер взмахнул кнутом, громким басовитым голосом подгоняя коней. Лошади вскинули головы, громко заржали и начали идти вперед. Поводья напряглись, карета приподнялась, и колесо затрещало, начиная ворошить грязь. Николай подошел ближе, упираясь в стену экипажа и наваливаясь на нее всем своим весом. Вкупе с его усилиями помощь Гуро улучшила обстановку: колесо начало приподниматься, преодолевать выбитую колею и взбираться по травяному холмику.       — Давайте, немного еще! — донесся низкий голос кучера. Гоголь нахмурился, прикладывая все свои силы, толкая карету. Раздался еще один щелчок кнута, и поле огласило ржание лошадей. Совершив последний рывок, они вытащили экипаж и вскоре замерли на дороге.       Гоголь выпрямился, ощущая, как от усилий заболела спина. Он тяжело дышал, приводя в норму сбившееся дыхание, утирая тыльными сторонами ладоней лоб, пытаясь убрать с него налипшие вороные пряди. В целом, Николай Васильевич был здорово перепачкан: заляпанные почти до голенища сапоги и брюки, щедро вымазанная грязью рубашка… Руки его, которыми он толкал карету, все равно испачкались, и сейчас на щеках и на лбу бывшего писаря был заметный след темной грязи, которую он размазал по лицу в попытках убрать волосы.       — Надеюсь, удача будет к нам благосклонна, — негромко проговорил Николай, взглянув на Якова Петровича. Доехать до Диканьки хотелось без новых проблем.       Дознаватель устало привалился к дверям экипажа; по вискам Гуро градом катился пот, и лицо его было необыкновенно бледно.       Тонкий рог месяца затянуло облаками, когда ослепленная серебром лощина вновь потонула во тьме.       — Вот так, Николай Васильевич, — хрипло выдохнул Яков Петрович, обращая на молодого человека взгляд потухших глаз. Голос его звучал равнодушно и сухо. — А теперь живее полезайте в карету: мы и без того потеряли драгоценные минуты.       Он первым забрался в экипаж, проводил взглядом подоспевшего Гоголя и, крикнув: «Трогай!» тяжело откинулся на спинку сиденья.       Все внимание Якова Петровича поглотила неунимавшаяся в растревоженных ранах боль, и некоторое время он недвижимо сидел в своих креслах, устало прикрыв глаза. Ни редкое накрапывание дождя, ни шелест листвы, бившей в мутные окошки экипажа, когда путь их лежал лесом, дознавателя совершенно не волновали.       Сев внутрь кареты, Гоголь устало выдохнул. Только сейчас, уперевшись спиной в мягкие спинки кресел, он смотрел в темное оконце, наблюдая за прячущимся в облаках месяцем, пока не провалился в легкую дрему. Ему вспышками грезились давно забытые воспоминания, прячущиеся в закоулках сознания; они мешались с прошлым и будущим, с правдой и неправдой. Новый подскок кареты заставил Николая Васильевича резко раскрыть глаза, мучительно замычать и осмотреться, не сразу сконцентрировавшись на лице дознавателя, зовущего его по имени.        Когда экипаж вновь сотрясло на повороте, Гуро болезненно поморщился, и пристальный взгляд его устремился на Николая: в темноте Яков Петрович понял не сразу, но, кажется, что пальто тот так более и не надел.       — Николай Васильевич, — тугие замки чемоданчика щелкнули, и дознаватель выудил из обтянутого грубой кожей чрева серебряные подставки; вскоре в них оказались небольшие граненые стаканы, которые тут же заполнил ароматный чай. — Не тревожьтесь так, на вас сегодня лица нет, — в ладонь Николая незамедлительно лег аккуратный стаканчик:       — Осторожно, любезный, не пролейте: сами видите, дорога нынче тяжелая — размыло.       С четверть часа воцарившаяся тишина нарушалась лишь стуком колес о неровные ухабы дороги да побрякиванием дрожащих в стаканах ложек. Яков Петрович слабо повел плечами, набрасывая на них жилет, и ровный голос его нарушил густую тишину:       — Николай Васильевич, — он сощурился едва заметно, в самую душу гоголевскую вглядываясь. — Вы мне откровенно скажите: только ли судьба девчушки этой вас столь сильно тревожит?       В ладони Николая оказался стакан. Он осмотрел его задумчиво, а после перевел взгляд на Гуро, мысленно с ним соглашаясь — сегодня дум в его голове было во сто крат больше, и многие из них с завидной удачливостью вгоняли Гоголя в загруженную апатию, сменявшуюся недовольством и тоской.       — Благодарю вас, — чай сейчас то, что нужно. Горячий напиток дымился, согревая озябшие руки; Николай вдыхал этот приятный аромат и незаметно для себя расслаблялся, не спеша пить, ожидая, пока он остынет.       Под внимательным взглядом Якова Петровича бывший писарь чувствовал себя очень неуютно, словно тот смотрел не на него, а дальше, в самую душу, пытаясь вскрыть то, что он сам от себя упорно прятал. Даже думая о судьбе юной дочери Вакулы, Николай не мог понять, что именно тревожило его самого, потому сейчас начал думать, перебирать все свои тяжелые, вязкие доводы, пачкающие свежие мысли, старательно избегая настойчивого взгляда темных глаз.       — Что именно вы имеете в виду? — уточнил Гоголь, поднося к губам стакан и отпивая небольшой глоток. Горячий чай приятно согревал нутро, разливал тепло по окоченевшему телу. На мгновение Николай Васильевич позволил себе прикрыть глаза, желая насладиться мимолетным моментом спокойствия, чтобы после вновь вернуться к своим размышлениям о Диканьке и обо всем случившимся. Наконец он встретился с Гуро взглядом.       — Меня многое тревожит, Яков Петрович, — вкрадчиво начал Николай. Он балансировал, подбирая каждое слово, словно циркач на тросу, обходя то, что не хотел затрагивать ни в коем случае.       — События в Диканьке минувших месяцев оставили сильный отпечаток в моей душе, который вряд ли когда-либо сгладится. Там погибло много хороших людей… — он на мгновение запнулся, а после продолжил. — И не людей. Возвращение в это место не будет сулить ничего хорошего.       Помолчав, все еще обдумывая свои мысли, Гоголь пожал плечами; его голова, склоненная вперед, чуть приподнялась вверх, и из-под нависших темных прядей на дознавателя метнулся внимательный, напряженный взгляд.       — Кто знает, вернемся ли мы оттуда?       На мгновение в темных глазах Гуро отразилось совершенно новое, неизвестное доселе чувство, и тень улыбки истаяла на его губах, словно ее и не было.       Все же, Яков Петрович был грешен. За плечами его крылось бесчисленное множество изломанных, развращенных судеб, коими он правил подобно искусному кукловоду в стремлении достичь высоких целей, поставленных тайным обществом, членом которого он являлся. Обладая огромным влиянием, он словно искуситель мог предложить все, что угодно, грамотно подбирая подход к любому: будь то женщина или мужчина, гордец или же тот, кто, казалось бы, ни в чем не ведает отказа. Яков Петрович без труда находил прореху в любой душе, мастерски выуживая на свет самые темные уголки человеческих сердец. Он никогда не знал ни жалости, ни отказа, покуда не повстречался с Николаем Гоголем.       Все те, чьи судьбы хладнокровно изломал Гуро, олицетворяли собою пошлость и притворство, скопище порока и совершенное отсутствие души. Но Николай… Ничто из перечисленного не могло было быть применимо к молодому писателю. В глазах его, светлых, точно высокое безоблачное небо, отражалась столь же прекрасная душа, коей не пятнало ни темное его происхождение, ни богатое горестями прошлое. Признаться, отказ от блестящего безбедного будущего нисколько не изумил дознавателя, вновь готового благополучно исчезнуть.       Однако горечь содеянного впервые робко подняла голову в серости Петербурга, когда Гуро увидел Николая после долгой разлуки. Николая бледного, тонкого, истаявшего на душных подушках и совершенно изменившегося.       Яков Петрович качнул головой, отгоняя непрошенные мысли, и взгляд его мимолетно скользнул по бывшему писарю, словно ища подтверждения своим догадкам. Сам того не осознавая, Гоголь сумел прикоснуться к душе дознавателя лишь сейчас, невольно задав свой последний вопрос.       Порой Гуро помышлял о том, как покойно и славно было бы навсегда закрыть глаза в промозглой серости далекого хутора, позволив тяжелому туману заполнить легкие, дабы последним, чего коснется его рука, была резная рукоять шпаги. Быть может, лишь тогда он смог бы искупить самый горький из своих грехов.       — Николай Васильевич, — вопреки всему, голос дознавателя был привычно ровен и сдержан — ни одна эмоция не выказывала той огненной геенны, что разверзлась теперь в его душе. — Как вы там говаривали, на хуторе-то? На все воля, — Гуро быстро поднял взгляд к сокрытым крышей экипажа небесам.       — Его, Божия. И ежели вернемся мы, значит, Он то порешил, и будете вы частенько вспоминать о тех вечерах… На хуторе близ Диканьки. Ну, а теперь, кроме шуток, — сухо продолжил Яков Петрович, и голос его сделался донельзя серьезным.       — Я настоятельно рекомендую вам сдаться на волю Господа и хорошенько выспаться: к утру мы достигнем своей цели.