In aeternum

      Потолок, звеня, изошелся мириадами трещин и… Осыпался. Осыпался, пеплом осев на его плечи, обнажив сверкающую белизну небосвода — крупные снежные хлопья ложились на бледный, покрытый испариной лоб, застилали стекленеющий взгляд бесконечной пеленой… Сквозь тугую, непреодолимую поволоку забытия Гуро чувствовал, как к груди его льнет, грезясь непреодолимой тяжестью, Николай — то был его крест, нерушимый и жгучий, непосильным бременем влекущий его в животрепещущий ад. Дознаватель не мог воспротивиться — он лишь устало привлек чужое, все еще дрожащее от неутихших слез тело ближе, крепче стискивая застывшие плечи бывшего своего писаря.       Тусклый свет, отбрасываемый тёплым свечным пламенем, собирался в трепещущую медовую точку: она то дрожала, то расплывалась пред его остановившимся взглядом. На мгновение Якову Петровичу подумалось, будто он и впрямь ослеп, — таким невыносимым был разливавшийся по небосводу свет, — когда он понял: лихорадочный, почти что невыносимый жар более не колотил его тело.       Дознаватель усилием воли открыл глаза, и взору его открылась необъятная, чернеющая громада того самого неба, на которое глядел он много лун назад, в тихой задумчивости оглаживая избитый мрамор парковой скамьи.       — Николай Васильевич, — неслышно позвал он и не узнал своего голоса: слова морозным паром сорвались с губ и растворились в вышине. Невыносимой тяжести, пригвоздившей его к земле, тоже не было — рука Гоголя, ледяная и тонкая, крепко стиснула его ладонь, и дознаватель поднялся на ноги: снег жалобно скрипнул под подошвой его сапог.       — Неужто кончено… — глухо проронил Яков Петрович, до слепоты всматриваясь в бледное, тронутое печатью невыносимого страдания лицо. — Что вы, любезный?       Он с тихим, даже бесчувственным будто б любопытством заглянул за чужое плечо: там, вдали, тлел и манил его загадочный, ласковый огонёк.       — Не дрожите… Полно, — тихо шепнул дознаватель, стиснув в ответ чужую озябшую ладонь, и такой эфемерной, такой прозрачной показалась она ему в туманном этом сумраке, что он невольно опустил взгляд…       — Гоголь! — в муке выдохнул Яков Петрович, крепче перехватывая чужие запястья: лунный свет, казалось, жадно пил эту беспокойную душу, на глазах превращая писателя в тихую, призрачную тень. Лунные лучи — ледяная голубизна — пробивались сквозь белоснежную ткань николаевой рубашки, насквозь пронзая ладони; дознаватель в смятении видел ужас, поселившийся в чужих глазах, и неистовая, еще более сильная боль пронзала его тело: он не мог уберечь Гоголя, не мог более спасти его, как бы того ни желал. Ни одна сделка не могла бы повернуть время, зыбко ускользающее сквозь пальцы, вспять.       — Николенька… — в горьком бессилии прошептал Гуро, делая порывистый шаг навстречу писателю; он протянул было руки, дабы как встарь заключить того в крепкие, полные нерушимой силы объятия, лишь бы только не слышать этого скорбного, в клочья рвущего ошметки души крика, но ухватил лишь холодный заснеженный воздух. Яков Петрович, не веря, опустился на колени в девственно чистый снег — с побелевших губ его сорвался едва слышный вздох, и крошечный огонек, тепло дрожавший на горизонте, растворился во тьме.       …С тихим, наполненным мукой стоном он открыл глаза. Жидкий голубоватый свет проливался сквозь плотно задернутый бархат портьер и туманом стелился по ковру; горло его нестерпимо жгла и сушила жажда. Где-то в густом полумраке пробили очередной час старинные малахитовые часы.       Яков Петрович застывшим взглядом скользнул по комнате, всюду встречая лишь сумрак: он был совершенно один, страшная тяжесть более не сдавливала, прижимая к земле, его больную грудь. Сквозь распахнутое окно в темноту врывались метельные хлопья снега.       — Неужто кончено… — все думал он, проваливаясь в бесконечную тьму. — Неужто кончено? — то в тоске шептали до того безмолвные губы, и остроконечные серебряные звезды холодом ложились ему на плечи.