***
Чем дальше они отдалялись, чем чаще коридоры сменялись коридорами, перемежая облачение написанных маслом картин и бархат тяжелых штор, тем тише и легче становилось. Николай Васильевич шел неспешно, с тихим интересом оглядывая все, что его окружало, иногда лишь обращая взгляд на Гуро, чтобы осведомиться о его состоянии. Наконец они остановились у одной из дверей, ведущей в дознавательские покои, и ладонь писателя робко легла на ручку. Дверь легко толкнулась, приглашая войти внутрь и являя прозрачный мрак, едва освещаемый огнями, доносящими до комнат свет с улиц. Гоголь остановился, придержав дверь, чтобы дознаватель прошел внутрь, и только после шагнул за ним, слыша, как тихо та прикрывается следом. Стало совсем тихо. Николай Васильевич сделал шаг вперед, вглядываясь в очертания предметов и негромко зовя своего спутника, более не чувствуя его рядом. В голосе его едва заметно слышалась тревога. — Яков Петрович? Вам что-нибудь принести? Может, вы что-то хотите? — Николай Васильевич, — тихо промолвил Гуро, мгновение пытаясь сфокусировать тронутый мутной поволокой взгляд на мыске лакированного ботинка. — Любезный, к чему все это? — он слегка склонил голову, словно б желал проверить белоснежный мрамор на прочность, будто бы ждал, что и впрямь вот-вот разверзнется перед ним огненная бездна. Однако адское пламя не спешило проглядывать из-под сокрытой коврами плитки, и Яков Петрович твердо прошагал к окну. Что-то жаркое мучительно и удушающе скользнуло за воротник его сюртука, и с минуту он упрямо возился с хитрыми оконными замками: не то аффект, не то зарождающаяся агония, но пальцы слушались его с трудом. Наконец ночная свежесть влилась в тонущие в безмолвии покои, едва тронув тяжелые шторы, и Яков Петрович оперся руками о широкий подоконник, расслабил застывшие в напряжении плечи. Глаза его были закрыты, и что-то невыразимо горькое и печальное окутало фигуру дознавателя и поселилось в его груди. — Николай Васильевич, — Гуро вновь нарушил тишину, и тень скорбного сожаления искрой полыхнула в темноте его зрачков. — Теперь, когда этот песок убегает сквозь мои пальцы, не лучше ли оставить светскую этику? Поверьте, мой мальчик, все эти годы она отравляла меня не хуже того интересного напитка… Ну, что же вы? Никак совсем поникли? Яков Петрович грустно дернул уголками губ, пытаясь вспомнить действие механизма, некогда приводившего их в ту насмешливо-лукавую, но совершенно беззлобную и почти даже ласковую улыбку. — Николай Васильевич, послушайте же меня и постарайтесь понять. С самого первого дня — помните ли то морозное утро, когда вы, ничего не помнящий, вдруг открыли глаза и обнаружили себя вымокшим до нитки на берегу оледенелой реки? — с того самого дня от прошлой нашей жизни осталась лишь бледная тень… Но неужели за все это время вы так ничего и не поняли? В черных глазах дознавателя на мгновение отразилось, тут же померкнув, смутное, размытое ядами, годами и чужой темной волею чувство. Говорить Николаю того, что страшная жертва, принесенная писателем во спасение его жизни, обернулась началом ужасного страдания для них обоих, он сказать теперь попросту не хотел. Гоголь замер. Остался стоять, тревожным взглядом провожая удаляющегося к окну бывшего столичного следователя. Безмолвно смотрел он за попытками Якова Петровича совладать с оконными замками, после хотел уж было сорваться, чтобы помочь ему, но сделал лишь шаг, вновь остановившись, ощутив на лице прохладное дуновение ночного ветерка. Гоголь жадно вдохнул полной грудью, словно кто-то все это время запрещал ему дышать, словно в легкие его залили горячую смолу. Он прикрыл глаза, попытавшись унять лихорадочный поток мыслей в голове, все ещё ощущая на плечах груз непосильной ноши. Корил ли он себя думами обо всем произошедшем когда-то? Писатель слушал голос Якова Петровича, подёрнутый, кажется, неизгладимой усталостью. Непонятное чувство закипало внутри, заставляя напряжённо свести брови к переносице. Наконец, Николай открыл глаза; взглянул на бледное в ночном свете лицо дознавателя и склонил голову набок. Кажется, он едва заметно кивнул его вопросу, сделавшись совершенно забывшимся, а потом вдруг дернулся, повёл рукой в неестественно резком для него движении и подошёл ближе. Руки бывшего писаря легли на холодные запястья дознавателя; Николаю даже показалось, что он обжегся, но он лишь крепче свёл пальцы. — Я не мог вас потерять, Яков Петрович, — голос Гоголя звучал хрипло; говорил он трудно, словно что-то мешало ему произносить слова. Николай тяжело выдохнул, наклонил голову, а после взглянул исподлобья на Гуро. Во взгляде его читались лишь бесконечная вина и раскаяние за совершенные им ошибки. — Вы ведь знаете, что без вас я… — писатель замолчал, нахмурился и расцепил пальцы. Ему подумалось, что он сжал их настолько сильно, что мог бы сломать чужие запястья, хоть они и были во сто крат крепче его. — Вы ведь знаете, — Гоголь кивнул. Он был хмур. Досадливо взглянул Николай на свои руки, которые теперь сжимал в кулаки. Ему вдруг показалось, что за окном не тёплая ночь спящей Италии, а Петербург, усыпанный белым снежным покровом. — Но отчего же тогда не позволили выпить с вами? Пронзительно глубокие — как некогда прежде, — но с блеклой печатью смерти глаза дознавателя странным фосфорическим блеском сверкнули в темноте, когда он отнял свои ладони от чужих рук. — Отчего? Любезный, — жестоко проронил он, готовый пойти на любое ухищрение, лишь бы не выказывать всей невыносимости своего страдания. — Неужто не знали вы?.. — на мгновение Яков Петрович умолк, скользнув ладонью за ворот пиджака: там, во внутреннем кармане жилета, покоилась аккуратно сложенная втрое записка. Поразительно короткую, содержащую только пару официальных строк, ее поднесли Гуро далеким синим вечером на старинном блюде — теперь вспоминая об этом, он запоздало подумал, что некогда Сократу подали на подобном смертоносную эссенцию цикуты. «…потому как никого, Вас кроме, не имел… с прискорбием сообщаю, что Николай Васильевич Гоголь скоропостижно скончался через несколько дней после Вашего отъезда из Кисловодска… угас в считанные мгновения… невозможно установить…» Тогда, сгорбившись в глубоком кресле, бывший столичный следователь равнодушно и недвижимо глядел на плясавшие в камине языки пламени и думал, мучительно думал о том, каким страшным адом сумела обернуться для них обоих одна маленькая, но такая отчаянная жертва. Яков Петрович не вышел к ужину и резко оборвал предложение прислуги подать ему блюда в кабинет, сославшись на срочную занятость, однако ответной записки Ивану Сергеевичу так и не послал: не нашел в себе сил. И еще долго, так долго снилась ему маленькая, поросшая мхом могила у разбитой мраморной скамьи на самом краю обрыва, и рубиновый глаз диковинной птицы, хищно глядящий из-под толщи серебряных вод быстротечной лесной речушки… — Впрочем, — зажатая меж двумя пальцами записка вдруг возникла прямо перед николаевым лицом, медленно качнулась из стороны в сторону и выжидающе застыла. — Вы должны взглянуть на это сами. Право, я не мог и думать… — бледные губы Гуро искривила горькая, совершенно болезненная усмешка. — Смерть вредна человеку всего лишь раз, мой мальчик. Один только раз. И я корю и проклинаю тот день, когда она пошла на сделку с вами, миновав меня. Бледные черты лица его исказились невыразимым страданием, и во взгляде дознавателя, усталом и отрешенном, проступили следы той невыказанной и мучительной нежности, которая скупо сверкнула в нем лишь пару раз за долгие годы его жизни. Тиха была ночь, полная скорби; не катилась карета, стуча бревенчатыми колесами по горбатым камешкам мостовой, не следил за огнем в темноте фонарщик — только тишина, ласково укрывшая безлюдный город, плыла в полутьме. Николай Васильевич стоял неподвижно, немигающим взглядом глядел на дознавателя, и казалось ему, словно чьи-то костлявые ладони опустились тяжелым грузом на его плечи, крепко сжали, как нерушимые цепи, и, кажется, то было теперь навсегда. В глазах бывшего писаря заплясало недоверие, граничащее с ужасом подползающей к сознанию догадки… Неужели?.. Рука дознавателя держала пожелтевший лист. Гоголь молча принял послание, долго смотрел на него, аккуратно вертя в пальцах, не решаясь открыть и прочесть. Он хмурился и поджимал губы, пока наконец резким движением рук не развернул сложенный втрое листок: с пожелтевшей бумаги на него смотрели чернильные буквы, потертые заломами — так часто, кажется, раскрывали его, складывая вновь. Николай читал медленно; лицо его сменяли эмоции — растерянность, недоверие, горечь и холодная злость промелькнули на писательском лице за пару прошедших тягостных минут. Почерк Ивана Сергеевича, знакомый ему с давних, кажущихся теперь несуществующими лет, иногда вздрагивая, писал скорбную новость о скоропостижной кончине. Его кончине. Гоголь дочитал, опустил руку и пошатнулся. Он нетвердо схватился за кресло, что стояло позади, тяжело осев в него и склонив голову вниз. Непонятная пустота охватила его грудь, подкатила к горлу и сдавила тяжелым кольцом. Николай Васильевич вскинул взор, окинув дознавателя совершенно отчаявшимся взглядом блестящих в темноте влажных глаз. Потерянный и ошеломленный этой новостью, он беспомощно шевелил бледными губами, не в силах вымолвить ни слова. — Я… — хрипло вылетело из уст писателя. Гоголь тяжело сглотнул, пытаясь вдохнуть грудью холодный, потяжелевший вдруг воздух, словно кто-то невидимый и безликий не давал ему дышать. Слова, вырывающиеся из его груди, звучали сбивчиво и надрывно. — Как же так?.. Смерть казалась ему столь явной, что, играя с ней в игры, нередко сталкиваясь нос к носу, Николай совершенно не заметил, когда та подошла к нему слишком близко, беспрецедентно выиграв последнюю партию. В этой игре он не был помилован. Ему казалось, что все это будет иначе, что конец будет таким же, как выглядят концы прочитанных им книг, как приходят с веками к завершению великие эпохи и как сгорают, прожив свою жизнь, все люди на этой земле. Он оказался тенью, бродящей по миру, лишенной покоя и знания своей судьбы, жестоко обманутый хитрым соперником, который знал предрешённый исход, словно флёр напустивший на давно незрячие писательские глаза морок несуществующих людей и вливший в уши его пьяные их разговоры. Гоголь вдруг подскочил и замер. Лист выпал из его дрогнувшей руки. Он оступился, подойдя к Гуро слишком близко, подался вперёд и обнял его, крепко сжав в бессильных своих объятиях. — Простите меня, Яков Петрович! Простите!.. — тихий голос Николая разрезал тишину. Он сжимал пальцами рубаху дознавателя, словно обезумевший повторяя раз за разом единственную просьбу, которая въелась в его голову, поглотив собой все мысли: просьбу его простить. Гоголь стоял неподвижно, все так и шепча тихим, срывающимся голосом; лицо его, влажное от слез, покоилось на плече дознавателя: Николай, будто сгорая с ним в непомерной тоске и горе, лишь один раз поднял голову, чтобы увидеть хитрый взгляд зелёных глаз, смотрящих на них из темного угла комнаты.***
Гуро стоял посреди своих покоев недвижимый и бледный, застывшим взглядом наблюдая агонию того, чьей жизнью он так жестоко манипулировал, преследуя собственные эгоистичные цели. Сердце его то лихорадочно колотилось в груди, то и вовсе замирало, застывая, казалось, уже навсегда, однако чья-то ледяная рука будто бы намеренно проникала за реберную клетку, с новой мукой заводя этот механизм. — Нельзя, Николай Васильевич, нельзя бесконечно играть в игры со Смертью, рано или поздно… — начал было дознаватель, раскрывая руки навстречу вскочившему с кресел Николаю, однако следующие слова свои он произнес уже в самое его ухо, заключённый им в судорожные, исполненные отчаянного бессилия объятия. —…она обведет вас вокруг пальца, выиграет задолженную партию, как провела сегодня нас обоих… Знал ли я, что когда-либо снова повстречаю вас, мой мальчик, получив это скорбное известие? Нет, — едва слышно отвечал он, дрожащей ладонью проходясь по вороным, посеребренным луною волосам. — Не знал… Яков Петрович тихо вздохнул, когда напольные часы глухо ухнули, отмеряя рождение нового часа; в ногах его разливалась небывалая слабость и, сам того не замечая, он невольно оседал на пол, увлекая за собой и Николая — что та свеча чёрного воску, ясно горевшая во тьме иного, темного Петербурга. — Николай Васильевич, — вновь позвал Гуро, сквозь поволоку агонии цепляясь за бывшего своего писаря. — Склонитесь ниже, прошу вас, — он едва шевелил теперь губами, но такая нежность, такая невыразимая тоска догорала и тлела в тёмных его глазах, что слова прощения были не нужны им. — Я так виноват перед вами, любезный, но что это — неужто вы плачете? — изумленно вопрошал он, чувствуя, как на бледные щеки его падают показавшиеся непомерно горячими слезы. — Не нужно, Николай Васильевич, не стоит. Знайте: то неверное, истерзанное чувство, так мучившее нас обоих и не позволившее нам исчезнуть, не объяснившись, будет живо всегда. На мгновение Гуро замолчал, тяжело вдыхая ставший невыносимо спертым воздух, и леденеющая ладонь его потянулась к чужой щеке, чтобы стереть нетвердо отчаянные эти слезы. — Я отдал бы, — тише начал он. — Отдал бы все — слышите вы? — чтобы оказаться теперь там, под заснеженным небом Петербурга еще хотя бы раз. Поверите ли? За все время моего пребывания здесь ни единожды ни выпало ни снежинки… Ну что вы, Николай Васильевич, полно… Все мы заслужили покой, сколь бы мучительным ни был наш последний путь… Мы многое натворили, мой мальчик, живя на этой земле, но едва ли все ваши грехи могут сравниться хотя бы с одним из тех, что совершил я. Николай Васильевич… Николай Васильевич, я прощаю вас, — едва слышно прошептал дознаватель, и по щеке его не то от ужасной муки, не то от щемящей, невыносимой этой нежности прокатилась, мгновенно исчезая за воротом рубашки, единственная скупая слеза. Громкий звон настенных часов взрезал тишину и вскоре потух в ней, как потухает огонь горящей свечи. Оседая следом за дознавателем, Николай Васильевич словно провалился куда-то, и комната превратилась в одно сплошное черное пятно: не было больше видно очертаний кровати, стеганных бархатом кресел и деревянных шкафов, высившихся до потолка — только белел выглядывающий из темноты циферблат и прорезь окна над их головами. На бледных губах Гоголя проступила слабая улыбка; он лег подле Гуро, уместив голову на его плече, и замер, вслушиваясь в тихий ход минутной стрелки. В памяти его яркими всполохами, словно огонь, разведенный когда-то дочерью мельника, возникали воспоминания: белые стены петербургской квартиры, его первая встреча с Яковом Петровичем, маленький экипаж, мчащийся по пыльным осенним дорогам диких лесов в Диканьку, покосившиеся избы и кресты на старом кладбище. Ему вспомнились тяжкие вечера, проведенные в Петербурге в полном одиночестве, звон пустых бутылок и запах пыли, осевшей на тяжелых шторах. Над ухом, словно бы это было взаправду, клацнули зубы чудовища, желающего заполучить душу, ему не предназначавшуюся, и… Вдруг стало холодно, воздух посвежел, а следом к мерному ходу стрелок присоединился робкий рокот волн русалочьей запруды, вынырнули из темноты ночные птицы и пропели короткую песню, потонувшую в темноте. Николай Васильевич раскрыл глаза, чтобы увидеть, как на рубашку дознавателя медленно, словно легкое белое перышко, опустилась снежинка. Он вскинул голову, обратив взор к небу: сквозь свинцовую тяжесть туч на него смотрел темно-синий небосвод, искрящийся россыпью бесконечных звезд. Снежинки падали, слово это небесные светила откалывались от места на бархате неба и оседали вниз, искрясь на ветвях голых деревьев в промозглой земле. Гоголь торопливо огляделся: не было вокруг светлых домов с резными окошками и высоких фонарей, — только пустынные улочки сердцу знакомого города, — и в голове эхом отозвались слова дознавателя: «Я отдал бы, отдал бы все — слышите вы? — чтобы оказаться теперь там, под заснеженным небом Петербурга еще хотя бы раз…» Превозмогая чудовищную боль, раскатившуюся по всему телу после ужасного известия, Николай Васильевич всем своим сердцем желал, чтобы Яков Петрович смог вновь оказаться там — в укрытом пуховым снежным одеялом городе, раскинувшим ветви худых деревьев к черному небу, колыбелью убаюкивая не спящих в поздний час людей. Все еще вдали шептали стрелки, шелестя по циферблату, и время их повернулось вспять, словно приближаясь к концу. Николай Васильевич неверяще озирался по сторонам, словно пытаясь заставить себя поверить в правду — они попали в Петербург, в реальности или нет, но перед глазами были знакомые и близкие сердцу улочки. Возможно, то трепетное желание, родившееся в груди Гоголя в тот момент, не ушло бесследно, и силы Темного, дарованные ему когда-то мраком тьмы, в последний раз явили свою мощь уходящему миру. Николай обернулся. Вдали уходящей дороги мостовой мерцал огонек, словно зовя пойти за собой. Возможно, за этим огоньком скрывался покой, которого так давно желала уставшая душа. Бывший писарь обернулся, схватил Якова Петровичу за руку, чтобы помочь ему подняться, дойти до конца дороги — если судьба дала ему шанс быть с дознавателем в последний момент, не в том ли было его предназначение? Влажные от прошедших слез щеки поддевал едва ощутимый мороз; Гоголь пальцами схватил дознавательскую ладонь и… Замер. — Я-Яков Петрович? — губы словно окоченели. Николай Васильевич сжал руку дознавателя, после переложил ладони ему на плечи и легко потряс. Он обернулся, испуганно взглянув на огонек, горящий вдали все также ярко, словно дразня, да только взглянув на ладони свои, увидел сочащийся сквозь них лунный свет. Луна, выплыв из-за облаков, пробивала холодными лучами его рубашку, хватка пальцев становилась все слабее. Гоголь исчезал. Исчезал, потому что ничто больше его здесь не держало. — Нет-нет-нет-нет-нет… — замотав головой, неверяще зашептал писатель, вновь попытался ухватиться за плечи Гуро, лишь бы не отпускать его, но у него не получилось. Чудовищный крик, наполненный до краев изливающейся горечи, взрезал тишину, в тот же миг утонув в ней. Стрелки на старом циферблате остановились.