Эгоист

      Минсок звонит ему ещё несколько раз и после всё же бросает эту затею, сжимая зубы, чтобы чёртовы слёзы остались там, где им самое место — глубоко внутри, где никто не увидит. Он сильнее подминает простынь под собой, сжимает её меж пальцев, сминая и делая складки, чтобы побороть себя и не уткнуться в неё носом, рыдая.       «Сехун такая сволочь», — думает Минсок и понимает, что влип. Что ему делать со своей душевной болью — не знает даже он. Куда деть всю обиду? Что делать, если не можешь даже нормально разозлиться на человека, потому что привязался и уже чертовски его любишь? Минсок попался, ловушка захлопнулась, а выхода никто не предусмотрел. Соглашаться на сомнительные отношения от сомнительного человека было глупой идеей. Это уже не забава, как он думал тогда, не способ отвязаться от назойливого мальчишки, который следил за каждым его шагом, пока Минсок не согласился. Тогда эта настойчивость и привязанность льстила, а уже сегодня Сехун игнорирует все его попытки дозвониться, даже не спрашивает, с кем он общался, когда они в итоге встречаются в университете.       Ничего. Абсолютного ни-че-го ждало его в этих крепких объятиях, настойчивых просьбах и внушении о том, что они — те самые. Родственные души, создаваемый процент семьи которых был ниже двух. Их не находили, они просто были, о них знали. Но со временем это больше стало похоже на легенду, вымысел, потому что это могут понять только сами родственные души, которые в большинстве случаев не понимают, что только что именно их родственная душа упала с обрыва, пока ты спал. И что тебе это не просто приснилось. Но Минсок повёлся, пошёл за тем, кто зовёт, потому что там могут пригреть, там накормят и будут любить.       Сехун и правда любил. Какое-то время. Пока, тем вечером, когда они мчались на бешеной скорости по городу, он не забрал его из бара и Минсок не сказал это.       Он бился ногой о барную стойку под дерево и кричал, бился в истерике, хотя глаза были полны вполне трезвыми слезами. Красная ветровка, сползшая с плечей, бешеный, стеклянный взгляд и отросшие чёрные корни на осветлённых волосах. И подводка. Подводка, которая в итоге размазалась по щекам, когда ноющая боль в ноге заставила его упасть на копчик и разреветься.       Такой стыд. Сейчас, сидя в своей комнате, он не мог заплакать сам перед собой. И тогда, в баре под дерево, он показал свои чувства всем, кто там находился. Сехуну в особенности.       «Минсок, пожалуйста, пошли домой».       «Ты выбрал не того. Мы друг другу никто».       Слёзы обожгли глаза. Минсок, вероятно, заболел, потому что предательская дрожь вырывалась наружу, не давая делать самые банальные вещи. Его трясло, как от лихорадки, било ознобом и заносило куда-то в сторону. Он забыл про занятия, уронил кружку с горячим чаем и даже не заметил, как обжёгся; руки особенно сильно тряхнуло, будто он внезапно оказался на улице, прямо под проливным дождём. Ледяные капли стекали по его рукам, пробирались за спину, а промокшая ткань словно обнимала. Но, взглянув в зеркало, он не увидел ничего из того, что почувствовал; ни одной капли — только холодный пот, выступивший на лбу, из-за которого серый вязаный свитер не мог вдруг прилипнуть к подтянутому телу.       — Твою мать, — прижимая ладони к лицу, он облокотился о стену позади себя, всеми силами стараясь не осесть безвольной куклой на пол.       Пришлось пересилить себя, оторвать ладони от лица и пройтись по стенке в сторону ванной. Противные капли пиявками хватались за кожу, скапливались в районе поясницы, бежали между бледных половинок, когда всё же освобождали себе путь, пропитываясь через ткань штанов. И Минсок был бессилен, ничего не мог с этим поделать, только смеяться от абсурдности этой ситуации, смеяться над тем, какой же он всё-таки жалкий, раз повёлся на обещания. Он корил себя, что всё-таки смог влюбиться, смог принять, но стало уже слишком поздно для ответного признания — оно уже никому было не нужно.       Когда кран открылся, упругая струя ударила прямо по затылку. Минсок сидел в ванной, не в состоянии даже снять с себя одежду, так и оставаясь в растянутом сером свитере и домашних штанах. Теперь было сложно отличить, где иллюзия, а где — реальность. Воображаемые и настоящие капли вдруг стали ощущаться одинаково, и Минсок улыбнулся, как дурак, понимая, что, кажется, прошло. Он уже знал, что именно это могло быть.       — «Побочный соулмейт», — подтверждает его догадки доктор, протягивая нагретую горячим чаем кружку своему пациенту, потому что видит — тот дрожит невероятно сильно и явно не в состоянии согреться сам. Минсок с охотой берёт её в две руки и внимательно смотрит на мужчину напротив, ожидая, когда тот продолжит. — Видимо, ты внушил сам себе, что человек, который тебе понравился, твой соулмейт. — Минсок кивает на вопросительный взгляд, брошенный в его сторону. Он не станет уточнять, что не он внушил это сам себе, а другой человек. — Теперь ты чувствуешь то, что чувствует он, даже если он находится на очень большом от тебя расстоянии. — Ещё один кивок. Это именно то, что он чувствует: лёгкий поцелуй в губы несколько часов назад, а сейчас он невероятно возбуждён, что пытается скрыть за толстым слоем одежды. Слушать врача становится проблематично. — Но он не может чувствовать то же, что и ты.       Это всё, что нужно было ему знать. Отблагодарив доктора, он вышел из кабинета, запахивая куртку сильнее, чтобы не было видно бугорок, который появился весьма неожиданно. Он просто сходил с ума: поцелуи, обжигающие кожу; крепкий член, который вбивался в «его» задницу быстро и в нетерпении. Сехуну сейчас так хорошо, и Минсок, ощущавший на себе всё то, что испытывает его «побочный соулмейт», готов разорваться на части от этих ощущений.       Идти обратно было сложнее. В клинику он прилетел чуть ли не пулей, ловил такси несколько раз, потому что в первый раз он забыл деньги, во второй — документы. Теперь спешить ему было некуда и не для кого, а оказаться дома хотелось, даже больше, чем рядом с очаровательным О Сехуном.       Который наверняка не думает о нём сейчас.       Ему нужно было подумать, разобраться в себе. Врач сразу сказал, что медикаментозное лечение здесь бессильно, Минсоку следует записаться к психотерапевту, чтобы тот покопался у него в голове и смог направить его мысли в нужном направлении.       Только Минсок может помочь себе. Никто больше.

***

      Чанёля будит ранее неизвестная лёгкость. Внизу живота приятно тянет, но это мало чем похоже на тот комок возбуждения, который он отчётливо чувствовал вчера, поглощённый туманным запахом родственной души. Этот туман был только между ними, он закрывал глаза, затыкал уши, лишал возможности говорить чётко, давая жадным стонам шанс вырываться наружу. Только наступило утро, туман рассеялся, а неприятного осадка, который он ждал, даже не было. Чанёль чувствовал себя на удивление бодрым, выспавшимся и счастливым.       Сехун лежал на постели рядом, уткнувшись носом в подушку. И, хоть лица его не было видно, Чанёль всё равно не удержался и оставил лёгкий поцелуй на его плече, отчего кожа Сехуна пошла мурашками в этом месте, и он дёрнулся. Кажется, Сехун утомился больше, поэтому Чанёль не стал будить его и тихонько вышел из комнаты, чтобы заказать в номер завтрак.       Когда Чанёль вышел, Сехун наконец смог перевернуться на спину. Его лицо покраснело от подушки, а дыхание сбилось. Но он всё равно заметил одно отличие.       Сердце больше не скакало, как бешеное.       Он бы сказал, что ему с Чанёлем хорошо, ведь это правда было так, но его мысли оккупировал совершенно другой человек. Именно поэтому он не спешит проверять телефон, который ещё в самолёте бросил в свою сумку — знает, что там будет мало приятного для его глаз. Минсок словно околдовал его, пленил, разрушил границу, с помощью которой он мог держаться от него на расстоянии. Такой себе дар, — держать человека близко, а самому отдаляться с каждым днём, причём — в чужие руки, — но Сехун им обладал, чем больно ранил и ставил под удар как Чанёля, так и Минсока.       И он не переставал их сравнивать, примерять друг к другу. Сехун почти наверняка был уверен, что у него есть выбор, что ему всё простят, как было обычно, как есть и сейчас, но он не видел своего будущего, как не видел ничего дальше собственного носа, гордо вздёрнутого вверх.       Сехун чуть ли не сбрасывает ноги с кровати, удобно уместив их на белых одноразовых тапочках, и хватается одной рукой за тяжёлую голову. Минсок из его головы не выходит, надёжно там когда-то поселившись. Магический туман его чар бьёт наотмашь, не даёт опомниться. Это как удар под дых — неожиданный и до искр перед глазами. Сехун на Минсока невероятно злится, когда чувствует прилив возбуждения и то, как его член наливается кровью, требуя к себе внимания. Сехун удовлетворён, и, проснувшись, он совершенно не думал о Чанёле, но всё равно выходит из комнаты, нисколько не стесняясь прижатого к животу возбуждения.       Чанёль находится на маленькой кухоньке, и пытается понять, как работают немецкие электрические чайники и чем они отличаются от корейских, раз он не в состоянии его включить. Он ощущает чужое присутствие только тогда, когда сзади прижимается полностью голое тело, и в голове автоматически что-то щёлкает, стоит Сехуну многозначительно схватить его за правую ягодицу.       — Сехун, — выдыхает Чанёль, то ли зовя, то ли задавая риторический вопрос, мол: кто?       — Да? — издевательски мурчит Сехун, забираясь рукой под свободные серые штаны и прикусывая торчащее ухо.       — Доброе утро, что ли, — давит Чанёль, намекая, чтобы Сехун прекратил.       — Это утро станет добрым только после качественного утреннего секса, — вместо нормального ответа хохочет тот, разворачивая наконец Чанёля к себе лицом и положив его руки себе на пояс.       Чанёль выглядит растрёпанно, но в большей степени — растерянно. Его глаза бегают от стоящего сехунова члена до его наглой улыбки, и он впивается в подтянутые бока, медленными шажками подходя к столу и не без усилия усаживая туда Сехуна, которого пушинкой можно было назвать с большой натяжкой.       Завтрак отменяется, понимают они оба, игнорируя стук в дверь и звонки с ресепшна.