Эгоист

      Солнце ушло далеко за горизонт, скрылось за розовыми облаками. Говоря коротко — погода была просто отвратительной. Сехун не понимал, какого чёрта Чанёль притащил его в этот парк. В конце чёртовой осени. Когда вот-вот начнётся дождь.       Чанёль оставил его одного на лавочке, потому что у него вдруг появилось важное дело. Или, как он сам сказал: «это дело чрезвычайной важности, любимый». Сладкое «любимый» Чанёль прыснул в кулак — всё же у него такие обращения тоже вызывали рвотные рефлексы.       Спина Чанёля в последний раз мелькнула за деревьями, а Сехун выдохнул настолько раздражённо и устало, что над его головой тут же поплыли клубы пара. Мороз нещадно кусал за нос, поэтому он натянул на половину лица синий вязаный шарф, чтобы спрятаться от него, и засунул руки в глубокие рукава светло-коричневого пальто. Свежий воздух, это, конечно, хорошо, но не когда на улице непонятно что: то ли конец ноября, то ли начало декабря. Было бы хорошо посидеть дома, а мысль погулять закинуть на момент, когда уже точно можно будет доставать зимние сапоги.       От мыслей Сехуна отвлёк телефонный звонок:       — Ты чего так долго? — вместо приветствия нападает Сехун, недовольно приоткрыв рот и сведя брови.       — Да я тут… Помощь твоя нужна, в общем — набрал слишком много, — пыхтит в трубку Чанёль, в то время как Сехун уже встаёт с лавки и идёт в том направлении, куда ушёл его парень, попутно ругая его за такой поступок. Что им мешало пойти вместе и что это за сраная принципиальность? Вот бы понять, что у этого ушастого в голове…       — Чанёль, подожди, — хмурится Сехун, сбрасывая трубку до того, как из динамика послышатся недовольные восклицания. — А он тут что забыл? — себе под нос шепчет Сехун, испуганно пошатнувшись назад.       На лавке, недалеко от сухого фонтана, занесённого разноцветными листьями, сидел Минсок. Обняв себя руками, он поджимал бесцветные губы. Потерявшее краску лицо выглядело так, словно он не ел несколько дней или даже неделю. И не было больше стрелок на глазах, которые подчёркивали его кошачью «хитринку». Минсок так мало был похож на себя настоящего, что Сехун с большой вероятностью прошёл бы мимо, если бы шёл вместе с Чанёлем или ещё с кем-нибудь.       Ноги понесли его по пыльной дорожке сами. Минсок в его глазах казался физически ощутимым чувством дежавю. Такое приятное чувство, взятое из прошлого, где мама жмёт к груди и успокаивает. Таким родным и проникающим до костей. И все его мысли, до этого строившие длинную цепочку от «Минсок — это…», затрещали по швам, порвав всю ту защиту, толстую броню, которой Сехун старался успокоить свою совесть каждый раз, когда делал Минсоку больно.       Он оказался рядом с ним невообразимо быстро, но в его голове успели взорваться вселенные, перекраивая новый мир под него нового, осознавшего самое важное: рядом с Минсоком он мог быть настоящим. Он мог рассказать Минсоку о проблемах их семьи, о скучном отце, которого Сехун неоднократно называл ничего непонимающим стариком. И Минсок никогда не думал вставать на сторону «старика», даже если иногда считал поведение Сехуна вопиющим. Минсок всегда старался найти в Сехуне человека, которого тот тщательно спрятал внутри. Он не вытаскивал душу, не выворачивал его всего наизнанку и не ломал, как ломал его Сехун. Минсок доставал человечность Сехуна аккуратно: в те моменты, когда тот опускал свою оболочку и делился своими чувствами. А Минсок не мог бросить Сехуна даже тогда, когда был на него обижен.       Также как и безупречный характер Минсока, Сехун не мог забыть их ночи. То, как они вместе падали на кровать в полной темноте, кожей к коже ощущая друг друга лучше, чем любые родственные души мира. Даже если Минсок утверждал, что они не соулмейты, Сехун всё равно не мог отрицать ту химию, что происходила между ними из раза в раз. И это не был пьянящий дым, заставляющий уезжать в другие страны. Они были здесь и сейчас, вместе. И любая комната, в которой они оставались вдвоём, была способна удержать их тесный мир, созданный только для них двоих. Потому что нужны совсем не стены, а всего-то два человека, безумно влюблённых друг в друга.       А за что… за что Сехун так обидел его? Почему он его бросил?       Минсок очень долго разлепляет слипшиеся ресницы и поднимает тяжёлые веки. Сехун перед ним выглядит достаточно реально, чтобы он смог сложить в голове дважды два — это он и есть. А ещё он плачет.       Глядя друг другу в глаза, они оба всё понимают. Потухший цветок, сидящий на выцветшей скамейке и садовник, забывающий его поливать. Один сломанный, а другой — об этом жалеющий.       — Сехун… — хрипит Минсок, протягивая одну руку, оторванную от предплечья. Он уже простил, стоило только увидеть раскрывшегося перед ним Сехуна, сотрясающегося в рыданиях.       Тот падает на пыльный асфальт, упираясь в чужие колени в тонких джинсах, плача уже прямо в них. Минсок гладит чужие дрожащие плечи и улыбается, игнорируя собственные рыдания.       — Теперь всё будет хорошо… — чуть слышно шепчет он, путая пальцы в каштановых волосах Сехуна. — Хорошо…

***

      Минсок переводит взгляд от мирно спящего Сехуна на зажёгшийся экран телефона, показывающего тёмные обои и пришедшее в мессенджере сообщение. Отличное напоминание о том, что ему следует поблагодарить одного человека.       Протягивая руку через Сехуна, Минсок практически не дышит — настолько сильно он боится разбудить того, по кому так сильно скучал, кого так отчаянно хотел увидеть. Кого не переставал чувствовать даже на расстоянии.       Он всё же опускается на подушку достаточно бесшумно, чтобы у Сехуна даже ресницы не дрогнули, и впервые за долгие полминуты выдыхает — до этого он только бесшумно вдыхал носом воздух.       Белый экран слепит, глаза слезятся, но Минсок быстро промаргивается и открывает нужный чат.       «С днём рождения, Чанёль», — пишет Минсок, не переставая улыбаться. — «И спасибо тебе».       Он откладывает телефон в сторону и втягивает носом до невероятного лёгкий воздух, в котором больше нет примесей страха и удушающего напряжения. Минсок улыбается и думает, что сопящий рядом с ним Сехун стоит тысячи разрушенных судеб.