***
Стол ломился от лучших яств. На огромных блюдах красовались просоленные и копчёные в ароматном дыму свиные окорока. Старый барон потребовал бы кабанью голову, на которой принесли бы годовые клятвы. Знать бы, на чём и в чём он клянётся сегодня? Элеонора с тонкой улыбкой наблюдала, как блюда пустели, а из кухни выносили новые и новые угощения. Приехав на Север, она не сразу привыкла к этой расточительности: ведь на пороге долгой зимы следовало беречь припасы. А потом оценила упорство, с которым северяне год за годом бросали вызов тьме и холоду, закатывая пир в самую длинную ночь. Лоснились спины лососей, исходили паром горшки с запечёными овощами и мясом. Томлёный со сливками горох таял во рту, жареные гусиные окорока блестели от жира, а колбасы нельзя было проткнуть ножом без того, чтобы не брызнуло пряным соком. В серебряных мисках в медовой воде плавали дольки яблок и персиков. Хлеб с имбирём и кардамоном по столичному рецепту удался пышным и воздушным, а для тех, кто привык к простой и сытной пище, подали лепёшки с тмином, чесноком и перцем. В канун Зимнего Перелома за один стол с бароном садились все: от егерей и счетоводов до прачек и скотников. Угощение должно было быть богатым, но простым, чтобы есть без церемоний. И ещё следовало подать что-то необычное. В этом году такой диковинкой стали жареные лебеди с баронских прудов, начинённые ягодами и яблоками, толчёными с мёдом. Пока они дожидались своей очереди в кухонной печи, а на столе сменяли друг друга солёные и копчёные рыбины, жареное и запечённое мясо, творог с солью и зеленью, мёдом и ягодами… Элеонора так и не привыкла к торжествам, где славословия короне сплетались с клятвами давно забытым богам. На четыре вечера в году в столовой будто бы восставал древний Север. Когда местные подставляли под сидр и вино длинные козьи рога, которые каждый раз приносили с собой, не глядя на поставленные на стол кубки, это напоминало ритуал. Элеонора наблюдала за ним, как за редкой диковинкой. Впрочем, странный северный народ принял её, полюбил и признал своей госпожой, а большего и не требовалось. — Да будет на наших землях мир, — Тенрик в третий раз поднял рог. Пили молча, обмениваясь беглыми понимающими взглядами. Барон ни словом не обмолвился о двух маленьких крепостях: на побережье и на пустоши. Над праздничным столом сгущалось робкое, невысказанное, но осязаемое: а вдруг обойдётся? После встречи с Ардериком праздничные хлопоты затопили Эленору с головой, и неоткуда было узнать, удалось ли перехватить обоз. Она даже не видела, зажгли ли в лагере праздничный костёр. В конце концов, здесь не церемонный столичный приём, почему бы хозяйке и не отлучиться ненадолго?.. Широкая ладонь Эслинга сомкнулась на её тонком запястье. Элеонора обдала мужа ледяным взглядом, но он не ослабил хватку. Лишь процедил сквозь зубы: — Сиди. Элеонора попыталась вырваться и едва подавила стон — руку будто стиснули железные обручи. — Думаешь, я не вижу, как ты каждое утро бегаешь на башню? — прошептал барон, обдавая её густым запахом лука и вина. — Скоро в округе начнут говорить, будто для хозяйки Эслинге лагерь чужаков дороже собственного дома. Не хватало ещё, чтобы ты при всех пялилась в окно. — Не там заботишься о своей чести, — холодно проронила Элеонора. — Не позорь меня и себя! — Будьте скромнее, баронесса, — жарко выдохнул барон и разжал пальцы. Серебряный браслет был смят, на коже остался отпечаток. Элеонора быстро окинула взглядом залу, осторожно сгибая и разгибая запястье. Никто не заметил размолвки, а если кто и увидел, как хозяин держал жену за руку и шептал ей на ухо, то не подумал дурного. Элеонора пригубила вино и вздёрнула подбородок, стараясь не смотреть в сторону окон. Передёрнула плечами от того, как сопел рядом Эслинг. Что же происходит на пустоши? А в Бор-Линге? Неужели на побережье так же безмятежно празднуют? — Мы хорошо потрудились в этом году, и боги отблагодарили нас богатым урожаем и надоями, — Эслинг снова поднялся, и Элеонора встала рядом с ним с неизменной улыбкой, ловя восхищённые взгляды. — Но мы бы не справились без тех, кто обрабатывал эти земли задолго до нас. Они расчистили лес под поля, которые мы возделываем, проложили дороги, которыми мы ходим, удобрили пастбища. Воздадим же хвалу нашим предкам, ушедшим и здравствующим! «Особенно ушедшим, — добавила про себя Элеонора, поднимая кубок. — С ними меньше хлопот, чем со здравствующими». Восемь лет назад на её месте сидела свекровь — суровая женщина в накидке из волчьего меха. Как и все баронессы Эслинг, она вышла из старинного имперского рода, но сразу и безоговорочно принявшая сторону Севера. Они с Элеонорой возненавидели друг друга, как умеют лишь женщины — с первого взгляда. Хозяйское место тогда занимал старый барон. По правую руку от него, в нарушение старшинства, восседал Шейн — младший сын, унаследовавший всю непримиримость и отчаянный напор своего рода, которые должны были кануть в небытие вместе с независимостью Севера. Шейн первым заговорил о том, что покровительство Империи досталось слишком дорогой ценой. Что южное зерно изнеживает желудки и ослабляет детей. Что нынче, когда клановая междоусобица позади, Север расцветёт и прокормит своих настоящих хозяев без помощи Империи. А ещё — будто бы подземные толчки стали чаще и сильнее, потому что земля не желает носить чужаков, зато с радостью вместит их в себя. Много чего говорилось тогда, и люди верили Шейну. Ведь они знали его с детства, и говорил он просто и складно. Потом Элеонора узнала, что старый барон желал передать титул Шейну. Но имперские законы были на стороне старшего. Верно, Тенрик упокоился бы на семейном кладбище, не войдя в года, но Шейн ожидаемо отказался присягать императору. Открыто бросить вызов Империи тогда не решились. Тенрик дожил до совершеннолетия, уехал в столицу и дал клятву верности. Вернулся он с титулом, красавицей женой и твёрдым намерением не допустить раскола в семье и на Севере. Это же надо — верить в мир, женившись на Элеоноре Таллард! Старый барон ненавидел её за снисходительность, какая всегда оскорбляет бывших сердцеедов в красивых и молодых женщинах. Свекровь исходила застарелой завистью обедневшей аристократии к процветающей. А Шейн, рослый, огненно-рыжий, окидывал Элеонору таким презрительным и в то же время цепким взглядом голубых глаз, что вбить клин между братьями оказалось легче лёгкого. Наконец семья перебралась в старое родовое гнездо на побережье, высказав молодому барону всё, что думает об Империи, его жене и о нём лично. А Тенрик остался в Эслинге, отчаянно и неумело пытаясь удержать хрупкое равновесие, которое, с одной стороны, расшатывала его семья, с другой — Элеонора. Не будет мира, пока крепость на побережье не опустеет! Только тогда Север будет принадлежать одному Тенрику, а значит, Элеоноре. — Да продлятся дни Императора! — Снова и снова полнились рога вином и сидром. — Да хранят нас боги! Пусть пребудут с нами предки!.. И да будет на северных землях вечный и нерушимый мир!***
— Да продлятся дни Императора! — Сегодня даже зычный голос Ардерика тонул в дружном рёве. — За крепкую стену, острые клинки и скорую победу! Вокруг огромного праздничного костра оттаяла широкая полоса земли, успевшая раскиснуть и просохнуть, так усердно её утаптывали десятки ног. Дымился чан с горячим вином, щедро сдобренным пряностями, а вынесенные на улицу столы ломились от копчёного, жареного, печёного. Кушанья не успевали остывать на морозе, так быстро их расхватывали проворные руки. Пришли не только мастера, строившие стену, но и люди из города и деревень, стоявших за лесом. Среди бурых плащей северян и начищенных кольчуг имперцев мелькали клетчатые юбки, из-под платков мелькали озорные девичьи взгляды, что ещё сильнее горячило кровь. Верен проталкивался сквозь толпу, рассеянно глядя по сторонам. Всё было как дома, как в десятков городков, где их с Такко заставал Перелом. Пылал костёр, запах жареного мяса и пряного хмеля пропитывал воздух, музыка заставляла сердце биться быстрее и звала за собой. Только в привычные мелодии вплетались гулкие звуки северных барабанов. От костра пахло влажно и терпко — в огонь бросили ветки какого-то местного кустарника, и от душистого дыма кружилась голова. Кто-то сунул Верену в руки дымящуюся чашку. Первый же глоток едва не вышиб из него дух, а, осушив чашу, Верен окончательно выкинул из головы все заботы. — Ты — воин Империи, — сказал ему Ардерик сразу после того, как осмотрели стену. Подземный толчок был слабым, ни стена, ни постройки не пострадали, и, едва закончив с этим, сотник занялся тем, что было даже важнее стены — боевым духом ученика. — Не дело именем Императора грабить обозы, — настаивал Верен. — Я готов ждать, готов строить и по хозяйству всё делать, это тоже нужно для победы, но… — Помни: не всякую победу берут чистыми руками, — повторил Ардерик. — Иной раз приходится и воду травить, и изменников вербовать… — Увидел на лице Верена нескрываемое отвращение и со вздохом хлопнул его по плечу. — Иди-ка выспись, а в праздничную ночь напейся хорошенько и найди себе девчонку погорячее. Это твою нвар… да ты ж тьма! Нрав-ствен-ность не оскорбит? Верен молча мотнул головой. Что ещё ему оставалось? Остаток дня они с Такко проспали как убитые, измотанные засадой и ночными разговорами. Теперь в голове шумело, тело было непривычно лёгким. Впереди было настоящее сражение, и следовало взять у жизни задаток. Краем глаза он углядел у самого края светового круга Такко. Он обнимался с девчушкой из местных. Ну ещё бы этот скучал в праздничную ночь! Верен, не глядя, поставил пустую чашу на подвернувшийся чурбан и направился в гущу танцующих. Какая-то девчонка оступилась на ровном месте, ухватила его за руку, лукаво блеснув глазами, и потянула к костру. Там кипела пляска и все были на одно лицо — раскрасневшиеся, выпачканные углём и бесшабашно весёлые.***
Девушка, которую Такко выдернул из хоровода, едва доставала ему до плеча. Воины сразу толкнули их друг к другу с похабными шутками, которые Такко и не разобрал толком. Они все осушили не одну и не две чаши пряного хмеля, и теперь девчушку приходилось почти нести. Впрочем, она обнимала Такко за шею так крепко и так жарко шептала что-то ему на ухо со забавным северным выговором, что не приходилось опасаться, что она заснёт по пути или, ещё хуже, передумает и начнёт отбиваться. — Здесь холодно, — бормотала она, будто впервые увидев под ногами свежий снег. — Я тебя согрею, — заверил её Такко, увлекая всё дальше от костра. Он уже углядел подходящее местечко под старой сосной. Дробный перестук барабанов перекликался с биением сердца, хмель горячил кровь, и холод совсем не ощущался. Земля плясала под ногами, перед глазами метались цветные пятна, тело властно требовало своего. На замшелый камень полетели его плащ и её тёплая накидка, а следом на мягкую груду взгромоздилась и девчушка. Она безнадёжно запуталась со шнуровкой рубахи Такко и только хихикала и тыкалась ему в плечо. Такко переместил её руки ниже и принялся торопливо развязывать пуховый платок, которым девушка была замотана от подбородка до колен. Тело под платком наверняка было худым и плоским, но что за беда — лишь бы прижималось теснее и двигалось поживее. Узлы путались под непослушными от хмеля и холода пальцами; он тихо выругался, сдёрнул девчушку с камня, развернул спиной к себе и потянул вверх бесчисленные подолы. Девушка выгнулась, запрокинула голову и нетерпеливо обернулась. Отблески костра по-новому высветили черты её бледного лица и Такко вздрогнул, отстранился и заморгал, пытаясь отогнать морок. Хмель и неверный свет на миг подарили деревенской простушке точёные черты и золотые локоны, которые давно следовало забыть. — Ну что же ты? — шептала девчушка и направляла его руки, замершие на её бёдрах. — Ничего, — прошептал Такко, загоняя воспоминания в дальний угол. Тело выгибалось и нетерпеливо подавалось к нему, но отсветы костра, как нарочно, играли золотом на концах ресниц, клали густые тени вокруг тонких губ… Память выворачивалась наизнанку. Трещины на сосновой коре казались каменной кладкой замка, а светлые пятна лишайников — лепестками белого шиповника, увядшими, растоптанными… Желание, от которого только что можно было задохнуться, расплывалось тянущей болью. — Здесь и вправду слишком холодно, — наконец выговорил он, опуская скомканные подолы. — Идём-ка к огню. По пути к костру они столкнулись с Вереном. Тот поддерживал за талию такую же невысокую и светловолосую девчушку, а второй рукой помогал ей подносить к губам полную до краёв чашу. — Так быстро? — удивился он, окинув Такко весёлым, озорным взглядом, в котором сразу же мелькнула озабоченность. — Эй, ты чего? Случилось что? Такко мотнул головой, не оборачиваясь. Верен проводил его недоверчивым взглядом, но девушка в его объятиях поперхнулась, закашлялась, и он выкинул мысли о друге из головы. Не маленький. Надо будет — сам расскажет.***
— Я сам дойду, — уверял Верен, безуспешно пытаясь сбросить чьи-то руки с плеч. — Ещё не настоялось вино, которое бы меня свалило! — Да погляди, как ты шёл! — Выпавший за ночь снег вздыбился, перед глазами вспыхнули цветные пятна, но кто-то поддержал, помог выпрямиться, и Верен увидел цепочку следов, которая ну никак не могла сойти за прямую. — Ладно, ведите… А, стой! Надо караулы проверить!.. — Вот тебе только караулы и проверять! — по ушам резко ударил смех. — Больше некому! Нет, вы поглядите на него! Еле стоит, а рвётся порядок наводить! Товарищи держались на ногах ненамного лучше самого Верена, поэтому их путь до домика Ардерика оказался извилист и долог. В конце концов, Верен всё же перетянул провожатых к стене, с которой сыпала шутками стража. Там они и осели втроём, привалившись к брёвнам взмокшими спинами. Лагерь выглядел точь-в-точь как базарная площадь после большого праздника. Снег был расцвечен пятнами от пролитого питья и прочими следами хорошей гулянки. Кое-где попадались обрывки одежды и капли крови — кто-то упал, а может, сцепились спьяну. Праздничная ночь помнилась урывками: горячее вино, сдобренное пряностями до горечи, остро пахнувший дым, девчонка, которая обнималась крепко, хоть и недолго — воинов в крепости было больше, чем отзывчивых гостий… Верен зачерпнул чистого снега, умылся, слизнул с губ талые капли. В голове прояснялось — то ли помогал холод, то ли пряное вино предусмотрительно варили так, чтобы выветрилось побыстрее. — Верен! — окликнули его сверху. — Ты Рика не видал? — Стряслось что? — Верен поднялся, окончательно трезвея от одного тона, которым его позвали. Взобрался по шаткой лестнице, выглянул из-за щита и онемел. С северных гор спускалась тёмная полоса, и восходящее за спиной солнце сверкало на остриях копий и навершиях щитов. — Воины… настоящие! — задохнулся Верен. Опомнился, обернулся, перегнулся через бревенчатый борт и заорал во всю глотку: — Северяне! Его перебил чистый звук рога, которому тут же отозвались голоса — удивлённые, нетерпеливо-радостные, яростные… Хлопали пологи палаток, звенело оружие, ржали лошади — едва проспавшийся лагерь поднимался по тревоге.***
— Господин барон! — дозорный чуть ли не кубарем скатился с башни, даром что от площадки вели больше сотни ступеней. — Воины под знаменем Бор-Линге! Они будут здесь к полудню. Пиршественный зал опустел — все ринулись на стену. У кого зрение было острее, передавали другим: воинов сотни три, а то и все пять, и идут они под знамёнами Шейна Эслинга. Люди теснили друг друга, влезали на зубцы; послышался женский плач. Напрасно увивали окна остролистом, напрасно проносили рога над огнём, прося богов послать мир! И не зря волновалась земля в канун Перелома! Верно, для воинов Бор-Линге не осталось ничего святого, раз они решились взяться за оружие в праздничный день!.. Тенрик Эслинг поднялся на стену степенно, нарочито не торопясь. Оглядел горизонт, задержал тяжёлый взгляд на стекавшей с гор тёмной полосе, на знамёнах, на которых — он не видел, но знал — там был вышит не лось, а легконогий олень; на укреплениях, где готовились к сражению, и распорядился — так, чтобы его услышали все: — Укройтесь в замке! Загоните скот и заприте ворота! И успокойте женщин! Шейн идёт не на нас. Даю слово — Эслинге не коснётся война. — Он нашёл глазами начальника стражи; тому в последние лет тридцать чаще доводилось выезжать лошадей, чем сражаться, но сейчас он крепко сжимал охотничий лук, а за спиной у него толпились десятка полтора рослых парней. — Спустите знамя Империи на башне и поднимите наше! Пусть Шейн видит, что на пустоши у него только один враг. — Мы не поддержим воинов Империи? — уточнил стражник. — Нет. Они получат то, за чем пришли, — сейчас в бароне Эслинге никак нельзя было узнать добродушного увальня, встречавшего имперское войско. — Видят боги, я пытался сохранить мир. Но если Империя хочет крови, пусть проливает её вволю. Свою. Все слышали толчки в канун Перелома! Все видели, что утром взошло солнце, а значит, боги присмотрят за битвой! Пристало ли нам вмешиваться?***
Элеонора подошла к мужу и оперлась на его плечо: — Так и вижу, как твой брат стоит около укреплений и смиренно уходит назад. — В наших жилах течёт одна кровь. Он не пойдёт против меня, а я — против него. — Да он бы давно убил тебя, если ты не прикрывал его перед короной! Он идёт на тебя с оружием, Тенрик! Не время для красивых слов! Или вино так затуманило тебе голову, что ты сам поверил в присмотр с небес? — Да что ты хочешь от меня? — рявкнул Эслинг. — Что я могу сделать против двух безголовых, жаждущих крови?! — Не вывешивай родовое знамя! Император не оставит от Эслинге камня на камне! — Да ну? Мы дали этому наглецу-сотнику людей, лес и еду. Позволили построить укрепления на своей земле. Даже не отравили им воду в ручье! Но сотня не устояла против легендарного северного войска. Какое несчастье, а? Элеонора дёрнула плечом, отвернулась и устремила взгляд на горы. Сколько же воинов привёл Шейн? Дозорные говорили: пять сотен, но этого не могло быть, на побережье не прокормили бы столько здоровых мужчин! Или влияние Шейна простёрлось дальше, чем она рассчитывала? Она на миг прикрыла глаза и задержала дыхание, чтобы погасить предательскую дрожь. Отступать было поздно. Ардерик — опытный воин. Он наверняка знал, на что шёл. Он должен выстоять. — Укрепления выстоят, — она и не заметила, что повторила это вслух. Обернулась к мужу и встретилась с его безмятежным взглядом. — Империя победит, а ты в этот раз получишь по заслугам. — Я давно говорил тебе, что для славы и крови следовало искать другого мужа. — Ты не можешь остаться в стороне, глядя, как два войска уничтожают друг друга! — Дорогая Эйлин, — голос барона снова стал вкрадчиво-спокойным. — Праздник тебя утомил, а известие о сражении — напугало. Ты же никогда не видела битв, кроме как на своих гобеленах. — Будто ты видел! — Иди к себе и отдохни. Зрелище начнётся не раньше полудня. Элеоноре следовало вернуться в столовую, успокоить людей и раздать приказания. Вместо этого она скользнула в боковой проход, затем в другой, спустилась по крутой лестнице и оказалась во дворе точь-в-точь напротив конюшни. Конюший, прибывший на Север вместе с ней, распоряжался на пустоши, но двое его помощников остались здесь. Они встретили баронессу поклонами и привычными взглядами, в которых мешались почтение и восхищение. — Не время для церемоний, — улыбка Элеоноры была так ласкова, а во взгляде плескалось столько тревоги, что оба парня невольно приосанились. — Верны ли вы своей госпоже и своему императору?..***
Пять сотен воинов шли всю ночь, лишь изредка прерываясь на короткие привалы. Самое время было отдохнуть, но один вид дымных столбов, уютно и безмятежно поднимавшихся от укреплений, раскинувшихся на пустоши, придавал им сил. Тропу кое-где пришлось расчищать от камней, и к тому времени, как первые ряды спустились на пустошь, солнце поднялось высоко. Воин, ехавший впереди на рослой мохноногой лошади, натянул поводья и отбросил с глаз рыжие пряди, выбивавшиеся из-под шлема. Внимательно оглядел темневшие впереди укрепления, затем перевёл взгляд на замок и усмехнулся. — Значит, Тенрик выбрал сторону, — пробормотал он. — Наконец-то! — Барон Эслинг выбрал между клятвой и кровью? — насмешливо переговаривались сзади. — Между титулом и честью? Вот уж верно грядут новые времена! Низкое зимнее солнце било прямо в глаза, но спутать, что за полотнище подхватывали редкие порывы ветра, было невозможно. На башне Эслинге развевалось знамя Империи.