мы говорим с тобой на разных языках, впрочем, как всегда, но говорим мы об одном.
И сейчас в сотый раз за вечер поднимая глаза ввысь, Чимин замечает чужой взгляд и вспоминает: человека, его касания и чувства, которые тот вызывает. И вдруг сердце Чимина, которое служило Мин Юнги верной пепельницей, закололо и облилось литрами крови. Пак отворачивается, пытается спрятаться, исчезнуть. Сделать все, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать это снова. Но почему Чимин продолжает жаловаться на то, что горит в аду, когда сам продолжает танцевать для дьявола? Ведь он и шагу не сделал, чтобы уйти. Нет, он лишь поднимает голову выше, смотрит на потолок и представляет, что это и есть звездное небо. Поднимает руки, тянется то ли к луне, то ли к прожектору, заставляя Юнги задыхаться и желать поцелуев. Целовать танцующего мальчика столько раз, сколько море целует песок берега; столько раз, сколько солнце касается горячими губами горизонта; столько раз, сколько звезд на августовском небе. — Юнги? Чонгук касается плеча старшего, заставляя того дернуться. Яркий свет от фонаря врезается в глаза Юнги и пронизывает насквозь. На тело наваливается усталость и разочарование от потери картинки. Кресло машины, на котором сидит Мин, отдает камнем и лавой, пуская пот по всему телу. А Чонгук рядом такой взволнованный и дерганный, паркует машину и тихо говорит: — Мы приехали, Юнги, ты проспал всю дорогу. И все вдруг вспоминается: душный бар внизу, дерьмовая компания и алкоголь. Неудобный стул своей спинкой отдавил Мину весь позвоночник, а бармен постоянно пытался всунуть ему больше, чем тот заказывал. Впрочем, на второе Юнги не жалуется. Только вот денег, кажется, в два раза меньше, а сил вообще нет, да и желания использовать хоть какую-то силу. Он вспоминает, как скучно было и душно, зато не больно. Зато Юнги думал не о Чимине, а о милом бармене, который почти ложился на стол, чтобы шептать пошлости на ухо. Мин думал не о Паке, а о мальчике с бокалами в загорелых руках, которыми он так нежно касался плеч и один раз даже положил широкую ладонь на бедро в опасной близости к паху. Юнги тогда подумал, что он пытался достать кошелек, но нашел в кармане салфетку с номером, написанный размашистым почерком, и кучу кривых сердечек. Мило и тошнит. В тот момент, смотря на чужой номер на грязной салфетке, Юнги вспомнил о розах в банке из-под колы, рядом с которой лежала бумажка. С номером и такими сердечками. И вдруг думается: звонил ли Чимин по этому номеру? Слушал ли он эти клишейные словечки летающие рядом у виска? Думает ли Пак об этом человеке прямо сейчас? А о Юнги? — Все нормально? — спрашивает Чонгук. — Ага, — Юнги улыбается. А потом, закрываясь на три замка в кабинете, открывает очередную бутылку. Он заполняет желудок алкоголем, надеясь, что тот достанет до головы и вытеснит оттуда мысли о полных губах и мягких руках. Но это не работает. Это как две пачки таблеток, которых не хватит на смерть; это выстрел, который зацепит, но не убьет; как птица в двигателе, но самолет все равно приземлится. Так не должно было быть, но так получилось. И Чонгук не должен сейчас заходит в кабинет, он не должен так сочувствующе смотреть и садится в кресло напротив. Он выглядит, как уставший родитель, который весь день бегал за своим отпрыском, чтобы тот ненароком не умер. А этот неугомонный ребенок все лез и лез в опасные места к опасным людям. — Наверное, бесполезно спрашивать, все ли в порядке. Юнги грустно улыбается, когда достает стакан для своего помощника, только сейчас понимая, что все это время пил из горла. Прикусывает язык, как маленький старательный ребенок, два раза проливая жидкость на лакированный стол, и протягивает Чонгуку с тихим: — Не думаю, что в мире есть люди, которые в порядке. Он коверкает последние слова, доказывая свое поведение ребенка. Он морщится и закатывает глаза. Чонгук на это фыркает и принимает стакан, хотя пить не собирался. — Почему? — Ох, Чонгук-и… — Мин откидывается на спинку стула, поворачиваясь к окну. Он делает несколько глотков, смачивая горло и обжигая легкие. — Жизнь отымела смысл. А потом вдруг хмурится, будто увидел что-то странное с пятнадцатого этажа. Он сидит несколько минут, переосмысливая то ли свои слова, то ли свою жизнь, чтобы сделав еще несколько глотков, сказать: — То есть… так, конечно, тоже правильно, … но я хотел сказать, что жизнь не имеет смысла. Юнги ставит бутылку на стол с звонким звуком стекла, чуть проезжающегося по лаку. Наверное, будет царапина. Но Мин даже не смотрит, продолжая наблюдение за засыпающим городом. Он слышит, как Чонгук наливает ему полный стакан, после чего ставит пустую бутылку под стол. — И что ты будешь делать дальше, Юнги? — Открою вторую. Чон почему-то и глотка не сделал. Сидит в этом кресле, будто на берегу, а Юнги — кораблем уходит все дальше и дальше. И это, наверное, самое ужасное: человек сидит перед тобой, но на самом деле так далеко. Чонгук специально для этого личным психологом заделался — прочитал с десяток умных книжек и изучил Мин Юнги с ног до головы. Именно благодаря долгой дружбе Чонгук знает, что Юнги слишком трус, чтобы понять все самому. Хотя, может, он уже все осознал, просто боится признать, как во время спора, когда ты был уверен, что твоя точка зрения правильная, но в кульминационный момент ссоры вдруг все понимаешь, но отступать уже поздно. Поэтому Юнги и продолжает спорить сам с собой. Такая себе одиночная война. — А потом? Что будет потом? — Потом будет работа. Пока я возился с этим дерьмом, все дела пошли по пизде. Он и вправду встает, подходит к книжному шкафу, достает несколько папок и проверяет их. Смотрит внимательно, проверяя каждый листок, но в какой-то момент листы заканчиваются, но Юнги все так же стоит и смотрит, будто читает какой-то слишком сложный для понимания текст. Скорее всего, собственные мысли. — С каким дерьмом? Мин поворачивает голову слишком резко, будто его разбудили или ударили. Серая папка мнется под его руками, точно как в тот день, когда он чуть все не потерял. И на его лице столько беспокойства, что его можно снимать в социальных роликах про вымирающие виды животных. — С чувствами. Еще в самом детстве Юнги закрыл свое сердце на тысячу замков ради обеспеченного будущего, потому что считал, что так должно было быть. Да, у него была пара пробных отношений, но все поголовно твердили, что Мин — бесчувственная машина, которая только и может, что трахать и бумажки подписывать. Но Юнги чувствовал. Правда, чувствовал. Что-то крошечное, но в то же время необъятное в своей груди, которое тухло каждый раз, когда от него уходили. Поэтому Мин придумал еще одно глупое правило — не бегать за людьми. Даже если в груди вновь зарождалось пламя, даже если глаз нельзя было отвести, Юнги должен был уйти, потому что это ему не нужно. Это лишнее. Но вот незадача: ему никак без этого. Мин потерял ключи от своего сердца, поэтому не может последовать совету из детских сказок, где друзья главных героев всегда говорил следовать за своим сердцем. Но сколько можно повторять? Юнги не слышит его, потому что закрыто. Там плановый перерыв. А у Чимина есть дубликат ключа к каждому из замков на жизненно важной мышце, но открыть их можно только при самом мальчике. И заодно спросить, когда он успел их сделать. — А что с ними не так? — Они, как минимум, есть, а это уже проблема. Они сидят с такими печальными лицами, что создается впечатление, будто они в клубе анонимных несчастных людей. И вот сейчас самый тихий в их компании, тот, что обычно на собраниях садится в самый темный угол и всегда смотрит в пол, поднимется и громко скажет: «Господа, мы проебали свое счастье». Все важно поддакнут и опустят головы, как провинившиеся псы, а потом снова ничего не будут менять с мыслью, что нужно менять исключительно все. — Они мешают Чимину… Помнишь, что с ним сделали? А сколько раз я… делал ему больно? Чонгук вдруг делается таким серьезным, что у Юнги невольно руки подрагивают. Хотя, может это из-за уже третьей бутылки? Чон ставит локти на стол, отодвигая все бумаги и ручки, смотрит внимательно и одним взглядом заставляет смотреть безотрывно в ответ. — Я понимаю, ты считаешь меня ребенком, но, пожалуйста, прислушайся ко мне, — Он делает короткую паузу, позволяя Юнги понять и осмысли свои слова. — Не думаешь ли ты, что стоит спросить об этом Чимина? — И пережить прямой отказ? Пойми, Чонгук, я мешаю ему, я создаю угрозу для него, потому что… — Юнги пытается отдышаться после короткого монолога, чтобы снова заговорить — …потому что посмотри, как у него все красиво, как у него все хорошо складывается: он — наследник огромного бизнеса, огромной суммы денег. Зачем ему я? Мин выглядит действительно взбешенным. Его кулаки сжаты на столе, показывая уверенность в своих словах, но на самом деле, он сам не хочет в них верить. Ему хочется знать, что Чимин без него не справится, что его мальчик испугается и прибежит к хену, чтобы обнять, спрятаться, спастись. Но спасать-то нужно от спасителя. — А вдруг он скажет тебе обратное? — Я ненавижу опираться на случай, ты же знаешь. Тихий голос Юнги прерывается ударом бутылки о стену. Чонгук не глядя кинул ее в порыве раздражительности, потому что с Юнги действительно сложно. Но уже в следующую секунду он делает глубокий вздох, набирает полные легкие и медленно выдыхает, расслабляясь в кресле. — Наша жизнь — сплошной случай, и ты это знаешь. — Чон говорит, как с упрямым подростком, пытаясь втиснуть в его голову факты под предлогом того, что Юнги их уже знал. — Открытый разговор — это то, на чем держатся отношения. Даже такие… как у вас. Мин пьяный и уставший от бесконтрольного самоанализа и вечных приемов у психотерапевта в лице своего помощника. Он понимает, что это все, что хотел сказать Чонгук, что на этом разговор должен закончится. Но Юнги задает следующий вопрос только потому, что не знает, что делать дальше. — И что я ему скажу? Что я трус? Что — эгоист? Что я такой уебок, Чимин-и, но, пожалуйста, люби меня?! Стул неприятно скрипит, когда Юнги облокачивается на него, почти ложится и нервно смеется. Печально и пугающе. Чонгуку, честно сказать, страшно. За Юнги, за его жизнь и сердце, как бы глупо и клишейно это не звучало. Просто они вместе прошли через многое: через нищету, боль, изгнание, но сломать Юнги может только он сам***
Юнги жил в районе, где нужно было говорить громче, чем другие, чтобы тебя услышали. Мин вроде как научился это делать, но он всегда знал, что однажды придет время, когда ему понадобиться кричать. И вот сейчас, следуя по пятам за притворно спокойным Тэхеном, он понимает, что должен рвать глотку в крике, срывать связки и никогда больше не молчать. Проведя всю ночь и половину утра за размышлениями, Юнги вдруг твердо для себя осознал: примут — никогда не уйду, откажут — умру на его пороге. Он обещал себе никогда не приходить к людям дважды, только если это не касается денег. Мин обещал себе, что не будет бегать за людьми, потому что люди предают, потому что люди ничего ему не должны, как и он им, потому что люди уходят, все люди бросают. Но в итоге, он сам стал тем, кого боялся, тем, кто уходит. Но вот, исключение стало правилом и Юнги переступает такой знакомый порог, думая лишь о том, насколько он ужасен. Знаете, как говорят: убийца всегда возвращается на место убийства. Так вот, Юнги здесь. Его встречает дуло пистолета и колкое: — Ты, наверное, не слышал, когда убегал, но я сказал, что буду стрелять, если ты вернешься сюда.