691-й год империи, месяц Зноя, Сэленас
После грянувшего не так давно восстания дел в приюте хватало, а постояльцев становилось лишь больше. Раненные, больные, лишенные крова и средств к существованию — десятки людей стекались в скромный двухэтажный домик, надеясь хотя бы одну ночь провести не на влажной земле. Эва, впрочем, не упускала выгоды: многие гости помогали приводить в порядок их временное жилье. Кто-то чинил пол, кто-то — старые кровати, иные открыли в себе поварские таланты, и теперь, общими усилиями, существование беженцев перестало быть невыносимым. Люсьен помогал, чем мог. Ему выделили собственный угол — чердак. Даже с залатанной крышей там было прохладно, но в переполненном приюте и подобное могло считаться роскошью. Менестрелю и в голову не приходило жаловаться: в свободное время он помогал своим людям управляться с домашними хлопотами, а во время выступлений собственное удобство волновало его мало. Тут бы доползти домой и рухнуть спать — уже немало… — Бинты заканчиваются, — вздохнула Эва, останавливаясь рядом с Люсьеном. Как раз в этот момент он заканчивал делать перевязку полуспящему постояльцу: бедняге не повезло оказаться поздним вечером не в том районе. — Я смогу достать еще до следующего утра, но сам понимаешь, если рана загноится… — Что предписано, того не минуешь, — обернувшись к женщине, Люсьен заметил небольшую корзиночку в ее руках. Пахло свежей сдобой, и когда Эва вручила ему свою ношу, стало ясно — ужин. — Спасибо. — Должен же хоть кто-то позаботиться, чтобы наш благодетель не исхудал совсем, — она улыбнулась, одобрительно похлопав менестреля по плечу, а затем направилась дальше, шелестя длинными юбками. Люсьен приподнял полосатый лоскут ткани, прикрывающий пищу от ветра и пыли: на дне лежало несколько пухлых хлебцов и кусок сыра. Только сейчас вспомнилось — он и впрямь не ел сегодня, погруженный в дела. Странное чувство легкой тревоги вдруг кольнуло сердце, и Люсьен ощутил, как нагрелся амулет фейри у него на груди. Поднялся на ноги, возможно, слишком резко и оглянулся по сторонам: вокруг лишь постояльцы, каждого из которых он знал лично, да Эва, скользящая между кроватей к выходу. Только одно не так — крупный ворон сидел на подоконнике, будто горгулья на стенах древних замков, неотрывно наблюдая за менестрелем желтыми бусинками глаз. Они встретились взглядами, и Люсьен растерянно коснулся почти накалившейся подвески пальцами. Облизал пересохшие губы, пытаясь побороть странное волнение, а затем — направился к окну, отчего-то убежденный, что птица не станет улетать. — Это вы, мастер Тень? — озвучил неожиданную догадку Люсьен, протягивая гостю руку. На миг подумалось, будто велх, наделенный тайным знанием, может и не принять приглашение от обычного певца. Когда-то давно еще Эгиль Ньесс слышал в рассказах старших, что колдуны, следующие по пути «живому», не имеют страстей и желаний: чтобы овладеть чарами им нужно отказаться от самих себя. И все же, ворон вдруг расправил крылья и вспорхнул на плечо менестреля, острые коготки сжались на ткани верхней рубахи, чуть царапнув кожу. Странное желание коснуться иссиня-черных перьев возникло неосознанно и внезапно, а спустя пару вдохов Люсьен погладил небольшую голову птицы. Раздалось возмущенное карканье, и пришлось спешно одернуть руку, потупив взгляд, будто смутившись: — Простите, мастер Тень. Желтые глаза смотрели укоризненно, но ворон не спешил улетать. Лишь нахохлился, распушившись. Люсьен улыбнулся виновато и направился к лестнице на чердак: не к чему было постояльцам слышать лишнее, и навряд ли помощник главы артели прилетел лишь поболтать. Стоило менестрелю подняться в небольшую комнатку под самой крышей, где из мебели стояли разве что ветхая кровать и нелепая цветастая ширма, птица вдруг спикировала с его плеча на голые доски пола. Люсьен не успел уловить то мгновение, когда вместо черного ворона на ноги поднялся скрытый плащом человек. Одним легким движением Тень смахнул перо с рукава темного гамбезона. — Будете обедать? — Люсьен присел на постель, оставляя место и нежданному гостю. — Нет, ворон уже успел поклевать зерна, — велх блеснул улыбкой, опершись плечом о балку. — Залетел убедиться, что ты до сих пор не сбежал из города. — Зачем мне бежать? И здесь неплохо. Да и лордов, любящих песни, побольше будет. Пусть в голосе менестреля скользила веселость, он все же до боли крепко сжал рукоять ножа, которым отрезал кусок сыра. Значит, слежка? Филин не хотел оставлять свою жертву, и что-то подсказывало: причина такого интереса отнюдь не в поисках безымянного «груза». — Я наблюдал за тобой… немного, — желтые глаза на миг блеснули в полутьме. — Не похож ты на того, кто станет доносить Фрею за пару серебряников, соловушка. Или я ничего не понимаю в людях. Люсьен опустил взгляд, ловя свое отражение на заточенной стали. Действительно, разве мог он еще совсем недавно представить себе, что станет помогать человеку, делающему черную работу за Деорингов? Когда-то не без участия Марэтеллей было покончено с прежней счастливой жизнью Эгиля. — Если пересказ слухов может спасти чью-то жизнь, разве есть в этом что-то дурное? — менестрель мягко улыбнулся, вновь посмотрев на Тень. — Так что, может быть, все-таки разделите со мной обед? Эва прекрасно готовит.***
Люсьен никогда не верил в Трех. Его не трогали истории о живых статуях богов и гиганте Тартасе, на теле которого стоит весь мир, окруженный первозданным хаосом. Вера, принесенная когда-то с далеких западных земель, казалась чуждой свободолюбивому северному духу, слишком нетерпимой к тому, чего не понимала. Фейри ушли в холмы задолго до того, как Второй император построил храм в Лиссе, но с тех пор старые традиции и знания превратились в предания, легенды, детские сказки, постепенно почти стершись из народной памяти, уступив место догмам новой религии. И все же, ноги сами привели менестреля сюда — на площадь перед огромным комплексом зданий, облицованных алым мрамором. Острые шпили, словно клыки гигантского чудища, упирались в небо, едва не касаясь облаков, переливались в стрельчатых окнах витражи, а с трудом различимая мелодия, льющаяся из-за полуоткрытых храмовых дверей, перекликалась с биением сердца, вызывая легкую тревогу. Лорды и леди в расшитых каменьями и золотой нитью одеждах стекались в святилище — скоро должны зазвучать предвечерние песни красных жрецов, прославляющих Адрестию. Богиня Мира не засыпала год. Дольше, чем когда-либо в истории Священной Империи. Коготки ворона на плече сжались сильнее, и Люсьен растерянно посмотрел на Тень, не спешившего покидать его вот уже целый день. По приказу ли главы артели следит? — Мы ненадолго, — улыбнулся менестрель. — Я только послушаю. … Зал главного храма встретил Люсьена приятной прохладой, и на миг тот остановился, засмотревшись на ряд квадратных колонн без всяких украшений и резьбы. Плиты пола вели дальше к пьедесталу, где на возвышении стояли две статуи из белого, будто полупрозрачного, камня: прекрасная женщина в венке из свежих цветов и листьев, а рядом — мужчина, воин, облаченный в доспех далеких доимперских времен. Адрестия взирала на прихожан с легкой улыбкой, не сводя с них внимательного взгляда, а Хэссас, Война, — крепко спал. И впрямь, будто живые. На миг показалось — в любой миг выточенная умелым скульптором из куска скалы красавица вдохнет и сделает шаг навстречу. Чтобы не привлекать лишнего внимания, Люсьен остановился у выхода, готовясь уйти в любую минуту. Впрочем, никто и не смотрел на одинокую фигуру менестреля: уже поднялись на балконы певчие, облаченные в красные мантии, и зрители замерли в молчаливом ожидании. Разлилась песня переливами сотен голосов, Люсьен на миг прикрыл глаза, вслушиваясь в трудноразличимые слова гимна. Пели о победе над Тартасом — чудовищем, первым божеством, когда-то извергнувшем из своего чрева все сущее. Раз за разом он создавал новую жизнь — и вновь забирал ее в себя. Мир, порожденный Тартасом, был слишком изменчив. Хэссас и Адрестия, единственные выжившие из первых творений, с помощью жертв, приносимых человечеством, смогли победить Тартаса, и теперь люди жили на его теле, защищенные от неистовой стихии вне его. Но если все перестанут подкармливать богов, подпитывать своей силой… Словно само по себе вспыхнуло пламя в чашах у подножья статуй, и вереница прихожан потянулась к ним, готовясь принести жертвы: фрукты, овощи, порой мясо или вино. Самой ценной жертвой был человек, но кровь лишь раз орошала алый мрамор храма. Люсьен слышал, будто один из императоров убил здесь собственного сына, чтобы спасти столицу от нашествия варваров с востока. Огонь пожирает старые поросшие мхом стены Зеленолесья, пляшет по обуглившимся балкам и знаменам. Большой погребальный костер — достойный Ньессов. Эгиль нашел в себе силы сойти со старого замкового холма, но даже отсюда чувствуется жар на коже. Пепел оседает на сухой осенней траве, пожелтевших листьях, черных волосах юноши, наблюдающего за тем, как рвутся вверх к ночной синеве хищные языки неуправляемого пламени. Еще пару дней назад он распустил слуг, раздал те немногочисленные ценности, что могли быть им полезны. А семейные портреты и пыльные гобелены… Какой от них толк живым или мертвым? Лишь отцовская лютня за спиной, несколько монет в кармане и заточенный кинжал в ножнах — вдруг придется защищать себя? «Эгиль, они будут искать тебя. Прошу, выживи, спрячься», — шептала мать перед своей смертью, сжимая своими бледными от болезни пальцами руки сына. Теперь она там — в кострище, а он и впрямь скрывается, словно мышь-полевка, завидевшая в облаках хищника… — Дома не приносили жертв, — вдруг прошептал Люсьен, обращаясь то ли к Тени, то ли к самому себе. Птица на плече переступила с ноги на ногу, косясь на чуть побледневшего от задумчивости менестреля, как тут по залу разлился испуганный возглас. Люди зашумели, умолкли певчие — что-то произошло. Люсьен, ведомый любопытством, направился вперед, желая лучше увидеть, что так напугало благочестивых прихожан — и сам замер, будто пораженный молнией: Мир закрыла глаза, и теперь Война-Хэссас строго взирал на собравшихся имперских подданных с высоты своего пьедестала.***
«Веселая русалка» была и вполовину не так заполнена, как то бывало обычно, а привычную атмосферу веселья заменил сгустившийся в воздухе страх. Весь город, а то и вся империя, шептались лишь об одном: Война открыл глаза. Виной тому восставшие крестьяне или истинное зло еще ждет впереди, Люсьен не знал, да и какое до того дело менестрелю? Перебирать струны — разве должен он занимать себя чем-то еще? Тень, нахохлившись, подремывал рядом, и лишь силой воли Люсьену удавалось сдержаться и не пригладить распушившиеся перья. Странное молчаливое сопровождение за день стало почти привычно: по крайней мере, помощник совиного короля не скрывался, что бы там не пришло в голову его господину на самом деле. Умолкла музыка: Люсьен прервался на какие-то мгновения, чтобы влить в пересохшее горло еще немного вина, но разговоры немногочисленных гостей не утихали. — … Слышал, в «Розовом бутоне» появилась узкоглазая шлюха из Тхона… — Тевердиец снова не заплатил, чтоб его спрут отымел… — … Капитан «Молниеносного», говорят, заплатил горсть серебра, чтобы его не проверяли. До сих пор не выгрузился, лорда ждут, говорят, благородного. Видел я трюм, записано, что шелка, но кто шелка тхонские в бочках возит? Говорю, порох это. Порошок такой у них делают… Стоит, как целый особняк… Тень приоткрыл желтый глаз, но и Люсьен напрягся всем телом, услышав упоминание легендарной взрывчатой смеси, которую научились создавать заморские алхимики. Тот самый «груз»? Менестрель сделал еще один глоток, а затем уселся поудобнее, готовясь продолжить петь. — Расскажешь главе артели? — произнес шепотом, прежде чем вновь ударить по струнам.