Другие дороги

      Клятвопреступление, скорбь, уединение, боль, раскаяние, горечь, все синонимы всех языков ко всем этим словам… к его выходу из пресловутого уединения это всё стало уже простой спокойной рутиной, и душа всё рвалась и рвалась на кусочки, никак не доходя до неделимого, настолько привычно, что Сичэнь себя, кажется, без этого уже не представлял. И тем неожиданнее было оказаться на камнях перед Не Хуайсаном, рыдая ему в ноги и чувствуя расслабленную руку в своих волосах.       Начиналось всё вполне прилично — Не Хуайсан стал всё чаще посещать Облачные Глубины, приходя туда теперь почти также беспрепятственно, как Цзинь Гуанъяо — не А-Яо, нет — до него. Они всегда подолгу говорили за чаем, он часто просил сыграть на флейте или прогуляться, почти походя в эти моменты на того беспомощного младшего братика, который вечно его о чём-нибудь просил. Причём сначала Сичэню казалось, что он Хуайсана не ненавидит и ненавидеть не может. Потом — что он его не ненавидит лишь потому, что ненавидеть он не умеет, он даже смирился с тем, что ни повода, ни даже понятной ему причины на это нет, что он не должен, что, в конце концов, Хуайсан пострадал от всего случившегося даже больше, чем он — просто вся его новая, непривычная грация, внимательный и ясный взгляд, непонятно где столько лет прятавшаяся манера держаться, всё то, что в нём, оказывается, так долго пряталось, било в глаза, как солнце прозревшему слепому. Сичэнь всё время своего уединения, помимо прочих жутких и болезненных мыслей, пытался понять: где и что он пропустил, почему он, глава ордена, вполне способный понять, когда ему лгут, умеющий видеть людей настолько, что всегда различал все эмоции, чувства и малейшие духовные движения разного бреда, так сильно поверил во всё происходящее, что ни разу не заметил ни одного несоответствия, ни одной оговорки, ни одного слишком ясного взгляда? Сичэнь знал, что не должен его ненавидеть, он должен сочувствовать и радоваться тому, что Не Хуайсан оказался таким внимательным, понятливым, достаточно сильным и достаточно смелым, чтобы выйти против Цзинь Гуанъяо, достаточно умным, чтобы плести такие интриги. Ведь никто больше не смог. Можно ли ненавидеть за знания? Можно ли слепому ненавидеть того, кто заставил его прозреть. Нельзя — с точки зрения писаных и неписаных правил, въевшихся в душу даже сильнее, чем брату. Недостаточно. Можно — с точки зрения реальности. Сичэнь пускал к себе Хуайсана, исполнял его капризы и улыбался ему.       …Но в этой ненависти ему казалось, что он живёт.       От такого можно получать удовольствие? С точки зрения большинства писаных и неписаных правил… На самом деле, оказывается, можно. Можно почти испытывать счастье, понимая, что утихшие и будто умершие к концу уединения эмоции вспыхивают при виде грациозной фигурки с веером. Сичэнь радовался им, как родным.       В какой-то момент занесло его в Нечистую Юдоль. Сичэнь поначалу очень удивился приглашению — вряд ли Хуайсан мог не понимать, каковы в действительности их отношения (теперь они, кажется, поменялись ролями; только в этот раз всё очень глупо, а чувства бессмысленны и неуместны) и сколько на самом деле поводов послать вместо себя дядю или брата — если он хотел говорить о делах ордена, то они будут даже более там уместны, а если же нет — пусть пеняет на себя и срочно придумывает, о чём бы с ними поговорить. Но, видимо, он ожил (как так получилось?) уже достаточно, чтобы стало интересно. Может, Хуайсан предположил и это, прочитал по глазам и пересчитал (возможно, уже и не по пальцам, по крайней мере, рук) все ростки и бутоны его вновь расцветающей после долгой зимы души и измерил, достаточно ли их там для того, чтобы своим уж не привычным более благоуханием подтолкнуть его на недолгий полёт на себя — и последующий разговор, но об этом думать ни секунды не хотелось. Хотелось, кажется, улыбаться. Хотелось скоро прилететь.       Радостное предвкушение пугало ничуть не меньше всех остальных чувств именно потому, что это было именно их предвкушение. И оно не ощущалось тёмным или неправильным. Оно просто было, и все чувства и эмоции протестовали против понимания его неправильности.       (Протестовали против правил? Видимо, у них это семейное…)       И это пугало.       Не Хуайсан встретил его у порога, налил чаю в своём кабинете, сунул какие-то бумаги, попросил ознакомиться на досуге. Что не прямо сейчас — напрягло. Напрягало вообще всё: и непривычно тихая Нечистая Юдоль, и странная ситуация, очень тихая, безветренная погода, собственное одиночество перед Не Хуайсаном, ведь кроме него на пути не встретилось ни одного адепта.       Хуайсан стоял и молчал. Сичэнь сидел и совершенно не знал, что ему делать, что ему говорить. Было очень тихо, только листья за окном качались под несильным ветерочком. Нарушить эту тишину хотелось безумно, хотелось хотя бы достать эти несчастные бумаги и начать читать, хотелось заговорить, хотелось отвлечься, успокоить самого себя хоть чем-то… Хуайсан посмотрел на него очень внимательно и вдруг закрыл веер, отнимая его от лица. Лань Хуань вдруг понял, что до этого ни разу — ни разу — не видел нижней его половины.       — З…зачем? — вырвалось как-то само против воли и даже против понимания: зачем что?       Сичэнь вдруг ощутил, что он просто не может больше сидеть — он не может больше находиться так высоко над землёй.       — Это плохой вопрос, — покачал головой Хуайсан. Это прозвучало твёрдо, неожиданно жёстко. Стало ещё неуютнее, хотя казалось, что дальше некуда.       Спрашивать, какой же тогда хороший, совершенно не хотелось, равно как и знать ответ на этот вопрос.       Спрашивать и не надо было. И кто его о желаниях будет спрашивать.       — Ведь ты же не сможешь предложить ничего другого.       Хуайсан приблизился шага на два, нависая, отсекая путь.       — Никто не может, — продолжил он. — Ты идеальный, Сичэнь, ты знаешь? Нет, мы оба знаем и это, и то, что это знаешь… Но такой неидеальный мир не способен принять такого идеального тебя. И ты. Не можешь. Этого. Не. Понимать.       И в Лань Хуане вдруг с глухим звоном оборвалась натянутая до этого струна. Оборвалась — и весь он будто обмяк, потерял любые границы, любые рамки, всё, что его держало в самом себе.       Лань Хуань заплакал.       Он не плакал даже в уединении, даже когда хотелось кричать и вгрызаться в стены, ломая пальцы и дробя в них кости о холодный камень. Он перестал в очень раннем детстве и, казалось, давно разучился. Он точно не привык и сначала даже не понял, что происходит.       Зато точно понял, что больше так не может. И полуслез-полусполз на колени на пол.       — Тебе сложно никого в этом не винить. Но этот вопрос — он всё же к тебе.       А чужие ноги совсем рядом оказались удобной и приятной опорой и теплом, чтобы обнять.       Сичэнь рыдал. Хуайсан молчал.       Было непонятно, сколько прошло времени, но в какой-то момент у Лань Хуаня осторожно отняли удобные колени, а дальше сели рядом, обняли и прижали к себе.       Остатки больного, израненного его разума прижиматься отчаянно не хотели, но не было у Сичэня сил, чтобы дать слово этому разуму. Было просто неконтролируемо плохо, не хотелось ничего соображать, не хотелось ничего понимать, не хотелось ничего знать, не хотелось никого ненавидеть и не хотелось никого винить, хотелось лишь ощутить чужое тепло и принять в дар немного чужого спокойствия, уверенности и принятия себя.       — Стоит попробовать это всё ненадолго забыть, — раздался над головой утихающий шёпот, — ненадолго, всего на чуть-чуть. А потом открыть глаза и…       Хуайсан не договорил, его голос затих, как шелест листьев или порыв ветра, их всколыхнувший. Он замолк и лишь начал медленно, почти невесомо поглаживать Сичэня по спине. Размеренно, спокойно, очень нежно и очень уверенно, и почему-то Лань Хуань чувствовал себя защищёнными. И перестать рыдать оказалось так легко, что даже возникли силы этому удивиться, хотя бы ненадолго.       Увидев высохшие слёзы, Не Хуайсан поднялся, оставив Сичэня лежать на полу и бездумно смотреть в потолок, подошёл к столу и налил чаю. Подал Лань Хуаню. Тот принял, тихо удивившись, что чай до сих пор оставался горячим, хотя сидели они так, казалось, целую вечность, отставил пиалу после третьего глотка и провалился в темноту.       Проснулся он почему-то тоже не по орденской привычке, а уж когда солнце стояло высоко — от света, бьющего в закрытые веки. Было тепло и очень спокойно, а во сне почти впервые не было кошмаров. Глаза пришлось открыть, но это было впервые за долгое время не противно. Судя по высоте солнца за окном, время было уже позднее, ближе к полудню, и Сичэнь удивился — вроде как, он разговаривал с Хуайсаном днём, разве он мог сутки проспать после этого?       Разговаривал с Хуайсаном… Рыдал на полу на коленях. Сначала обнимал его ноги, потом…       — Не вспоминай, — раздалось недалеко от постели.       Лань Хуань резко обернулся на знакомый голос. Хуайсан сидел и пил чай, видимо, уже довольно долго. И всё это время за ним наблюдал.       И снова был без веера в руках.       — Зачем? — снова спросил Лань Сичэнь и снова… кажется, снова с тем же значением. Кажется.       — Не стоит оно того, — ушёл от ответа Хуайсан. Или не ушёл. — Как ты себя чувствуешь? Каким? — Нет, не ушёл.       Лань Хуань надолго замолчал. Пришлось вдумчиво прислушаться к себе, непривычно осознавая пустоту на месте ставшей такой родной за это время боли, подышать неожиданно свежим воздухом, посмотреть в необычайно светлое окно с удивительно ярким солнцем…       — Живым.       Хуайсан встал и приблизился.       Сейчас ничего в нём не напоминало ни того беспутного и недалёкого вечного «младшего братика», ни таинственного и пугающего многих верховного заклинателя. Он был спокоен и чуть улыбался, а в глазах — Сичэнь понял, что впервые видит хоть что-то в его глазах — едва заметно отражалось счастливое облегчение. Сейчас он почему-то казался завораживающе красивым — хотелось смотреть вечно и улыбаться каждому ответному взгляду. А может, и просто так улыбаться.       — Конечно, нельзя ничего изменить и нельзя ничего забыть, — сказал Хуайсан, — но ведь и так можно, правда?       Лань Хуань медленно кивнул, соглашаясь. Вздохнул и всё-таки ему улыбнулся, не сдержавшись. Облегчение в глазах напротив сменилось просто счастьем, и Хуайсан улыбнулся в ответ. Вдруг пришло понимание, что за его расписными веерами никто давно не видел этой улыбки, и от этого стало до неприличности хорошо.       — Хуайсан, — почему такое ощущение, что это имя он произносит впервые? — идеальный здесь не я. Но… могу ли я узнать, чем заслужил это… спасение?       — Ты точно хочешь знать ответ?       Лань Хуань ни секунды не колеблется, хотя в любой другой ситуации передумал бы трижды… особенно после последних событий.       — Да.       — Хорошо, — он опускается на колени, берёт руку Сичэня в свою и осторожно, трепетно целует, наблюдая исподлобья за изменениями в лице. Но, читая лишь безграничное удивление, отвечает уже словами:       — Я люблю тебя, Лань Хуань. Ты если захотел это знать.       Хуайсан поднялся, отпустил его руку развернулся…       — Подожди.       Он остановился.       — Я не уверен, что смогу ответить тебе взаимностью сразу, по крайне мере, не так сильно; но я постараюсь.       Хуайсан всегда хорошо читал людей. Он, безусловно, понял проскользнувшую в голосе лёгкую ложь (или, если так лучше звучит, недоговорку), вернулся, сел и, кажется, действительно искренне улыбнулся.