Платт орёт, рвёт глотку на неё, краснеет, брызжется слюной — за то, что время тратит, что завтрак не готов, что других отвлекает, что в неподобающем виде шляется. Грозит толстым кулаком, машет у самого носа, обдаёт перегаром, обещает выгнать, замахивается дать оплеуху, заставляя инстинктивно, трусливо сжаться, да Уинстон успевает перехватить хозяйскую ручищу. Говорит ему что-то тихо, доверительно, поглядывает на Рей, что шелохнуться боится, и Платт нервно кивает — раз, другой. И дряблые щёки качаются в такт. Мелоди тянется к ней — утешить, обнять, — да Ункар грозно отсылает её на кухню. И Рей обхватывает свои плечи сама. Лодыжки лижет ледяной сквозняк, и она содрогается, вспоминает, жмурится, качает головой, вытряхивая дрянь из мыслей. А Платт косится на неё недоверчиво, и в его глазах просыпается суеверная боязнь. Он ворчит что-то недовольно, раздаёт утренние указания парням, и запрещает Рей являться на завтрак. Узнает, что кто-то принёс ей еду — и их накажет.
Все разбредаются, кивают, уходят по своим делам, и Рей плетётся к лестнице. Нога несмело касается первой ступени, но скрипа уже нет. Сверху не доносится ни звука, все уже внизу, оставили спальни и пошли по делам. Сердечко сжимается, но надо — сделать последний шаг, толкнуть хлипкую дверь, сдержать крик, если вдруг Зверь будет ждать её там.
Но в комнатушке пусто. Две разобранные постели, серый свет из окошка и прячущиеся по углам сумеречные тени. Она ступает медленно, прислушиваясь к каждому шороху и боясь обернуться назад, увидеть косматую высокую фигуру с горящими кровью глазами и услышать вновь…
Рей опускается на твёрдую кровать, и плащ на плечах вдруг становится таким тяжёлым — хочется лечь и прикрыть глаза, уснуть без снов и отдохнуть. Лицо касается грубой ткани наволочки, кажущейся сейчас шёлком, и веки смыкаются.
Тишина кажется блаженной. Никаких голосов, никаких воплей — ни Платта, ни её собственных.
Надо вставать, одеваться, идти работать. Её ждут покупки и готовка, штопанье и шитьё, заказы Платта в лавках и его новые, нескончаемые приказы.
Сейчас, ещё крошечную, как слезинка, минутку…
Один, два, три… двадцать пять, двадцать шесть… сорок восемь…
Она отсчитывает про себя секунды, чтобы открыть лениво глаза на нужной — лишиться ещё и обеда с ужином она не хочет — и испуганно, резко дёрнуться. Да вот только тело не слушается. Вокруг вдруг снова темно, и дурнота накатывает от вони влажной шерсти. Глаза мечутся по склонившейся над ней морде — от высоких острых ушей до клыков с поблескивающей на них слюной. Слёзы — горячие, крупные, беспомощные — катятся по вискам, убегая вниз, прячась в длинных волосах, а крик снова застревает где-то глубоко в груди, и губы не разомкнуть.
Ты отдашь мне его.
Он больше не просит — ставит в известность. Мягко, ненавязчиво, словно говорит передать ему в руки котёнка, а не вырванное из груди трепыхающееся сердце.
Лапа Зверя совсем рядом с лицом, но повернуть головы она не может. Только рвано дышать и смотреть, плакать да слушать. А он скалится, глядит ей в глаза, но прикоснуться не смеет — боится.
Оно нужно мне, понимаешь? Очень. Мы будем тебе благодарны.
Тянет сладко, мягко, словно ребёнку объясняет, а Рей злится. От запаха тошнота накатывает, и от собственного бессилия страшно до дрожи.
“Убирайся!” — рычит мысленно, прогоняет его, а он лишь посмеивается — тихо, довольно.
Забавная. Вы похожи.
Говорит это, и Рей хочет нахмуриться, да лицо не слушается. Смотрит в светящиеся глаза напротив, пытается вычитать в них хоть что-нибудь, урвать кусок истины, но там будто туман, в котором лишь проблески нестерпимой жажды.
Острый коготь наконец касается щеки и ползёт, царапая, обжигая, вниз; тянется по шее, а огонь в красных радужках разгорается сильнее.
Сердце будет моим, Рей. И ты тоже.
Зверь давит когтем в грудь, сквозь тонкую ткань ночной рубашки, и Рей чувствует, как кожа поддаётся ему, рвётся, натянутая, легко-легко, и кровь стекает по рёбрам вниз, а тело пронзает боль — острая, резкая, разрывающая разум, словно молния — ночное небо. И Рей кричит, вопит; голос прорезается наконец, заполняет комнатушку, оглушает их всех, и сквозь него Рей слышит скулёж — отчаянный, забитый, наполненный болью.
Уинстон снова трясёт её за плечи. Не успевает опомниться, а сильные руки уже ставят на пол. Ноги не держат — оседает, падает, цепляется пальцами да ногтями судорожно, но снова тянут вверх.
Голос Платта громовым раскатом разносится над головой.
В конюшню! Мерзавка! Тварь неблагодарная!
Сон слетает с неё вмиг, заставляет оглядеться — за окном ночь, на её плечах всё ещё плащ, Мелоди в своей кровати жмётся к холодной стене, Платт разъярённый стоит в дверях, а за ним — все его парни. В голубых глазах Уинстона сожаление, грусть; он просит прощения без слов и мягко, но настойчиво тащит за собой, а Рей упирается голыми ногами в деревянные доски пола, отбивается, просит, рыдает, но он неумолим. Под возмущённые изливания Платта он тянет её прочь из комнаты, а у самой лестницы закидывает на плечо и идёт вниз, удерживая трепыхающуюся ношу в руках. А Рей плачет, умоляет, визжит, брыкается, бьёт кулаками по спине, и тут же Платт своей тростью лупит по хрупким кистям, заставляя вскрикнуть и спрятать их.
Изверги! Не понимают! Убивают!
Ночь холодна. Ветер вьётся в спутанных волосах, бросает их в глаза, морозит пальцы на ногах и заставляет задохнуться, сковывая лёгкие изнутри. Укрытая тьмой безлунной ночи деревня спит, и они будят её криками и возмущениями, мольбами и проклятиями. Ветер уносит в лес за оградой скрип двери, а потом словно ставит подножку — и Рей падает на твёрдую, холодную землю; ударяется ладонями, шипит от боли, стёсывает кожу. Да тут же оборачивается, ползёт, царапаясь о камни и мусор всякий, к двери, к ночи, к спасению. Рычит, давясь слюной, но не успевает. Сжав плотно губы, Уинстон крепко затворяет дверь. И Рей слышит, как опускается тяжёлый засов, лишая её последней надежды.
Прижимается к доскам, и вой разносится по конюшне, заглушая крики Платта по ту сторону двери. Протяжный, сиплый, отчаянный — её вой. Рей вздрагивает, когда трость хозяина с грохотом обрушивается на дверь. Приказывает ей заткнуться, обещает выгнать, грозит расправой. Но что ей теперь до этого жалкого, трусливого старого чёрта, если за ней гонится сам Дьявол?
Все уходят, и снаружи снова нерушимая тишина. Внутри же беспокойно переступают с ноги на ногу лошади, нервно трясут головами, фыркают возмущённо, потревоженные ото сна. Тут темнее, чем в спальне, и холодно до дрожи. Трясущиеся ноги едва держат, когда она поднимается, цепляясь пальцами за доски стен. Распахнутые страхом глаза вылавливают смутные, знакомые по памяти очертания окружения. Конь совсем рядом вздёргивает головой, и она вскрикивает визгливо, испуганно, высоко, и сердце заходится танцем, словно убегая от гончей. Надо зажмуриться — ведь и так ничего не видно. Да стоит сомкнуть веки, как слышит тяжёлое влажное дыхание. Нет, лучше глядеть в темноту.
Ноги быстро несут к лестнице, а затем — наверх, под крышу, где можно улечься на сено и глядеть на двери.
Холодно. Зубы стучат, тело трясётся. И Рей укутывается поплотнее в мантию, поджимает ноги, обнимает себя, да ничего не помогает. Дышит на одеревеневшие пальцы, чтоб согреть хоть чуть-чуть, натягивает капюшон на щёки, а мысли бьются лихорадочно в голове, не давая век сомкнуть.
Это сон? Всё ещё? Или уже другой? Какой по счёту? Второй, третий? Когда всё началось? Почему? Её прокляли? Пастор! А был ли он..? Что скажут, что подумают, что сделают с ней? Проснётся ли с утра? Или сошла с ума? Убежать, пока не поздно? Но куда? Скоро полная луна… Хотя, была вчера? Нет, то был сон. Но откуда запах, голос…
Рука медленно тянется вниз, по натянутой как струна шее на грудь, касается тонкой ткани, ловит бешеный стук сердца, и палец вдруг касается голой кожи. Дрожа, обводит край дырочки на ночной рубашке — там, где Зверь коснулся.
Рей ловит всхлип ладонью, и слёзы вновь застилают уставшие глаза, а затем срываются, катятся, но на заледеневших щеках она этого даже не чувствует.
***
Деревня бодрствует, живёт, движется своим обыденным, привычным всем ходом. И шепчется, осуждает, оглядывается, сторонится. И Рей — собакой побитой — озирается на них всех, а затем прячет глаза — покрасневшие, потухшие, пугливые, — опускает вниз, натягивает капюшон, а потом… зевает. Раз, другой… пятый. Лишённое сна тело почти бессильно, и даже пустые вёдра в подрагивающих руках кажутся доверха наполненными булыжниками.
Пальцы не слушаются, и рукоятка выскальзывает, не успевает она закрепить её на цепи. Ведро летит в пропасть, громыхая о каменные стенки, и Рей — молча, не моргая, смиренно — следит за ним, уносящим с собой её ужин и, наверное, кровать. Падает тяжело на каменный бортик, и смотрит на мелькающее боком в воде ведро.
День пасмурный, хмурый, тяжёлый как тучи над головами и такой же медленный. Рей роняет голову на деревянный столбик и всё смотрит, смотрит вниз, на уже успокоившуюся воду — обманчиво гладкую, спокойную, тёмную. Она моргает всё медленнее, убаюканная шумом толпы, снующей по улице, шаркающей по камням. Размыкает веки совсем чуть-чуть, только чтобы видеть воду, как в ней вдруг вспыхивают два красных огня, и она идёт рябью, словно скалясь в безумной, голодной ухмылке. Рей вскрикивает, взмахивает руками, отталкивается от бортика, да невидимые лапы словно схватили и тянут на себя — и вот она уже висит, цепляясь за неровные камни. Ещё чуть-чуть — и полетит за ведром, ломая шею. Будет быстро…
Может, сдаться..?
***
Немыслимо.
Голова раскалывается так, словно служила всю ночь наковальней для клинков, готовых распороть его собственное брюхо. Но разве имеет то хоть каплю значения теперь, сейчас, после увиденного и услышанного?
Он боится её.
Немыслимо.
Хочется рассмеяться, но от того в висках разрываются снаряды. А потому Бен молча лишь подносит руку к глазам, снимает тряпицу с запястья, да принимается кружить пальцами по алой отметине, что оставили её пальчики. Он бы и сам боялся, ведь есть чего, но она — его единственная надежда. Наверное. Он верит в это, хочет верить. Уставший бродить во тьме, готовый сдаться, он наконец вознаграждён ярким, сияющим проблеском, к которому будет идти сквозь самые колючие тернии, ползти, молить, если надо. Лишь бы успеть.
Ты жалок. Убожество ничтожное.
Голос плюётся ядом, фыркает, брызжет слюной, негодуя, но в том Бен видит лишь подтверждение своих домыслов.
Посмотри на себя — обречённое тело, скудный разум. Что ты возомнил о себе, о ней?
Губы касаются отметины, похожей на ожог, и в них вдруг покалывает, муравьится отголоском её сила. И голос рычит нечеловечески, разрывая голову изнутри, но Бен лишь жмурится, крепче прижимаясь к собственной руке.
Глупое, бездарное отродье!
Голос вопит, и Бен, превозмогая боль, наслаждается его слабостью, упивается его отчаянием.
Я заставлю тебя пожалеть, ты же знаешь. Уже ведь не впервой, помнишь? Ты и раньше пытался, глупец, но теперь я сильнее. И когда её сердце будет у меня, от тебя останется одна лишь оболочка. Не останется никакого Бена, не будет больше нерадивого сына и немого чудака из кузни. Останусь только я. И ты это знаешь.
Он заходится смехом — низким и хриплым — и замолкает наконец, а Бен вдруг чувствует, как на лбу выступает липкая испарина.
Каждый шаг и взмах руки, поворот головы и её наклон — и в глазах взрывается вспышка темноты, в висках разливается плавленая сталь, а затылок затапливает раскалённое железо. На свежем, чуть влажном воздухе улочек становится легче, и Бен плетётся медленно меж домов, к площади, а оттуда — к лекарше. Она поможет. Непременно.
Люди сторонятся его, всё ещё боясь, не понимая, но уже не шепчутся — давно привыкли к его тихому, молчаливому присутствию. Один лишь Дэмерон всё подначивает охотников. Другие же мужчины в нём видят искусного кузнеца, а девушки, хихикая, прячут взгляды и румянец.
Издалека, из-за границы деревни, из-за высоких, полуголых деревьев вдруг разносится грохочущий раскат. Ещё не скоро обрушится на них гроза, но Бен морщится: не любит её, боится грома, ведь в нём слышны крики, а в бликах молний вдруг предстают пред ним призраки — дрожащие, белые, со спутанными волосами и осуждающими взглядами глаз, что подёрнуты мутной пеленой забвения.
Выходит на площадь — да вдруг замирает. Сердце пускается плясом в груди.
Она. Его спасение, надежда; ярчайшая звезда на небосводе пекла. Глаза жадно бегают по крошечной фигурке, запоминая, наслаждаясь, упиваясь. Но вот она падает, садится, роняет руки устало, и Бен вспоминает — слёзы, крики, страх.
“Прости меня. Мне так жаль.”
Он вновь идёт. Пройдёт лишь мимо, да пойдёт дальше, куда держал путь раньше.
— Смотри, куда идёшь!
Горбатая старуха машет ему иссушенным кулаком вслед, а он сжимает виновато плечи, прячет голову, но взгляда от Рей не отводит. Ноги сами несут по знакомой дорожке, а он всё смотрит и смотрит на неё, как вдруг в один момент видит, слышит, чувствует. Зов. Лицо кривится в гримасе испуга, и ярость внутри закипает, опаляя грудь, а руки уже тянутся к плечам — хватают, тянут на себя, ставя на ноги.
Оба застывают, дышат тяжело, и на вдохах — частых, лихорадочных — грудь касается груди.
Такая тёплая.
Глаза бегают по её лицу — осунувшемуся, серому, испуганному, почти мёртвому, — и становится стыдно, горестно, больно.
Такая сладкая.
Надо отступить, отпустить, сделать шаг назад, спрятаться, уйти. Но невозможно. Пальцы лишь крепче сжимают худые, трясущиеся плечики. Обнять, спрятать, укрыть, дать убежать. Но тогда…
Помоги мне, мальчик, и она станет твоей. Я вижу, чувствую, как ты этого хочешь. Не противься этому.
— Спасибо, — шепчет она тихо, почти неслышно, и вдруг касается пальчиками его плеч — нежно, аккуратно, — но дух всё равно спирает.
Бен наконец кивает, отходит, отпуская нехотя, но взгляда отвести не может. Но надо. Пятится медленно и разворачивается, уходит прочь, сжимая кулаки.
— Бен.
Гром снова разносится раскатами над деревней, но он всё равно слышит — мягкое, скромное, хрупкое.
— Помоги мне. Пожалуйста.
