***
Его душа, что он уже успел похоронить, запела. Не завыла. Впервые за столько лун. Наполнилась надеждой, столь сильной, что даже он не мог её притупить. Бен опустил, держа щипцами, подкову в чан с водой, и шум горна и улицы утонул в громком шипении. Раз, два, как учил его мастер, и на три резко достать на воздух, положить на наковальню, и молотом — раз, два, три… Мерно, неустанно, доводя до идеала. Ему бы следить за работой и пальцами, усерднее отдаваться навалившимся заказам, но так тяжело, когда вдруг твоя вера, которую ты было начинал утрачивать, вдруг оживает, расцветает, как свежие почки на деревьях за оградой, подпитываемая жизнью, силой. Не прерывая ударов, Бен взглянул на левое запястье, и тень улыбки заставила уголок губ поползти вверх. Небывалое для него. Ни одна из тех, в чью плоть впивались его когти и клыки, в чьи тела он врывался и чьи руки ласкали его… Ни одна из них так и не заслужила, не смогла, не добилась, чтобы вечно сжатые прямой линией губы хотя бы вздрогнули, а тут. Там, где она коснулась его, всё ещё чувствовалось… нечто. Оно покалывало и шевелилось, пыталось не то вырваться, не то зарыться поглубже, но уже совсем не причиняло боли как в начале. Кожа в том месте алела, словно он уронил руку в поле свежего драконьего языка — нужно будет повязать тряпицу. Стук молота остановился. Бен глянул на подкову — одна её сторона совсем расплющилась под его натиском и забывчивостью. Он чертыхнулся, отбрасывая испорченный кусок металла. Голос тихо рассмеялся, мягко, терпеливо. Словно любящий отец над совершённой по неопытности глупостью маленького сына. Ты же понимаешь, что это всё нереально? Что всё, что ты делаешь — это лишь я. Всё, что в твоей голове — это я. Твои желания, твоя жажда, твои действия, даже твои ощущения — это больше не ты, никогда с тех пор не был ты. Он увещевает тихо, спокойно, будто разъясняя простую, нерушимую истину, такую, в которой нет — и не может быть — сомнений. Но у Бена они были всегда — тихие, аккуратные, спрятанные, — и теперь они лишь становятся сильнее, громче, выходят на свет, не боясь. Он вновь взглянул на запястье, вытянув руку к льющемуся снаружи белому утреннему свету, прокрутив её и сжав пальцы, напрягая мышцы. И увидел её, стоящую над ним в ночи спящего дома. Увидел её пальцы, обвивающие его запястье, совсем легко, едва касаясь, но вырвать лапу он не может, а может лишь, упав на колени, подкошенный, принимать её силу. Ох, как же она сильна и даже об этом не подозревает. Пока. Боль разливается по каждому его мускулу, кровь густеет, переставая течь по жилам, сердце сдавливается, сжимается, и вой застревает в глотке, вырываясь тихим скулежом. Но за болью, за страданиями — неверие, лишь сперва, а потом надежда — золотая, сияющая, обещанная ему её спокойным в долгое мгновение взглядом, из которого, как и из её руки, бьёт сила, и её сердце — он слышит его до сих пор, видит его свечение, что отдаётся под веками сияющими звёздами. И становится так тепло, хорошо. “Может быть, — соглашается с ним Бен так, словно действительно может поверить в это. — Но над её действиями ты не властен, не так ли?” Скоро полнолуние. Голос самодовольный, злорадствующий. Но Бен не волнуется, она нашла его, а он нашёл её. Теперь всё будет иначе. “Ты хотел, чтобы на её щеках была пыльца драконьего цвета. Он расцветёт лишь к середине лета.” Но есть другие, мальчик мой, есть другие.***
В стенах храма тускло, много запахов и немногим теплее, чем снаружи. Но здесь тихо. Рей озирается по сторонам, следуя за Уинстоном, и глаза широко раскрыты, ищут по тонущим в сумерках углам, высматривают под скамьями, поднимаются ввысь, к балкам под крышей —но ничего, никого. Призраки прошедшей ночи остались там, за дверями, за святой землёй. Она выпрямляется, забирая руку из хватки Уинстона, и кивает ему. Пальцы тянутся поправить съехавший с плеча плащ, и Рей понимает, что они уже почти не дрожат. Холод сжимает низ живота от одной мысли, но всё же голова оборачивается на высокие двери храма, потому что вдруг всё же..? Нет, никого. Пастор встречает их недовольством: ведь посмели нарушить его обыкновенный утренний уклад. Он всегда недоволен; его сжатые в тонкую линию губы, мрачный взгляд серых глаз, насупленные брови и громкие, злые интонации всегда были Рей неприятны, и сейчас они её не удивляют. И уже не пугают. Ведь в её голове тишина, лишь её собственный голос и мысли, никаких чужаков. Она не верит, что он смог бы ей помочь. Он бы этого не захотел. Рей подозревает его в трусости. Он лишь прокричал бы надрывно, истерично: “Сжечь!” Уинстон забирает их с Мелоди голоса, тычет пальцем в Рей и говорит бурно, эмоционально, а она лишь поплотнее запахивает плащ на груди, прикрытой лишь ночной рубашкой. Голос отступил, оставил её разум, но усталость, словно к ней ночью присосался упырь, никуда не девается, и Рей склоняет голову, чтобы волосы упали вниз, закрывая лицо, пряча её зевок. Пастор подходит к ней, и в его серых глазах показывается проснувшееся от слов Уинстона беспокойство, а за ним, Рей готова поклясться, жажда разжечь очередной костёр — яркий, как его волосы, — увидеть, как языки пламени охватывают тело, пожирают плоть, облизывают кости. Тело хочет отшатнуться от него, но силой воли она заставляет ноги прирасти к одному месту. От пастора волнами на неё снисходит жажда смерти, крови. Он прикрывает это благодетелью, заботой. Стены церкви уже не кажутся такими безопасными, спокойными. Здесь полно своих страстей, понимает она. Тяжёлых, мрачных, страшнее монстров из легенд и леса. Хочется сбежать. Лишь кошмар, выдумка, им показалось, такое случается, дурное мясо… Пастор не внимает её словам, словно точно зная, что это ложь. А может, это тени под её глазами выдают правды больше, нежели ей хочется? Он ведёт её к алтарю — на колени, склонив голову, вторя молитвам, разносящимся под крышей со всех уст сразу. Пастор крестит, кладёт ей амулет по очереди на каждое плечо, на голову, капает святой водой на лоб, вознесённый теперь кверху. Просит богов защитить, очистить, уберечь, простить. Велит ей просить того же, молить — отчаянно, горячо, обречённо. Лишь бы ответили, лишь бы помогли. Уинстон и Мелоди, стоя за плечами, вторят молитвам пастора, заполняя утреннюю тишину церкви своими голосами. В них столько веры. Спасёт ли она их в лесу? Убережёт ли от зверя? Или от голоса? Ей хочется подумать: глупцы. Но она озирается через плечо на двери, за которыми её наверняка снова ждёт голос, готовый наброситься на неё, только она переступит порог, и откидывает эти мысли. — Убереги, да спаси, да снизойди благословением своим о Прародитель, о Мать, о Защитник. Ибо согрешила я, слуга твоя смертная, и снизошла на меня кара непосильная, и да не поддамся я соблазну, усилив веру свою, и зло проникло в мысли мои, разум мой, но душа моя остаётся светла и чиста. Уберегите же меня, о Боги. Аминь.***
Возмущённый её одеянием, он не даёт им выйти из стен храма главными дверями; ведёт узким тёмным коридором куда-то вглубь, и вправо, чтобы очутиться там, куда никто не хотел попасть. Серые надгробия подкошены временем и дождями. Но многие из них новые, совсем свежие — прямые, светлые, осуждающие, не смирившиеся с Царством Смерти. Они смотрят друг на друга — люди на камни, и камни на людей, — ошарашенные внезапной, неожиданной встречей. Дверь за ними громко захлопывается, и пастор вдевает тонкий металлический крючок в петлю, отрезая себя от них, от света, от смерти. Слюна горчит, когда Рей нервно, настороженно оглядывается по сторонам. Но не из-за мертвецов, погребённых под ногами, под начинающей пробиваться свежей травой и мокрой землёй ей страшно. Глаза мечутся по ограде, низкой калитке. Что ждёт её за ними, за границей святой земли? И почему боги так немилосердны, что снисходят благодатной защитой только на эти маленькие кусочки земли? Кто в древности был столь глуп, самонадеян и эгоистичен, чтобы прогневить богов, заставить их лишить своей опеки своих собственных детей? Уинстон решается идти первым. Тяжёлые ботинки тонут в разведённой ночным дождём и утренней влагой слякоти. Осторожно, шаг в шаг, след в след, девушки следуют за ним. Рей видит, как дрожат плечи Мелоди. И это не от холода, не от тумана, ещё стелющегося над могилами. Они ещё совсем юные, молодые. Смерть пугает их, как ничто другое, и кажется несправедливой. Но от судьбы не уйти. Рей знает. И принимает это. Она оглядывается на надгробия, вычитывая выбитые на них имена. Всхлип, плач, тихий вой. Они замирают втроём и тяжело сглатывают, и Мелоди цепляется за её руку, а Уинстон сжимает кулаки. Рей вглядывается в туман, проглотивший кусок чуть дальше от них, и ей кажется, она замечает... Сделать шаг вперёд, туда, к слепому пятну кажется совсем безрассудным, но она его делает, не задумываясь. Ступает один за одним, чувствуя сквозь тонкую кожаную подошву ботинок каждую неровность кладбищенской земли. Остановись, нет, Рей, не ходи, стой. Шипят, шепчут, плачут за её спиной, но ноги не останавливаются, сами несут её вперёд. Она знает, уже знает, что на святой земле нечисти не будет, не может быть, не должно. Вой. Скулёж. Человеческий, думает Рей, как у неё самой. На надгробии, свежем, только сделанном, аккуратно, тонко — Пейдж Тико. И венок вокруг — серый, выдолбленный в камне, но искусно, даже изящно. А у надгробия — её сестра. Калачиком, обнимая колени, воя и плача. Рей не понять, никогда, совсем. Рука тянется к плечу Роуз, хочет утешить, но… нет. Оставшись незамеченной, Рей бредёт обратно. Ей здесь не место, она была бы насмешкой. Вся эта жизнь, деревня — всё это насмешка. Она совсем одна, ничья и без никого, почти чужая, а Зверь забирает их — семейных, любящих, любимых, счастливых. И забирая одну, выкашивает двоих, троих… Сестёр, братьев, возлюбленных, отцов и матерей. — Это лишь Роуз, — тихо шепчет она, проходя мимо Уинстона. Они с Мелоди медлят мгновение, вглядываясь в туман, смешивающийся с дымкой мороси, а затем следуют за ней. Рей застывает у низкой калитки. Слишком боязно ступить и услышать этот голос вновь хотя бы на секунду. Уинстон вновь ступает первый, и Мелоди, облегчённо выдыхая, следует за ним — спеша, путаясь в полах плаща и юбках, слегка поскальзываясь на мокрой земле. Рей медлит. Озирается ещё раз на стены храма, и вспоминает взгляд пастора — с огнём в нём, ярким и жадным. Здесь ей не будет места. Неуверенный, дрожащий, подкашивающий коленки шаг. Ещё, а затем ещё один. За ограду, за калитку. Всё дальше от святой земли. Всё ближе к дому Платта, где их троих ждёт взбучка от хозяина, где смятые мокрые простыни и запах мокрой шерсти, где ненавистная тяжёлая работа и завтрак, которого её лишат. Где… тишина и наконец можно выдохнуть — облегчённо, уставше. Но где будет страшно вновь заснуть, закрыть глаза и коснуться щекой жёсткой подушки, услышать лишний скрип или увидеть саму себя на своей кровати и монстра, склонившегося над ней, касающегося её лица и жаждущего её плоти.