Два крыла для Ангела

Из непроницаемой тьмы в сознание Моравского вернули по-своему: Граф щедро вылил на него принесённое со двора ведро воды. Не поленился и по донышку похлопать, вытряхивая всё до капли. Ян, заорав, задёргался под холодным потоком, перевернулся на живот и, уткнувшись носом в мокрый матрац, зашипел. Разбухший сломанный нос, столкнувшись с препятствием, взорвал мозг слепящей болью. Грязный мат, сорвавшийся с губ блондина, сделал бы честь любому портовому грузчику. Стоявшие в комнате мужчины оценили «речь» ужимками. Сидевший у стола Виктор хмыкнул: — Знакомые речевые обороты… — Натан, — опознал Ник. Шевцов сидел на краю стола, поигрывая резиновым кляпом, вертя его за ремешок. — Ругаться умеет знатно, поёт куда хуже. — Какого хрена… — Ян, сплюнув пузырившую кровью слюну, провёл языком по нёбу. Вместо верхних передних зубов зиял провал, соседствующие с пустотой резцы кололи язык обломками. — Зубки свои ищешь? — заботливо полюбопытствовал Граф, садясь на корточки рядом с Яном. — Были, да нету, — заржал подпиравший косяк двери Бубен, — в лесу оставили. Для зубной феи. — На хрена ей зубы этого урода? — Павел не отводил глаз от опухшей физиономии Яна. Моравский яростно трепыхался, пытаясь освободиться от верёвок, связывающих его запястья, сверля Евграфова злобным взглядом. — Фея только за детскими зубками приходит. Хороших детей, послушных и добрых. Ник фыркнул, отбрасывая кляп. — Тогда зубная фея даже в детстве к гадёнышу не приходила. Янушек ни добрым, ни послушным не был. И мамку родную на тот свет отправил. — Ай-яй-яй, — Бубен осуждающе поцокал языком, — на родительницу руку поднял. Ничего святого нет. И дружка на тот свет спровадил. — Не докажете, — Ян, перестав дёргаться, обвёл ненавидящим взглядом каждого — Графа, Ника и Бубена, седоволосого Кузьмича и его сына Стаса. Всех их знал, и каждый его презирал. Последним под рентген попал Виктор. — Ничего не докажете! Кости мамаши давно сгнили. Марат сам на нож упал, поскользнулся, бедолага. Я тут не причём. — А Анжей, тоже поскользнувшись, на твой член да кулаки падал? —  полюбопытствовал Рамзин. Ян осклабился: — Ну, что тут сказать, мальчик любит жёсткий секс. Не мог отказать ему в удово… Излить свою гадость до конца ему не позволили, шевеление бровей Рамзина — и Евграфов, ухватив блондина за затылок, ткнул его лицом в пол. Моравский, влетев разбитой физиономией в половицы, протяжно взвыл. Рот расплющило, нос выгнулся вбок. Хруст костей добавил новые переломы к уже оставленным битой. Ян издал странный булькающий звук. Граф поднял бровь, поняв, что блондинчик смеется. Жутко, скрежеща зубами. Задрав зад, Ян встал на колени, сплюнул красный плевок. Кровь из сломанного, карикатурно скошенного на сторону носа заливала скалящийся рот и подбородок. — Что? Дорогу тебе перебежал? — из-за отсутствия зубов Моравский шепелявил, но смешно не было. Ян смотрел на Рамзина, кривя рот. — Не успел прежде меня синеглазку на член натянуть? Не дался пацан? Думаешь, я не знаю, что он у тебя в доме был? Нужно было сразу догадаться, отчего он лавандой благоухал и ещё тогда оттрахать, прямо в ванной, где он с себя следы твоих поганых ручонок смывал. Если он ждал, что Рамзин, вспыхнув, набросится на него со своими «погаными ручонками», то крепко ошибался. Виктор давно лишился юношеской привычки реагировать на провокации, набрасываясь на обидчика с кулаками. Моравский прощупывал его выдержку, сравнивая с собой. Что же, в эту игру играть могут и двое. Виктор склонил голову к плечу, рассматривая его, словно диковинное насекомое. Впрочем, таким он и был, жуткой пародией на самку богомола, что откусывает головы себе подобным сразу после спаривания. — Уверен, что Анжей тебе девственником достался? — вкрадчиво спросил Рамзин. — Думаешь, из моего дома можно уйти, пропахнув лавандой, без последствий? Рамзин усмехнулся, увидев, как сомнения прорябили лицо Моравского растерянностью. Ян, взвизгнув, рванулся к нему: — Врёшь! — Куда? — Граф ударом ноги в грудь отправил его обратно на матрац. — Сидеть на месте, крысёныш! Свалившись на спину, Моравский тут же вновь встал на колени, выламывая скованные за спиной руки. В храбрости ему было не отказать, как и в безумии. Виктору-таки удалось нащупать его слабое место, лишавшее Яна равновесия. — Лжешь, Вик! — Моравского трясло в бешенстве. — Синеглазка бы тебе не дал, слишком в дружка в своего влюблённый! — Вот и мне Пшек не поверил, — подхватил игру Рамзина Шевцов. — А я ведь предупреждал, что парень свою койку выбрал. Рамзин пожал плечами: — Вера не меняет факта. — Я был первым! — Ян, рыча, дёрнулся в сторону Рамзина, и тут же метнулся в сторону от пальцев Графа, хватанувших воздух вместо его волос. — Я его трахал! Я сделал из него сучку, не ты! — Любишь сучек делать? — Я их создатель, — выплюнул Ян. — Какой самоуверенный, — Ник поднял с пола большой резиновый фаллос, чёрный с розовой мошонкой, шлёпнул присоской по столешнице. — Я тут в одной книжке умной читал… — А ты книжки читаешь? — поддел Бубен. — Заткнись, Митяй, — не оборачиваясь, бросил Ник. — Так вот, я читал, что некоторые насильники вытворяют со своими жертвами то, что хотят пережить сами. Эдакие подавленные желания, которые не хватает духу воплотить в жизнь самим, потому проделывают со своими жертвами то, что хотят испытать сами, впитывая их эмоции. — Психолог, блин, — с издевкой поделился своим мнением Бубен с Рамзиным. — Недаром ты его, Вик, в юридический засунул. — Я, в отличие от тебя, работаю над своим мозгом и будущим, — огрызнулся Шевцов. Оба друг друга недолюбливали. — Думаешь, это наш случай? — с деланным вниманием к идее Шевцова спросил Рамзин, откидываясь на спинку стула. — Сам глянь, сколько добра накупил, — Ник кивнул подбородком на раскиданные по полу девайсы. — А размер каков! Любит Янушек хрен побольше, своим, видать, не удовлетворён. — Ну, с воплощением мечты мы вполне помочь можем, — подхватил Евграфов, поднимаясь на ноги. — И размерчик подберем такой, что эмоции будут бить через край. Только бы не сдох от удовольствия. — Вот за последним и проследишь, — Виктор, поднявшись со стула, брезгливо покосился на стоявший на присоске фаллос. Багровая головка покачивалась маятником — Шевцов болтал ногой, шатая стол. — Его жизнь нам не принадлежит. Ник хохотнул. — Понял, босс. Нам принадлежит только жопа, — он отлепил фаллос, расставшийся со столом с громким чавкающим звуком. — Ну, нам и её хватит. — С лихвой, — согласился с ним Бубен, что бывало нечасто. В комнату вошёл Гришин. Хмуро проводив взглядом двинувшихся к Яну Бубена со Стасом, детектив переключился на Рамзина. — Поговорить надо, — буркнул глухо. — Как раз собирался подышать свежим воздухом, — Рамзин развернулся к Кузьмичу, подпиравшему стену. — Гляди, чтобы парни не перегнули палку. И узнай у паскуды, куда он остаток выкупа дел. Кузьмин отсалютовал от виска двумя пальцами, и Рамзин с Гришиным последовали на выход. Позади них Граф, Ник и Бубен сгребли с матраца яростно матерившегося Пшека и, подняв над полом за ноги и руки, швырнули на стол. Бубен со Стасом налегли на брыкавшегося Моравского. Шевцов содрал с него джинсы с бельем, и звучно приложился ладонью о белую ягодицу. Ян, взвыв, заплевался угрозами, обещая содрать с них живьем шкуру, выпотрошить и накормить собственными кишками. Угрозы блондинчика никого не напугали, ноги Моравского раздвинули и привязали к ножкам стола. Уложив фаллос на плечо, Ник отступил назад, «любуясь» филейной частью Моравского. — А лужайку-то мог бы и подстричь, Янушек. — Да там скорее лесопосадка, а не лужайка, — хохотнул Бубен, следя за тем, как здоровяк Стас — красномордый двухметровый амбал, не спуская загоревшихся глаз с задницы сыпавшего матом пленника, помял свой пах. — Стасик, в эту заразу ты не полезешь, батя не позволит. Да и раздерёшь ты крысёныша своей оглоблей, как жабу, а он нам пока живой нужен. Кузьмич, так и не покинувший своего пригретого у стеночки места, проворчал сыну, чтобы тот охладил голову. Здоровяк скис, но ослушаться не посмел. Ник повернул голову к стоявшему рядом Графу, Павел, нагнувшись, поднял с пола резиновый шарик-кляп. На поверхности шара, с глубокой трещиной, виднелись следы зубов, оставленные Анжеем. — Камень, ножницы, бумага? — предложил Шевцов. Евграфов, оторвавшись от размышлений о том, как же настрадался мальчишка, сумевший раскусить плотный кусок резины практически пополам, поднял голову. — Ножницы, — выбрал он. — Камень, — не отстал Бубенцов. — Ну, значит у меня бумага. — Убью, суки! — вывернув голову за спину, проорал Моравский. На перекошенных губах Пшека блестела кровавая слюна. — Первому, кто подойдёт, горло перегрызу! — Чем? — полюбопытствовал Митяй. — Зубок то нет. — Насмерть засосать думает. — Ник, переложив фаллос с правой руки в левую, вытянул сложенный кулак, повторяя жест Графа и Бубена. Стас лишь обиженно заворчал, лишённый права выбора. — Камень, ножницы, бумага. Трое мужчин потрясли кулаками. Победила «бумага». *** Погружённый в предрассветную мглу двор встретил появившихся на крыльце Рамзина и Гришина влажной стылостью. Виктор запахнул полы пальто, устремив взгляд на стоящие у крыльца машины: чёрный «Audi» и стальной « Jeep Cherokee». Неподалеку маячил угольный «Jeep» охраны Рамзина. Двое плечистых молодцев Витязя прохаживались у автомобилей, следя за окружающей обстановкой. Появление «начальства» встретили, вытянувшись, как на плацу. Виктор одобрительно кивнул. Матусевич своему военному прошлому не изменял и людей дрессировал по принципу «аты-баты». Когда-то и Виктора пытался. Не вышло, «Зинка» оказался Жоржу не по зубам, сам шею прогнул. Бычью, мощную, для прогиба мало приспособленную. Подчинять себе людей Рамзин умел. Гришин рядом с ним прикурил сигарету по старинке, от спичек, и приглашающе протянул пачку Рамзину. Тот, покосившись на жёлтый коробок «Camel», отказался, курил только свои. — Тебе стоит на кое-что посмотреть, — подполковник откинул спичку, и та прочертила в воздухе тлеющий алый след. Вытянув из кармана мобильный телефон, детектив передал его Рамзину. — Это мы забрали у Яна. Снимал он, оказывается, не только то, как мальчишку трахал, а кое-что и похуже. — Где смотреть? — Виктор брезгливо повертел телефон в руках. — В отснятом видео. Рамзин, найдя нужное, нажал кнопку и приблизил телефон к лицу. Видео было коротким, когда запись закончилась, оба ещё некоторое время молчали. Первым заговорил Гришин. — Когда я занялся делом Анжея, мне на глаза попалась информация об убийстве старика, найденного в недостроенном доме. Жил убитый в одном подъезде с Навроцкими. Старика забили арматурой до смерти, раскроив голову и вдавив лицо в череп. — Думаешь, это он и есть? — мрачно выцедил Рамзин, передавая ему мобильный телефон обратно. — Судя по увиденному и описанию телесных повреждений, убитый старик на видео и погибший сосед Навроцких — одно и то же лицо. Виктор, — Гришин обернулся на дверь, — если Яна признают психически больным, никакого приговора не будет. Его признают неподсудным и запрут в психушке. Возможно, до конца его дней, а возможно, и нет. И если он вернётся в общество, то уже не остановится. — Этого не произойдёт. Гришин, услышав его ответ, полный мрачной уверенности, глубоко затянулся. Выпустив дым в сторону, глянул на восток, сквозь стену голых деревьев на белый диск солнечного светила, поднимавшийся над горизонтом. — Мент, он ведь и в Африке — мент, — пробормотал тихо. — Никто и не просит тебя принимать в этом участие. Подполковник затушил окурок в перила крыльца. — Моему младшему сыну семнадцать, Виктор. На год старше Анжея. Случись с ним такое… — он крякнул. — Родитель во мне посильнее мента будет. Эта тварь должна сдохнуть. — Это соучастие, — на всякий случай напомнил Рамзин, проникаясь невольным уважением к отставному сыскарю. Прийти к такому отступничеству было нелегко. — И сам знаю. Из дома раздался душераздирающий вопль, заставивший Гришина вздрогнуть. Виктор не пошевелился, слышал вещи и похуже. — Началось? — севшим голосом спросил подполковник, косясь через плечо. Рамзин покачал головой, отрицая: — Нет, вопрос о конечном наказании Пшека решать Сержу. Это его ребёнок пострадал. — Высшая справедливость, — Гришин поморщился, Моравский издал новый вопль. — Что они с ним делают? — Скажем так, мои ребята внушают Яну мысль, что за всякое зло воздается той же монетой. — «Человек — единственное животное, которое причиняет другим боль, не имея при этом никакой другой цели», — процитировал Гришин и добавил. — Шопенгауэр. Рамзин усмехнулся — образованный мент — это что-то. Детектив его мысли «подслушал»: — Думаешь, такие, как я, только Уголовный Кодекс читаем? — А читаете? — съязвил Рамзин. — Не все. Начальству вот не надо. Оба мужчины замолчали, слушая новую порцию крика и мата вперемешку с проклятьями. У Рамзина зазвонил телефон. Выслушав сообщение, Виктор отключился. — Сюда едет отчим Анжея. Скоро будет здесь, и ещё одна часть истории завершится. Гришин смотрел на него с пристальным вниманием. — Так, как завершилась история Грека? Рамзин метнул к нему колючий взгляд. — Не понимаю. — В девяностых, Виктор, я работал начальником участковых одного из центральных райотделов. Того самого, что расследовал убийство знаменитого Демитраса Адамиди, больше известного по кличке Грек. Адамиди держал в своих руках местный рэкет, проституцию и торговлю наркотой. Я, как тебя увидел, всё голову ломал над вопросом, где же твоё лицо видел. Виктор взялся за перила, устремив взгляд в лес — его воспоминаний не боялся. За давностью лет и свидетелей того тёмного дела в живых не осталось, а те, кто правду знают, связаны с ним по рукам и ногам общей ответственностью. — Может, на обложке журнала? — лениво подсказал он. — Нет, на обложках журнала тогда только бразильские сериалы красовались. Не думай, что докапываюсь до правды, — добавил, понизив голос, — дело старое, давно закрытое, и кто бы Греку век не укоротил, ему только низкий поклон отвесил бы. Страшный был человек, народу по его приказу полегло немало. Зверь, каких поискать. — Слышал, — сдержанно подтвердил Рамзин. — Последней его жертвой был пацанёнок, зелёный совсем, — Гришин сощурился, отметив, как изломался на мгновенье рот Рамзина. — Уж не знаю, чем он Греку невзлюбился, да только после того, как мальчишка в руках Адамади побывал, умом тронулся. А через пару недель ко мне на стол материалы легли по самоубийству того самого несчастного. Как же его звали? Матвей… Михаил… — Марк, — вывалилось с губ Рамзина. — Верно, — Гришин закивал, — Марк Матусевич… Фамилия у него совсем как у начальника твоей охраны. Он ведь тоже Матусевич? Прости, — он развёл руками, — по старой привычке номера его машины пробил. Рамзин сжал перила, старое дерево заскрипело в хватке крепких пальцев. — Мент — он и в Африке мент… Гришин собственного утверждения отрицать не стал: — Старого коня по-новому борозду класть не научишь. — Марк был его братом, — необходимости скрывать очевидное, до чего и сам Гришин додумался, «сложив дважды два», было бессмысленно. — Младшим в семье, старшие — Жорж и Клара. И Марк не был последней жертвой Грека, — Рамзин развернул к нему лицо — бледную маску с пустыми глазами, — когда Марк наложил на себя руки, у его матери случился сердечный приступ. Она умерла в день похорон Марка. — Об этом я не знал. Гришин смотрел на Рамзина, не отрываясь. О Марке Матусевиче он помнил всё, не забыл и имя, но хотел, чтобы высказался сам Рамзин — тот, кого за глаза называли палачом Грека, найденного распятым на стене собственного дома, со свисавшими до полу потрохами и вырезанными гениталиями. Как заверил судмедэксперт, кастрирован Адамади был ещё при жизни. Так же, как четверо его сподручных, служивших в охране авторитета. Участи своего главаря они не избежали. Убиты были все четверо. Двое прятались в пригороде, одного нашли на дачах. Четвёртый из квартета кастратов успел добраться до столицы, где расстался с мужским достоинством и кишками в захудалом отеле на окраине. Допросить тогда по делу об убийстве Грека и его «капитанов» пришлось с сотню «боевиков» и местной шантрапы. Не забыли про «блатных», и про вполне законопослушных граждан — родственников многочисленных жертв команды Адамиди. Знающий люд держал язык за зубами, смерти Грека только радуясь. Блюли кодекс молчания. Лишь через продажных стукачей удалось выйти на фигуру некоего «Зинки». Того, кто якобы и спровадил на тот свет Грека с сотоварищами, после чего отжал часть территории, ранее принадлежавшей Адамиди. Остальное разобрали матерые «бригадиры», поделившиеся с «новичками». Услуга за услугу. Но в слухи, принесённые информаторами, начальство Гришина не поверило, узнав, что под именем «Зинка» прячется семнадцатилетний пацан, в быту — Виктор Рамзин. Не под силу было такое сопляку, на губах которого ещё молоко материнское не обсохло. Однако допросить таинственного «Зинку» начальство велело. Тогда и довелось Гришину впервые увидеть Рамзина. Любопытствуя, заглянул в кабинет следаков и узрел тощего парня с заиндевевшими серыми глазами и поджатым в суровую линию ртом. На вопросы «Зинка» отвечал мёртвым, надтреснутым голосом только «да» или «нет», укрывая за длинной чёлкой уродливые пятна синяков. На стуле сидел в наглухо застёгнутой куртке, неестественно прямо держа спину. Когда Гришин, проверяя своё подозрение, прошёл мимо, и, будто невзначай, ухватился за его плечо, подросток издал глухой стон, сгибаясь к коленям. Гришин был готов поклясться, что под курткой Рамзин прячет иссечённую кнутом спину. Такую же, какой была спина покончившего жизнь самоубийством Марка. В его версию тогда не поверили, заявив, что пацан под себя матёрых «боевиков» бы не подмял. Потому и осталось убийство Грека и его «капитанов» — нераскрытым «висяком», позабытым в глубоких недрах архивов следствия. Крики и ругань в доме утихли, на крыльцо вышел хмурый Кузьмич, держа в руках курительную трубку. Курить бросил давно, но привычка сосать трубку осталась. — Живой? — бросил ему Рамзин. — А что ему станется? — седоволосый пожал плечами, побил трубкой по ладони, вытряхивая невидимый табак. — Зад у шлюхи крепкий. — Кузьмич сунул трубку в рот, покосился на Гришина. Ментов «афганец» недолюбливал. — Этот с нами, что ли? — С «нами», — ответил за Рамзина Гришин. — Ну-ну, — Кузьмич скептически поднял кустистую бровь. — И куда мир катится? Если менты в таких делах участвуют. — А в каких таких делах? — живо состроил дурака подполковник. — Не видел, не слышал и знать ничего не ведаю. Дома всю ночь спал, под боком у верной жены, а спит она чутко, мою бы отлучку заметила. — Вышколил? — Двадцать пять лет в женах у милиционера проходила, своё дело знает. Потому за неё и детей — костьми лягу. Кузьмич, переживший три развода за пятьдесят шесть лет, задумчиво грыз мундштук. — За такую… и я бы лёг. — Что с выкупом? — спросил у него Рамзин. — Не колется, гад. Говорит, что дядюшке его бабок и каких-то цацок Ядвиги вовек не видать. С собой в гроб тайну утащит. Рамзин усмехнулся. — А кто сказал, что сучонка деревянным макинтошем снабдить собираются? По лесу заметался свет фар. Мужчины замолчали, настороженно следя за тем, кто же покажется из-за стены деревьев. Кузьмич, плотно затворив дверь в дом, перекрыл собою вход, но к лесной сторожке вырулил автомобиль Матусевича. Троица расслабилась. Первым из машины вышел Жорж, чуть погодя пассажирское сиденье покинул Серж Навроцкий. Подойдя к крыльцу вслед за Матусевичем, Серж сдержанно кивнул Рамзину и Гришину. — Как Анжей? — поинтересовался Виктор. — Его прооперировали, — Навроцкий был скуп на слова. — Где Ян? — В доме. Серж, — Рамзин остановил начавшего подъём на крыльцо Навроцкого за руку, — если будет трудно… — Я хочу с ним поговорить, — сухо перебил он. Виктор спорить не стал и отступил в сторону. В дом прошли, следуя за Навроцким. Преступив порог комнаты, Серж запнулся, вдохнув тяжёлый запах пота, крови и мочи. Смрад вышибал дух, мужчина инстинктивно прижал руку к носу. — Иезус*… — он, оторопев, обвёл взглядом представшую ему картину — трое парней Рамзина, с закатанными рукавами, стояли у стола, на котором лежал Ян, со связанными за спиной руками. Штаны Моравского свисали с лодыжек вместе с трусами. Пшек обмочился, и тяжело дышал широко открытым ртом, вывернув голову вбок. Но тошноту к горлу Навроцкого подкатил не запах мочи, а зрелище торчавшего из его задницы огромного чёрного фаллоса. — Что здесь происходит? — Он развернулся к Виктору, давясь рвотными спазмами. — Справедливое возмездие, — Рамзин равнодушно пожал плечами. — И чем мы тогда лучше него? Велите вашим людям развязать его и вынуть… — он запнулся, — … эту отвратительную вещь. — Развяжите его, — скомандовал вошедший в комнату Матусевич. — Это кто из вас до такого додумался, умники? — Идея принадлежала Николя, — сдал Шевцова Бубен, присаживаясь, чтобы разрезать верёвки на ногах Моравского. Пшек трупом лежал на столе, никак не реагируя на внешние раздражители. Витязь обдал Шевцова угрюмым взглядом. Ник только голову с вызовом вскинул, знал, что действовал с позволения Виктора, и взбучки не боялся. Кого-кого, а его, давно влюбленный в него по самые уши Матусевич и пальцем бы не тронул. Именно поэтому, действуя на нервы Жоржу, шагнул к Пшеку и рывком выдернул наружу фаллос, открыв зияющее окровавленное отверстие. Моравский с истошным воплем пришёл в себя. Жорж пообещал Нику свирепым взглядом серьёзный разговор после. Без мордобоя, но мало тому не покажется. На Яна кое-как натянули штаны и усадили на матрац, приперев спиной к стене. Моравский со стоном тут же повалился набок. Навроцкий подошёл к нему, обойдя Ника. Граф услужливо придвинул ему крепко сбитый табурет. Серж сел, не поблагодарив. — Оставьте нас, — попросил он, не оборачиваясь. Люди Рамзина уставились на Виктора. Гришин словил себя на том же, хотя ему приказ Рамзина не требовался. Виктор согласился: — Выйдите. Я останусь. — Тогда я тоже, — живо заявил Гришин, — мало ли что гадёныш выкинет. Мысль была нелепой. Измочаленный пыткой Моравский едва дышал, однако любопытство было общечеловеческим грехом. Серж с горькой гримасой смотрел на открывшего глаза Яна. Во взгляде племянника плавала муть боли. — За что? — выдавил из сжавшегося горла Навроцкий. Хотел наорать, ударить наотмашь, наговорить много чего, а вышло вытрясти только один вопрос из двух слов. По изжёванным губам Яна пробежала дрожь. Вопрос он понял. — Он… взял моё, — прохрипел, сорвав голос. Серж, не поняв, собрал лоб в морщины. — Анжей взял твоё? Что было у него твоего?! — его голос вырос на октаву. — Я дал тебе кров, работу, поил и кормил! Собирался дать образование… — А что был намерен дать ему?! — провизжал Ян, зажигаясь ненавистью. — Чужому сучёнку?! Он никто, это я… я — Навроцкий, а ты дал наше имя щенку своей шлюхи-жёнушки! — Не смей так говорить о Наталье… — Как хочу, так и буду её называть, — Моравский оскалил то, что осталось от его зубов. — Я опустил её щенка потому, что он занял моё место. Моё по праву! И если бы твои дружки не украли его у меня, я бы его задушил, прежде разделавшись с краснопёрым на его глазах. — Он в ослеплении ненависти рванулся к мужчине.  — Трахал бы синеглазку, глядя на то, как он подыхает! Жалею лишь об этом, и о том, что идиоты, которым я заплатил три куска, не довели дела до конца и не выбили мозги твоей второй сучке — Лене! Моравский замолк, в комнате повисла тишина. Навроцкий не мигая смотрел на племянника — мужчина не дышал. А потом, не сказав ни слова, поднялся с табурета и, ухватив за ножку, обрушил его на голову Яна. Иезус* (польск.) — Иисус.