Два крыла для Ангела

Анжей помнил день, когда решил признаться Тимофею в своей влюбленности в Тариза. Накануне Турку исполнилось шестнадцать, и отпраздновать этот «великий день взросления» решили в беседке позади дома, возведённой у гаража семейства Таризов его отцом и зятьями. Была приглашена весьма разношерстная компания. Нарим, в отличие от своих подопечных «психов-одиночек» — Анжея и Тимофея, знакомств водил много, и на торжество пришли его друзья по спортивной секции дзюдо — шумные, крепкие парни, в возрасте самого Тариза и старше, несколько девчонок, троюродный брат Тариза — Айкут, едва говоривший по-русски, и Сафронов с Навроцким. Тогда же он впервые попробовал спиртное. Его тайком принесли под полой дзюдоисты, проигнорировав строгий запрет Катерины Тариз на употребление алкоголя. Возведя крепость из бутылок с водкой в центре стола, как только взрослые исчезли с горизонта, друзья-спортсмены заявили Нариму, что пора тому скинуть оковы «девственника-трезвенника», а «горячительное» — подспорье не только в спорте, а и в делах сердечных. В чём состояла связь между спортом, девушками и водкой, Анжей не знал, потому сидел, затиснутый на скамье между Тимофеем и белобрысой незнакомой девчонкой с излишком макияжа на лице, помалкивая. Обстановка была ему совершенно чуждой. Предпочитавший уединённость, Тима под боком и музыку, Навроцкий не привык к шумным компаниям, но не прийти на день рождения к Нариму не мог. Потребность видеть Турка, участвовать в его жизни была слишком острой, и именно Тариз стал причиной того, что он решил порвать с музицированием. И оправдал свой выбор тем, что слишком устал от бесконечных конкурсов и выступлений, грозивших завалить его обучение в школе. В своём чувстве к Нариму он не смел признаться даже самому себе, долгое время списывая свою зависимость на дружбу. Только какой дружбой можно было оправдать его сны, в которых он льнул к Нариму, а тот обнимал его и сминал губы в неумелом поцелуе? Дальше поцелуев дело не шло, Навроцкий был слишком юн, чтобы знать, чем они могут продолжиться, но Анжею хватало и этого, чтобы вскакивать на постели с бешено колотящимся сердцем и мокрым пятном на пижамных штанах. За сны было мучительно стыдно. Но поделится с кем-либо своей «бедой» Анжей не мог. Скорее откусил бы собственный язык, чем признался матери, или, того хуже, отчиму в том, что происходило с ним, как только он отчаливал в сон. Выход был один — не спать. В результате он едва не довёл себя до нервного срыва, удерживаясь от сна почти трое суток. Когда Навроцкий-младший потерял сознание на уроке физкультуры, Наталья отвезла его к врачу и пригрозила тотальным контролем личного психолога, если он не прекратит истязать себя голодом. Врач объяснил обморок излишне низким весом Анжея. Ел он мало вовсе не из-за желания сохранить эмовскую субтильность, однако обрадовался тому, что врач списал выявленную проблему на ВСД * и клятвенно пообещал уминать за обе щеки. Он и вправду принялся сметать всё содержимое с тарелок, под неусыпным надзором матери и Лены, а потом долго обнимал «белого друга», стоило рядом появиться Нариму и дружески хлопнуть его по плечу. На прикосновения Нарима его тело реагировало бурно: в штанах становилось тесно, сердце заходилось в беге, и Анжей проклинал узкость джинсов, причинявших уже не дискомфорт, а физическую боль. Вывод напрашивался только один: он влюбился в собственного друга. Втрескался по самые уши. В парня. В Нарима. Точка. В его жизни будет поставлена точка, если о его «ненормальности» узнают окружающие. Если же узнает Нарим — лучше самому наложить на себя руки. Вот только тяжесть неудовлетворения молчанием, поселившаяся глубоко внутри, давила всё сильнее, толкая к самоубийственному признанию. Выпалить в лицо Нарима: «Люблю тебя» и сигануть с моста в реку, увидев в ответ отвращение на его лице. Свербящее желание признаться временами становилось таким сильным, что он бросался вызванивать Нарима, а когда тот появлялся рядом, лепетал какую-то несуразицу, весьма далекую от пламенного каминг-аута. Его глаза умоляли Нарима догадаться обо всём самому, чтобы не потребовалось произносить выжигавших душу слов, но Тариз лишь терпеливо выслушивал очередной выдуманный им предлог и тащился за ним следом: то обшаривать кусты в поисках заблудившегося соседского кота; то вытаскивать застрявший ключ из замка квартиры Навроцких; то рыться в гараже отца в поисках разводного ключа, что позарез понадобился «Сержу». В конец истерзав себя, Анжей решил признаться, если не Нариму, то хотя бы тому, кто всегда был рядом — Тимофею. Лис не оттолкнул бы его, признайся он в куда более страшном «преступлении». Сафронов принимал его любым. В омут с головой бросился во время празднования день рождения Нарима. За столом он быстро опьянел. Белобрысая соседка щедро подливала ему в пластиковый стаканчик, насмешничая над двумя неформалами. Посмеивалась над их «боевым раскрасом», трауром на ногтях, длиннющими челками, закрывавшими половину лица. Анжей терпел, поплыв от выпитого, и не сразу понял, что хохотушка, пользуясь прикрытием клеёнчатой скатерти, сунула руку ему между ног. Благодушие, вызванное алкоголем тут же схлынуло, сменившись испугом. Ему бы сбросить руку, отодвинуться, показав, что в подобной пошлости не нуждается, однако Навроцкий застыл на месте, глядя на то, как пьяному Нариму, сидевшему напротив, дружки-спортсмены сажают на колени сразу двух девчонок — блондинку и брюнетку — и под общий гогот рекомендуют определится с выбором, кто же, ему — Турку, больше нравится — чернявые или блонди. Тариз, не растерявшись, сгрёб в охапку обоих, заявив, что определится только после поцелуя. Сердце Анжея пропустило удар, когда губы девушек слились с губами Турка, соревнуясь за обладание его языком. Рука белобрысой те временем поднялась к замку джинсов, звякнула молнией, пытаясь пробраться внутрь. Ничем порадовать её Анжей не собирался. То, что испытывал Навроцкий, глядя на Нарима и его искусительниц, было далёким от возбуждения. Хотелось вскочить и с криком отбросить от него девушек, сдав себя с потрохами. Сверливший его взгляд Тимофея заметил только, когда тот, нагнувшись, перехватил белобрысую за запястье, посоветовав не строить из себя шлюху. «Искусительница», разочарованно фыркнув, прилепилась к дзюдоисту, сидевшему с другой стороны. Тот сам раскорячил ноги, принимая подстольный массаж с большим энтузиазмом. А Тариз, наконец прервав лобзания, торжественно огласил, что выбирает брюнетку. Навроцкий, как заправский алкоголик, опрокинул в себя водку одним глотком. Спиртное обожгло горло, и он, давясь слезой, закашлялся. Тимофей заботливо принялся лупить друга открытой ладонью по спине. Когда его действия не возымели нужного результата, Сафронов потянул его из-за стола, безбожно оттаптывая ноги сидевшим на скамье гостям Тариза. Заметив их передвижение, Нарим рванулся было за друзьями, направившимися в сторону реки, но девушки его удержали на месте. Обиженная блондинка принялась доказывать ему его ошибку, прилепившись к Турку жадной пиявкой. Оказавшись на берегу, Анжей и вывалил рыжику на голову своё признание в любви к Таризу. А умолкнув, сгорбил спину, опустив пунцовое лицо в ладони, в ожидании вердикта друга. Сафронов не разочаровал, обняв, поворошил волосы и поделился своим — тем, что, как и Анжей, давно сохнет по Нариму. Паузы перед именем Тариза Навроцкий не заметил, как и ревности не испытал, одно воодушевляющее облегчение. Не один он, значит, влюблён «не по правилам». Потому и принял последовавший за этим смазанный поцелуй Сафронова в щёку, как проявление поддержки. Странной, не пацанячьей, но ведь Лис чужим не был, и «горе» у них было теперь одно на двоих. *** Анжей встрепенулся, выныривая из сна, что переплёлся с прошлым и, открыв глаза, долго не мог понять, что делает, обнимая пахнущий пылью паркет. Он лежал под стеной, забаррикадировав угол от остального пространства спальни уложенными на бок стульями. Под головой — подушка, под боком ощущалось нечто мягкое, на поверку оказавшееся скомканным в валик покрывалом с постели. Навроцкий снова плотно закрыл глаза, не спеша встать. Кажется, так и сходят с ума, перемещаясь в пространстве и времени. Последнее, что помнил Анжей, было то, как он покидал гостиную, где строили планы спасения Сержа — Мёльдер, Рамзин и Матусевич. У двери его попытался перехватить появившийся в гостиной Нарим. Тимофея с ним не было, но Анжей зло прорычал, чтобы его оставили в покое и ушёл в отведённую ему спальню, которую покинул несколько часов назад, намереваясь начать новую жизнь. Не вышло — «хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах». Как добрался до двери, едва держась на ногах — помнил, а вот дальше зиял провал. Тоска заползла под рёбра, отравляя каждый глоток воздуха. Он просто трус, ни на что не годный. «Недосын», «недовозлюбленный», и, как оказалось, ещё и «недодруг». Разговор с Тимофеем снова всплыл в сознании. Он был слеп и глух, а ведь должен был догадаться о правде, по тому, как касался его Лис, стараясь прильнуть потеснее по поводу и без такового, как ловил его взгляд. Анжей, не любивший, чтобы нарушали его личное пространство, Тимофею ломать границы позволял. Отказать другу в такой малости не мог, не тогда, когда они, объединенные влюбленностью в Нарима, наблюдали за тем, как бурно развивались романы Тариза с девушками. Не тогда, когда, утешая друг друга, погружались в мечты о том, какой была бы их жизнь, ответь им Турок взаимностью. Свой первый поцелуй они тоже разделили на двоих. Тимофей предложил прочувствовать, каково было бы поцеловать Нарима, и Анжей согласился. Тогда он не знал, что Сафронов манипулирует им в угоду себе. Реализуя задуманное, они решили прогулять первый урок и рванули за школу, в укромное место, где часто зависали, слушая музыку с одной пары наушников. Там Тимофей, отбросив рюкзак, прижал его к стене. Колотясь в нервной дрожи, приблизил лицо к замершему Анжею и долго смотрел в глаза, шумно втягивая воздух. Навроцкий не отводил взгляд и думал о том, что губы у Сафронова — розовые, пухлые, как у девушки, не похожи на губы Нарима — жесткие, с вечной «стрелкой» поперёк нижней губы. И запах Тимофея — сладкий, медовый, был далек от чуть горьковатого аромата с табачной ноткой, что исходил от Тариза. Но когда Тимофей, издав стон, вдруг обхватил его голову руками и прижался пересохшим ртом к его губам, мысли о Нариме пропали, уступив место состоянию неожиданного, всепоглощающего дурмана. Его руки сами поднялись, чтобы лечь Лису на плечи. Он отдался чередованию неумелого покусывания губ — сперва нижней, потом верхней, распластавшись по стене под давлением чужой страсти и чувствуя бедром твёрдый, как камень, член Сафронова. И свой такой же, пачкавший липкой влагой бельё. …Ровно до того момента, пока оба сквозь шум тока крови в ушах не услышали насмешливый свист подловившей их компании из Иесусика, Самары, Танка, и Лобо с Чернью. Бежать не удалось, они сами опрометчиво дали загнать себя в угол и отгребли тогда по полной. Не подоспей на их выручку Тариз с Островской, досталось бы ещё больше. Он потянул себя сесть на полу, кутаясь в покрывало, скользя затуманенным взглядом по окружающему и замер на двери. За ней послышались шаги: лёгкие, крадущиеся. Кто-то остановился у его комнаты. Анжей, сглотнув, вжался в стену за своей хлипкой баррикадой. Золочённая ручка медленно поползла вниз, дошла до упора — и дверь толкнули, пропуская в щель тусклый жёлтый луч света. Сердце заколотилось в груди, грозя разорваться на части. Ужас перехватил ледяной рукой горло, согнав на язык горечь. Он попытался встать, но лодыжку вдруг ужалило болью. Опустив глаза, он увидел цепь и в панике вцепился в звенья, бесполезно задёргал её в попытках освободиться. Дверь открылась настежь, проявив знакомый силуэт на пороге. Мерзкий смешок придавил его к паркету. — Анжей, жёнушка, муженёк пришёл! Из сновидения Анжей выдрал себя с криком, забиваясь спиной в подушки на кровати и выбросив перед собой руку. — Нет! Не подходи! Его истеричный вопль разбил тишину погружённой в ночь спальни. Спальни с закрытой на замок дверью, без баррикад из стульев на полу. В комнате он находился в полном одиночестве. Задыхаясь, он лихорадочно ощупал лодыжки, проверил шею — цепей не было, и Навроцкий со стоном опал на спину. Рука потянулась смахнуть скользнувшую по щеке влагу. Сон. Всего лишь сон. Сколько же ещё он будет вскипать слезами по ночам, не контролируемыми и бесполезными? Вдохи рвали лёгкие, отдаваясь колющей болью в боку. «Сон-матрёшка», так называла его мать Натальи, сон, в котором спишь и видишь сон. Он такие сновидения выстраивать умел ещё ребенком, видать, с рождения был не совсем нормален. Сползти с кровати вышло только со второй попытки. Собственная слабость бесила. Он должен выбраться из чужой ему комнаты, казавшейся ловушкой. В голове не переставал прокручиваться ненавистный голос, с издевкой скрипевший: «…жёнушка, муженёк пришёл!». Будь ты проклят, Ян. За то, что сотворил со мной, и за то, что продолжаешь ломать мою жизнь! Самым сложным оказалось открыть замок: руки тряслись, соскальзывая с холодного металла. Покинув спальню, он, держась за стену, пошаркал к лестнице. В доме стояла тишина. На первом этаже было так же безлюдно, лишь в правом крыле коридора из-под закрытой двери комнаты охраны пробивалась тонкая полоса света, приглушённо звучала музыка. Кто-то коротал дежурство в ритмах музыкального канала. Протащив себя мимо кухни, он открыл дверь гостиной. Барная стойка в углу у камина была целью его похода. Её он запомнил со времени их странного разговора с Кларой. В алкоголе Анжей не разбирался, потому, поворожив над батареей бутылок, наугад обхватил горлышко со стеклянной гранёной крышкой. Наполнив стакан до половины пахнувшей дымком и копчёностями жидкостью бронзовой палитры, он направился к креслу, но в него не опустился — сел на пол лицом к окну, уперев затылок в оббитый кожей бок. Через стекло окна на него смотрел лунный блин в червоточинах, одновременно прекрасный и ущербный. Потянув стакан ко рту, он сделал первый глоток — на язык полился обманчиво мягкий вкус виски. Рецепторы языка заволокло вяжущим терпким послевкусием солода, в пищевод словно залили жидкий огонь, что не обжигал — ласкал теплом, заставляя напряжение мышц таять. Посмотрев на стакан, Анжей сделал второй глоток, третий и уложил горевшую щёку на холод стекла. Стоило уже давно воспользоваться панацеей взрослых. Говорят, помогало отшибить память. От полного забвения он бы сейчас не отказался. Стакан почти опустел, ком из горла ушёл, уступив место отупляющей апатии: блаженной, дарующей пусть и краткий, не настоящий, но покой. Он приподнялся, чтобы вернуться к стойке за бутылкой. Ноги предательски расползлись, вернув его на пол. Окно заплясало, размножив луну и щедро сыпанув добавку к ярким мазкам звёзд. Предпринять новую попытку подняться не успел — в коридоре раздались голоса, и в комнату вошли несколько мужчин. Анжей едва успел забиться за спинку кресла, не обнаружив своего присутствия. Загорелся мягкий свет. Судя по голосам, гостиную среди ночи решили почтить своим присутствием хозяин дома, Мёльдер и Матусевич. И пришли мужчины за тем же, зачем сюда забрался и Анжей. Виктор материализовался за стойкой бара, выставил на мраморную столешницу три стакана и, не прерывая разговора, принялся закидывать в тонко дребезжавший хрусталь кубики льда. — Не знаю, чем думает Серж, но явно не тем местом, в котором следует хранить мозги, — Рамзин, подхватив бутылку Whiskies Award, с удивлением обнаружил, что на ней нет пробки. Жидкость под резким движением расплескалась на руку. — Он ни к кому не прислушивается, и его ошибки приходится исправлять другим. — Никого не напоминает? — с ехидством подал голос Матусевич. — Не меня, — заносчиво отмёл Рамзин, вытирая руку салфеткой, — я, в отличие от него, знаю, как не попадать ментам в лапы. — В их лапы ты попадал в своё время с исключительной регулярностью, — Мёльдер, разместившись на диване неподалеку от кресла с прятавшимся за ним Анжеем, уложил ногу на ногу. — И выручать тебя приходилось моему незабвенному папочке. — Ему за это хорошо платили, — ткнул в его сторону щипцами для льда Виктор. — Так что не говори, что мои частые приводы огорчали твою семью. — Меня они огорчали, — спокойно заверил Мёльдер, глядя на него своими лучистыми карими глазами, — как и всю Нору. Ты нарывался на неприятности, а отдуваться приходилось нам всем. Из-за тебя Радо провёл две ночи в арестантском доме. Рамзин скривил губы в усмешке. — Никогда мне этого не забудешь, да? — Никогда, — сухо уверил адвокат. — Ничего твоему драгоценному Радо не сталось, — вмешался в разговор Матусевич, оставшийся подпирать стену у входа, сложив руки на груди. — Перекантовался двое суток в отделении и вышел живой, и с целёхонькой задницей. — К счастью, — бросил, не глядя в его сторону, Мёльдер, — к вашему счастью, что не тронутой задницей, иначе я бы вам морды об асфальт стёр. Рамзин насмешливо посвистел. — Какой наш Алекс задиристый становится, когда про своего голубка печётся. Всё, всё, — он поднял руки, услышав злое шипение Мёльдера, — знаем, как тебе дружок дорог. — Это у тебя дружки, — отбрил адвокат, — а у меня — любимый муж. Двадцать лет, между прочим, в прошлом месяце было, как я и Радо вместе, а вы даже поздравить нас не удосужились. — Так откуда нам помнить, когда вы с ним спелись? — оправдался Рамзин. — Мог бы и позвонить, в гости пригласить на юбилей. Да и Радо нас не слишком жалует. Особенно Жоржа. — Почему это меня? — возмутился Витязь. — Тебя он больше терпеть не может. Я на их свадьбу ездил, а ты нет. — Денежек, видать, не хватило, — ядовито предположил Мёльдер. — Сказал бы, мы бы выслали. Бельгия не за океаном находится. — Но и не за соседним холмом, — укусил Рамзин, — могли бы и ближе поселиться. Мёльдер, принимая от него стакан с виски, пожал плечами. — Радо нравится Брюгге. И там востребованы его картины. Кстати, в декабре у него новая выставка. Не сволочитесь, приезжайте на открытие, он будет рад. Несколько картин вас удивят. — Это чем? — полюбопытствовал Виктор, садясь в соседнее кресло. Мёльдер глянул на него поверх стакана. — Он нашу компанию нарисовал. Всю нашу стаю детьми. И Марка. Все трое замолчали. Мёльдер сверлил взглядом Рамзина. Тот, смахнув с лица эмоции, хлебнул виски. — Извинись перед Радо, я приехать не смогу. Мёльдер огорчённо опустил стакан на подлокотник. — Вик, кончай, а? Нет твоей вины в том, что случилось. Марка не вернуть, живи дальше. — Я так и делаю, — тон Рамзина похолодел, — даже зазнобу новую нашёл, как видишь. — Ты же не о мальчишке речь ведёшь? Он же совсем ребёнок! — И что с того? Все дети вырастают. — Ага, а старики стареют. — Я не старик, — Рамзин, насупившись, смотрел на друга детства. — Тебе фору дам, на два года младше. Ты в своего Радо когда влюбился? Ему ведь едва пятнадцать тогда стукнуло. — А в постель уложил в восемнадцать. — Ври, да не завирайся. Восемнадцати не было. — Ну, почти, — проворчал Мёльдер. — Только и я ненамного старше был. Анжей тебя не примет. А ты благодаря этой беспокойной семейке геморрой возымел. Оставь Навроцких. Ты не виноват в их несчастьях. Хватит с тебя благотворительности. Пусть сами выкручиваются. Мёльдер был уязвлён тем, как отмахнулся от его услуг старший из Навроцких. Словно в холопах у него адвокатское светило ходило. Не многие себе позволяли подобную глупость. Стать клиентом юридической компании Александра Йосифовича Мёльдера позволить себе мог далеко не каждый. Рамзин, промолчав, отпил виски. Сжавшегося в комок под массивным подлокотником Анжея мужчина не замечал. — Может, ты и прав, — задумчиво выронил он после паузы. — Двадцатилетней разницы между нами ничто не изменит. Я мальчишке не интересен. — О чём тебе не раз говорилось, — пробасил со своего места Матусевич. — С памятью у меня проблем нет, — Вик свесил руку прямо у лица Анжея. Навроцкий, давя судорожный вздох, закусил кулак. — Ранним склерозом не страдаю. — Найди себе партнёра по возрасту, — по-отечески посоветовал Мёльдер, — которого не только на член натягивать интересно будет, а ещё и поговорить по душам. Пашка по тебе столько лет сохнет. Сколько ещё мучить его будешь, за подстилку держать? — У Павла семья, — Матусевич был против такого предложения, связи Виктора с Евграфовым он никогда не одобрял, — и голова набекрень от этих качелей. Рамзин глянул на начальника охраны с тусклым любопытством. — Борцом за семейные ценности стал? — Всегда им был, — отмёл Витязь, — просто ты не замечал. Поскольку трахаешь всё подряд, не задумываясь, своё или чужое. Виктор хмыкнул, намёк поняв. — Так метить надо было, обозначив своим. Матусевич стиснул зубы, скрежетнул так, что Мёльдер поёжился, и, оставив стакан, поднялся. — С вами хорошо, други детства, но мне домой пора. Второй час ночи, между прочим. — Можешь у меня переночевать, спален достаточно, — предложил Рамзин, — Радо всё равно сейчас в Бельгии. — Предпочитаю спать в своей постели. — В одиночестве? — подколол хозяин дома. Мёльдер его ответом не удостоил, мазнув колючим взглядом. Алекс слыл среди них самой верной сволочью. Ни об одной измене Радо никто из них не слышал. Как и о похождениях налево самого Мёльдера. Пара была на века. Виктор с завистью вздохнул. Сам хранить подобную лебединую верность не сумел бы даже Марку. Любить бы не разлюбил, но уж слишком был горяч для одного партнера. Мёльдер, не прощаясь, вышел из гостиной. Жорж утопал за ним — проводить и проверить внешнюю охрану. Рамзин некоторое время сидел, не шевелясь, глядя перед собой. Навроцкий, вдавив зубы в костяшки пальцев, едва дышал. Спину и колени немилосердно ломило от вынужденно изломанной позы, но обнаружить себя он не посмел. Не после того, что услышал. Мужчина, наконец, отставил пустой стакан на стоявший рядом столик и поднялся. Шаги хозяина дома затихли за дверью. С трудом разогнувшись, Анжей уперся спиной в кресло, вытянув ноги. Рамзину надоело играть в благодетеля, поняв, что он не достигнет того, чего желает. А чего желал, Виктор озвучил предельно ясно. Точнее, кого.