Her Name is...

      Майя смотрит в дверной проём, перед ней стоит Румпельштильцхен — самодовольный, грозный и всезнающий — её прошибает током, она закрывает глаза и считает до пяти, не думает, не мыслит, а пытается прислушаться к голосу, вопящему внутри. Ей страшно, этот страх имеет какую-то древнюю историю, он пробуждается предками, гонимыми инстинктами самосохранения, хотя у человека нет инстинктов, но животное начало берёт вверх — она готова прятаться под панцирь и забираться под стол, чтобы пережить надвигающееся землетрясение. Руки дрожат, становится очень холодно, она сжимается, пряча руки в рукавах тоненькой белой рубашки: у страха глаза велики, но всё остальное отказывается работать. — Мисс Кауфман, я полагаю — звезда всех новостных газет нашего маленького городка… Или вы предпочитаете настоящее имя, Присцилла?       Майя поднимает взор серых глаз и долго моргает, не понимая сути его слов. Она озирается по сторонам, но Генри и Эмма настороженны и озадачены, ровно, как и Майя, они навострили уши и приняли оборону: с такими защитниками ничто не страшно, но мистер Голд страх вселяет животрепещущий на всех. — О чём вы? — голос дрожит, она прочищает горло и улыбается. — Верите в сказку про перерождение?       Голд ухмыляется, ловя жалкие попытки острить от несмышлёного ребёнка. Он присаживается на соседний стул, опирает руки на трость перед собой и смотрит прямо в глаза молодой девушки, разглядывая лицо и пытаясь что-то уловить в чертах её лица. — Изменилась лишь слегка, расцветку поменяла, но лицо и взгляд прежними остались… Я не с этим, разумеется, в участок пришёл, но раз уж выдалась возможность потолковать с тобой о прошлой жизни, то почему бы и нет? Милая Приси, кажется, так Джефферсон называл тебя? Он любил свою жену так сильно, но из жадности потерял её, а малышка Грейс даже лица её не помнит, но кажется признала в тебе почившую матушку, так рано скончавшуюся от стрелы, пущенной в лёгкое…       Кауфман сжалась, вспоминая боль и кровь, её снова накрыла волна мелкой судороги, она вспомнила приступы, больно сжимая кулаки, впиваясь в кожу ноготками.       Румпельштильцхен внимательно проследил за всеми её действиями, он искренне просиял от всех мучений этой самодовольной девчонки, ликовал внутри от осознания своего превосходства над жалкой и маленькой девочкой. — Мать Грейс? Мне двадцать два, перестаньте шутить! Мне надоели эти сказки, я устала от ваших басен и историй, россказни мне ни к чему! — Сказки? Милая, напомнить, где ты сейчас находишься? Это не сказка… мир, в котором мы живём является и твоим. Я кое-что вспомнил после падения Проклятия. В Стране Чудес удивительным образом ничто не умирает окончательно, один офицер просил у меня волшебный боб однажды, его дочь родилась в мучениях, жена погибла в родах, а сам он загнивал от бедности и хотел отправить дочь подальше от себя, в лучший, как ему казалось, мир. Дитя то было перерождением Присциллы, но кто послушает Крокодила? Кто поверит ополоумевшему старику, объятому чёрной магией? Да, ты не рожала и никогда не была с Джефферсоном, но душа твоя всем своим естеством рвётся к ним, она безумна, и она всё помнит, абсолютно всё, сиротка. Твой батюшка тоже умер, давно. Участь твоя была бы куда хуже, ежели бы ты осталась в Зачарованном Лесу, но здесь… Милая Приси рисовала то, чего никогда не было или было, но не здесь, она была сильной и смышлёной, талантливой лишь из-за памяти прошлой жизни, что приходила во снах. Ловкой и хитрой, изворотливой и падкой на ценности и ведущейся на поводу чувств, потому что когда-то была воровкой и золотоискательницей, от чего, собственно, и погибла. Джефферсон тоже не понимает, догадывается возможно, но слишком увлечён и озадачен, чтобы понять и разобраться на трезвую голову. В то время как ты глушишь свою память, он её напрягает и пытается понять происходящее.       Майя задохнулась несорвавшимся воплем, тело будто окаменело, она могла лишь метать взгляд из стороны в сторону, не находя защиты и поддержки в бетонных стенах полицейского участка.       Дурдом. Она точно в сумасшедшем доме, ей всё совершенно не нравится, хочется перестать чувствовать всё это, исчезнуть, раствориться в смоге Сторибрука. Она поднимается и нетвёрдым шагом идёт к выходу. — Я ещё не… — Хватит с меня на сегодня, мистер Голд, подробности меня не интересуют. Ваши бредни мне осточертели, так что будьте любезны — оставьте меня.       Голд ухмыльнулся, но не так как это делал Джефферсон — от улыбки Тёмного стало мерзко на душе, мурашки побежали по телу, гоня табуны по коже. Она мотнула головой и пошла дальше, стремясь покинуть это помещение, теряясь в атмосфере тишины улиц. На пристани она оказывается как-то неосознанно, просто бежит к морю, думая, что вода всё смоет и заберёт с собой. Не забирает, но вместо стенаний спокойствие как-то неведанно может подарит. Ничего не происходит, а лишь усугубляется.       Она вспоминает момент аварии, а потом темноту и спокойствие, ту дребезжащую тишину леса, отражающуюся от девственно чистого леса.       По ту сторону темноты и тишины пустота. Там на самом деле ничего нет. Все эти сказки о белом свете и ангелах со сверкающими нимбами — всего лишь выдумки боящихся смерти. На самом деле там, где она была, сплошная тьма, всепоглощающая и пустая, бесконечная тьма. Нет там сырости или озноба, но и тепла там не сыскать. А вот тьму, такую едкую, бездушную, всепоглощающую… Там она не видела ничего кроме огромного, бездонного ничто. Словно все чувства разом отрезало, словно тебя и нет вовсе, но нет же, ты тут, только вот никто не знает. Она пряталась внутри, навострив кинжал, спрятанный за спиной.       Жизнь без одной части Майи для неё равно смерти.       Она и умерла, да смерть эта принесла воскрешение. Кажется, не один человек в ней воскрес.       Кауфман сходила с ума, верно, стремительно и без намечающихся просветлений, просто в один из дней она пропадёт в пучине собственной вереницы спутанного поминания происходящего.       Она ощущает рвотные позывы и неприятный ком в горле, подкатывающий и рвущийся наружу — ей плохо, глаза слезятся и ей до того неприятно, что хочется волосы на голове рвать. Состояние резко ухудшается, она стоит у самого края пирса и вода, ранее пугающая, кажется теперь колыбелью спокойствия, негой, зовущей её: тишина так и манила, желание забыться пересиливало все остальные мысли и эмоции. Здравый смысл давно уже умер.       Весь её мир разом перевернулся, просто перестал иметь весь во всех этих жизнях, перерождениях — кричать сил не было, а вот падение в пучину синего моря могло облегчить страдания и наконец-то отпустить её из когтистых объятий собственного безумия. — Мисс Кауфман?       Звонкий оклик позади. Со всех ног к ней бежит Грейс, её переливистые волосы лоснятся под лучами полуденного солнца, белый бантик теряется в густых волосах, перевязывая тонкую косичку из парочки передних прядей.       Майя делает шаг назад, ещё один, поворачивается корпусом к девочке и выдыхает. На сердце вдруг становится так легко, а глаза наполняются слезами печали и сожалений, неуёмной горечи, слёзы предательски катятся по щекам, когда она крепко прижимает девочку к груди. Она вдыхает её аромат и запрокидывает голову, пытаясь унять неконтролируемый поток; почему? За что? — Грейси, — она гладит её по голове, шепчет одними губами, — малютка грация.       Она прикрывает глаза, а потом смотрит на засвеченный силуэт мужчины перед собой, она не может разглядеть его лица из-за лучей обеденного солнца, но она уверена — он обеспокоен. Джефферсон всей позой демонстрирует настороженность, испуг и готовность защищать. — Мы с папой решили забрать тебя от Руби, но она сказал, что ты уже ушла, поэтому мы поехали по городу… я глазастая, сразу тебя выцепила на тротуаре.       Она улыбалась, искренне и лучисто, глаза светились, и она походила на ангела; Майя выдохнула, погладила её по щеке и взяла за руку. Тёплая ладошка ребёнка (почти подростка) каким-то приятны чувством оседала внутри, там, где сердце и желудок, ещё и за грудиной. В голове резко всё плывёт, она видит маленького ребёнка, качающегося в белоснежной колыбели, маленький ангел и она вроде как, а вроде и не она, качающая этого младенчика, херувимчика, что доверительно сопит, слегка морща носик. Её ведёт в сторону, она выравнивает шаг и смотрит на Джефферсона, а потом на девочку. — Ты голодна? — А вы? Выглядите бледной.       Грейс скачет с «ты» на «вы» и смотрит немного взволнованно, становится приятно, но желание обременять ребёнка своими заботами настроения нет. — Нет, но выпила бы чаю… Джефферсон? — Прошу, поедемте домой как можно быстрее, есть парочка дел, которые мы должны решить. С мисс Кауфман наедине.       Майя сглатывает ком в горле, сильнее сжимая ладонь девочки, выдыхает, смотрит на ещё больше взволновавшуюся Грейс и тянет её на себя, заставляя улыбаться. Солнце греет, небо всё ещё голубое, облаков почти нет — погода стабильно тёплая, а Джефферсон и Грейс нездорово взволнованные, поэтому она идёт на поводу их желаний, она сама не совсем нормальная, ощущает себя бесполезной, никчёмной и сумасшедшей.       Может он решил её уволить? Она бы согласилась, ей нет дела до будущего сейчас — без прошлого и добротной части воспоминаний она ощущает себя ничуть не лучше сломанной Барби. Что она может? Эти осколки воспоминаний вонзаются в мозг, они истерзали ей всю душу и переломали всё что только возможно. Хочется либо с собой покончить, либо бежать без оглядки — бежать, бежать и бежать, пока лёгкие не выгорят, пока она не закашляет кровью и не умрёт где-нибудь в канаве.       Дорога до дома, пока она сидит на заднем сиденье и обнимает Грейс, казалась несправедливо короткой и быстрой. Сейчас особенно сильно не хочется отпускать ребёнка от себя, она ощущает физическую боль от разлуки с девочкой — всё её естество тянется к Грейс, всё внутри бухает вниз, когда малышка, улыбаясь, скрывается в кухне, а она невольницей идёт в кабинет Джефферсона.       Они остаются одни. Он усаживается за стол и жестом приглашает присесть спутницу, Майя мнётся секунду и аккуратно приседает на мягкий стул. — Прости, я приношу много хлопот вам… точно вы мои няньки. — Нет, не приносишь, — он выдохнул, опуская голову. — Почему ты назвала Грейс грацией? — он взглянул на неё, пытаясь уловить изменения в лице гувернантки. — Она, — Майя улыбается как-то добродушно и тепло, — она похожа на маленькую леди грацию, как лепесточек розы, кружащийся в медленном вальсе.       Джефферсон смотрит на работницу, он встаёт с места, неприятно царапая паркет ножками стула, обходит стол и садится на корточки прямо перед обескураженной Майей, он берёт её руки в свои, перебирает её пальцы и прикладывает ладонь к своей щеке. — Я не Приси, Джефферсон, мне жаль, но я не она, — Майя высвобождает одну руку и утирает слёзы тыльной стороной, а другая всё также покоится поверх его щетины. — Мы похожи, очень, возможно, я её перерождение, но… я не она, даже если что-то помню.       Он удивлённо смотрит на неё, в его глазах стоят слёзы, он утыкает лицо в её худые колени, сжимает её бёдра и впервые плачет. Кауфман гладит его по волосам, прикусывает нижнюю губу и отворачивает голову в сторону, не желая смотреть на его страдания, но продолжая слышать всхлипы и ощущать слёзы, пропитывающие ткань джинсов. Ему, как и ей, больно, он показывает свои эмоции так ярко впервые.       Они оба молчат, нет желания говорить, кричать или изливать душу друг другу, они и так оголили, и сняли с себя всё что только можно было снять — теперь их самые больные точки открыты, можно увидеть всё то, что доставляет нескончаемый поток страданий — они знают куда бить, но знание это никогда не применят.       Джефферсон отрывает лицо от её колен, он смотрит на неё, но слёз уже нет, Майя приглаживает его кудри, она подаётся вперёд, слегка нагибается и дарит Джефферсону поцелуй. Выгоревшая, искалеченная, сломанная, она целует его в надежде спастись, она целует его из собственного чувства эгоизма, поддаётся желанию, влекомая неизвестностью и той женщиной, что поселилась в ней. Его губы на удивление мягкие, а движения осторожные и нерасторопные, он медленно раскрывает губы, мягко комкая её, язык медленно проходит по девичьей верхней губе, когда он выпрямляется и тянет к себе, заставляя подняться, встав на ноги. Он целует её уста и наслаждается ароматом шалфея и гибискуса, немного отдаёт горечью, приятность разливается по низу живота; она обвивает руками его шею, а он обнимает её за спину, прижимая к себе теснее, желая растворить Майю в себе. Самозабвенно и без зазрений совести они утопают друг в друге: мужчина чуть за тридцать и девчонка двадцать с небольшим, они точно одни во вселенной, никого больше нет в мире, теперь важно лишь то, что между ними здесь и сейчас.       Она раскрывает рот и отстраняется, дышит, облизывает губы, и он порывается сорвать ещё один поцелуй, но Майя как лиса уклоняется и прикусывает нижнюю губу, улыбается как лиса, соприкасаясь с его лбом. В то время его руки всё ещё покоятся на её талии, а её лежат на его плечах. — Грейс будет волноваться… — Да, — вторит он, — мы должны идти вниз… она к кому-то сегодня собиралась с ночёвкой? — Нет, — Майя хохочет, понимая его намёк, — но она крепко спит.       Кауфман подмигивает, отстраняется и выскальзывает за дверь, оставляя взволнованного и возбуждённого Джефферсона наедине с собой. Растерянный, он облизывает свои разгорячённые губы и резко выскальзывает за дверь, нагоняя Майю на лестнице, мимолётно целует в висок и быстро заходит на кухню, победно улыбаясь — девчушка не может провести опытного мужчину, какой бы желаемой она не была.       Майя махнула головой, откидывая волосы и присела рядом с Грейс, слегка толкая в плечо и улыбаясь счастливо и взбудоражено; девушка щурит глаза, переводя взгляд с няни на отца и обратно, она улыбается и смотрит на грушу в руках. — Майя станет моей мамой? — девчушка улыбается, смотря на отца и качая ножками.       Кауфман кашляет в кулак, смотрит на Джефферсона и приподнимает брови, мужчина естественно удивлён, отстранён и точно в другой реальности после подобного вопроса. Майя берёт ситуацию в свои руки, понимая, что девочка просто-напросто играет с ними, пытаясь вызвать на эмоции и немного пошутить. — Малышка, а миссис Лукас? Разве не твоя мама? — улыбается, подперев подбородок рукой. — Мама, но у папы же тоже должна быть жена, чтобы ему не было так скучно, когда я не дома.       Майя хочет хохотать от этого «не скучно», в голове почему-то сразу не совсем этичные образы всплывают, а судя по красному и не к месту улыбающемуся Джефферсону, тот вообще уже всё себе подробно на воображал. Ей хочется запустить в него что-нибудь потяжелее, но она успокаивает себя. — Я могу быть его другом или хорошей приятельницей.       Мужчина дёргается и недовольно ведёт головой, точно раздосадованный подобному заявлению, желающий тут же встрять в разговор и начать уверять, что их отношения куда сложнее и многограннее, нежели отношения приятелей или хороших друзей. — А могу быть и просто девушкой, пока что. Тебя это устроит? — она улыбается, не мигая смотрит на девочку. — Тогда… в таком случаем могу я обращаться к тебе на «ты», раз ты девушка моего папы, — она смущается, опуская глаза на свои руки. — Ты можешь называть меня так, даже если папа не предложит официально стать его девушкой, милая. — Папа ещё не предложил? — девочка сердито глянула на отца, недовольно покачала головой. — Сколько моментов я вам предоставляла? Сколько раз уходила… папа, ты такой нерасторопный. — Так вы, юная леди, делала это специально?       Джефферсон подошёл к дочери и поднял её со стула, точно ничего не весящую куклу, он прижал её к себе, а потом слегка покачал, поставил на пол и хохотнул, потрепав косички. Майя улыбнулась, посмотрела на стол, а потом на Джефферсона, мимолётно, перевела взгляд на Грейс, заливающуюся детским смехом и чувством превосходства над глупыми взрослыми. — Ты хочешь, чтобы я начал встречаться с Майей, верно? Раз уж ты не против, то… мисс Кауфман, согласитесь ли вы стать дамой моего одинокого сердца и… хорошим другом для моей дочери?       Майя поднялась с места, обняла Грейс со спины, прижимая к себе, перебирая мягкие кончики её волос. — Раз уж мистер Джефферсон и мисс Грейс просят меня, то я не смею отказать, — она шутливо присела в книксене, — в таком случае, теперь я могу говорить, что официально моё сердце занято?       Джефферсон беззлобно улыбнулся, а Грейс закивала головой. Что-то приходило в неосязаемую норму и даровало какую-то принадлежность к реальному миру.