Her Name is...

      Майя просыпается около двух часов дня, она обнаруживает себя в одной футболке на широкой мягкой кровати с хрустящими чистыми простынями — не её комната в поместье Джефферсона и уж точно не квартира Руби. Отель. У неё сильно болит голова и почему-то правая сторона шеи ноет; Майя встаёт и тут же оседает на пол — ноги не держат и ей слишком плохо; кто-то запивал водку пивом, кажется, так или иначе вертолёты она ловила знатные и её тошнило — отвратительное зрелище. Ей от себя самой мерзко. От неё разит за версту, наверняка лицо опухло как у медведя, да ещё и синяков где-нибудь нацепляла; Майя ненавидит себя за неумение контролировать желание потребления алкоголя и курения. Голову пронзает тысяча мелких булавок, всё не то двоится, не то просто расщепляется в сознании, тело болит во всех местах, да ещё и она практически голая.       Что было вчера?       В ванной прохладно и хорошо, холодная вода помогает прийти в себя, мочалка, гели для душа и шампунь — она смывает с себя всё, почти сдирает кожу, а потом обматывается в огромное вафельное полотенце, закрывающее её колени, стоит напротив зеркала, босыми ногами топчется на резиновом коврике. На шее она обнаруживает засос малиново-фиолетового цвета, болящий как синяк, это Руби его поставила в порыве большой любви. Майя усмехается и тут же морщится — голова болит, живот подвывает.       На кухне она обнаруживает чуть тёплый куриный бульон, а также сушилку для белья у окна на которой висит её нижнее бельё и некоторые вещи Руби, взамен, видимо, испорченных Майи, помимо этого на столе лежит косметичка подруги. И что же вчера такого случилось?       Отвратительно!       Не хочется вспоминать!       Она выпивает кружку горячего зелёного чая, после того как натягивает на себя вещи Руби: чёрные джинсы сходятся легко, приходятся в пору, белая майка и белая рубашка поверх, всё эстетично-красиво, если не смотреть на синяки под глазами и измученно-желтую кожу. И это походит на бледное подобие прошлой Майи, которая правдой и неправдой пыталась забыться где-то и с кем-то, лишь бы перестать ощущать щемящую боль и оскомину на языке. Та Майя больно бьёт по рёбрам, сжимает лёгкие, вспарывает брюхо, вырываясь на свет, омрачая и возвращая к тому времени, когда у Кауфман было мнимое ощущение цельности и довольствия.       А ведь когда-то Кауфман целовалась в подсобном помещении какого-то захудалого отеля с Клейтоном, который по итогу оказался мудаком, бросившим её, оставив после себя лишь раздражение и недовольство в сердце Майи. Она не привязывалась сильно, чтобы в дальнейшем отпустить менее болезненно, а отпускать так или иначе пришлось бы, уж ей-то об этом не знать!       За окном гуляют блики солнца, сквозь мутное стекло они кажутся неприятно-неопрятными и неясными, даже сомневаться начинаешься — а солнечные ли это лучи? Небо окрашивается лазурью и редкими облаками, проплывающими редкой чередой на восток. У Майи даже дыхание на секунду перехватывает, а потом она очухивается, глядит на вибрирующий телефон — Джефферсон: настроя на разговор нет, она игнорирует вызов. Пропущенные открываются тут же, около тринадцати от хозяина поместья за городом и три от Грейс. Майя прикрывает глаза и тяжело выдыхает, откидываясь на спинку стула, обнимает одно колено — как же ей всё это осточертело: забота, волнения других людей, сопереживание, тревоги — она не достойна этого и ей это ник чему, потому что подобное ни за что не спасёт ей никогда. Абсолютно точно из этого болота её может вытащить только она сама.       Ничего не хочется вспоминать, нет желания опять всё помнить и переживать по новой; почему опять, снова? Почему? Что она сделала, где нагрешила? Чёрт возьми, почему?       В немом исступлении она переворачивает сушилку для белья и сдёргивает одеяло с постели, хочется рвать, метать, кричать, поднимая голос до животного визга, срываясь на всех, лишь бы заглушить это въедчивое чувство беспомощности, слабости, ничтожности, собственной порочности, внушённой ей Томом. Не быть, не чувствовать, не существовать, как не было её все эти месяцы после аварии, как если бы умереть, но так чтобы продолжать жить без болезненных воспоминаний, без груза за спиной, без этого всего, что вызывает тошноту.       Она успевает добежать до ванны и её выворачивает, сгибаясь над унитазом, стоя на коленях — вся чернь выходит из неё с едой и выпитым алкоголем. Майя ненавидит себя, когда хватается за край раковины и поднимается на ватные ноги, когда смывает содержимое желудка в канализацию, когда садится на крышку унитаза и беспомощно роняет лицо на колени — просто пристрелите уже кто-нибудь.       Майя полощет рот с ополаскивателем, а потом пьёт воду, надеясь, что от неё не будет сильно разить.       Только ей не хочется идти в коттедж Джефферсона. Ей хочется уснуть на кафельном полу и забыть всё на следующий день, выкинуть всю свою жизнь из головы, перечеркнуть произошедшее за последние двадцать два с половиной года. Ну или хотя бы последние два года вырвать из жизни.       Телефон не смолкает где-то на кухне, пока она опирается о бортик ванны спиной и смотрит в потолок, который то сужается, то расширяется, точно она под чем-то или её тело проходит несколько метаморфоз. Голова кружится, её немного ведёт из стороны в сторону, она не всё понимает и ей плохо всё это время. Она обнимает плоский живот, думая, что отравление не входило в её планы, игнорировать боль не получается, пока до неё не доходит что боль исходит не из желудка — всё её тело болит, одной тупой непрекращающейся болью. — Присцилла?       Где-то глубоко в её сознании слышится голос мужчины, безнадёжный, тонущий в шуме других приглушённых голосов. Мужской, бархатный, приятный, мягкий. Он повторяет это имя, пробираясь сквозь тьму, пытается пробудить и Майя ощущает боль в груди, острую и очень яркую, чётко прорисовывающуюся. С правой стороны грудь ноет, боль невыносимо сильная, безжалостно что-то вонзается в неё глубже и глубже. Мая не кричит — она слушает голос и терпит боль сквозь сжатые губы. — Прошу, Присцилла, я не брошу тебя, слышишь? Не брошу! Не закрывай глаза, не проси оставить! Присцилла!       Майя распахивает глаза и тяжело дышит — одним разом вся боль проходит, грудь перестаёт ныть, а внутри наступает ясность и тишина. Она глотает воздух, поднимается, опираясь на стену и дверь покидает ванную комнату, идёт к кухне и дрожащими руками наливает воду в стакан, опустошает его немедля и пытается отойти от шока, боли, злости, нахлынувшей на неё столь неожиданно — всему виной её дурная голова, таблетки и алкоголь, всему виной дурацкая жизнь с идиотскими представлениями о идеальности и правильности. Виноваты её представления и надежды, угробленные милым личиком того парня, который уничтожил её.       В голове гул и неприятное ощущение раздробленности, нет того ощущения цельности и уж тем более хоть малейшего чувства облегчения.       Майя бьёт себя по лицу и поднимается. Размазня и тряпка, ни-ка капли той горделивой и знающей себе цену Майи Кауфман, которая то и дело вертела хвостом и веселилась ради себя. Хватит уже себя презирать и так с собственным телом поступать: поднялась, выдохнула и с силами собралась. Лицо вновь холодной водой протёрла и на улицу, быстрее, вон из этих стен куда глаза глядят и наконец-то жить, свежим воздухом дышать и ловить морской бриз носом, тот доносится от пристани, гуляет по пыльному городу и в ноздри ударяется, да тихим шептанием далёких волн внимать без лишних дум о том, что не должно её волновать в тихие и безоблачные дни существования.       Без страха и волнений, твёрдо и осмысленно она идёт в сторону полицейского участка — все забыли о ней, когда появились новые проблемы, но она должна была разъяснить сложившуюся ситуацию, обязана сама для себя восстановиться и понять кем она стала и стала ли вообще, может всё так же Майей Кауфман и является с тараканами теми же и лицами не меняющимися. Перебирает ногами, не щадит ступни и лёгкие, головы, которые так и не могут прийти в нормальное состояние, трещат, болят, не удерживают — против собственного тела работают. Боль от новых воспоминаний и голосов раздирает голову.       Она бьёт в тяжёлую дверь, протискиваясь в узкий проём, потому что сил нет открыть её целиком, и оказывается в полицейском участке, переваливаясь с ноги на ногу. Она проходит в нужный кабинет и садится напротив Эммы, не говоря ни слова, смотрит непроницаемо, набирает в лёгкие воздух и с уст её срывается резко и бесцветно: — Моё имя Майя Кауфман, мне двадцать два года, и я сбежала от домашнего насилия.       Эмма смотрит недоверчиво, она вбивает в базу имя и возраст, пролистывает несколько страниц вниз, пока не наталкивается на ориентировку Майи, которая обвиняется в хищении драгоценностей из дома одного мецената в Балтиморе. Том Фергус, молодой тридцатилетний бизнесмен подал заявление в полицию, но спустя недели две забрал его, в архивах вся информация ещё хранилась, видимо сервера не обновляли. — Я сочувствую тебе, — холодно и отстранённо произнесла Эмма, отвлекаясь от экрана монитора, — что ты хочешь сделать? — Понять, — выдохнула и улыбнулась Кауфман, — Присцилла, знаешь кто это?       Эмма нахмурила брови и задумалась, она откинулась на спинку стула и что-то напряженно перебирала в голове, её неожиданно посетила мысль, влетев в её голову острым и ядовитым наконечником. — В книге у Генри, кажется, упоминалось это имя… жена Джефферсона, погибшая в Стране Чудес. — Страна Чудес? — Майя еле удержалась чтобы не захохотать, а потом вспомнила, где она находится и сдержанно кивнула. — Видимо, меня преследует её призрак, — саркастичная улыбка мазнула её уста. — Вы видите образ мамы Грейс?       На входе возник Генри, он сжимал портфель в руках и удивленно хлопал глазами, мальчишка подошёл к столу матери и кинул рюкзак на пол, рядом со столом, оглядел Майю и выдохнул, помахав рукой матери. — А ты, молодой человек, что тут делаешь? Почему в каникулы здесь сидишь? Гулял бы с друзьями, ей-богу, — выдохнула Эмма, ощущая тяжелый камень на сердце. — Нет, ты не понимаешь… не видишь? Я думал, что мисс Рубенс ошибка вселенной или чей-то ребёнок, как и я, оказавшийся за стенкой, а она непосредственный участник всех действ.       Маленький мистер Миллс даже хлопнул в ладоши от посетившей его гениальной идеи, он снова оглядел сидящую напротив него девушку и улыбнулся, наконец-то складывая всю это какофонию звуков в единую звучную мелодию. — Не призрака вы видите, а своё прошлое перевоплощение. — Чего?       Майя даже рот открыла и воздух начала хватать как рыба, непонимающе переводя взгляды от недовольно мотающей головы Эммы и на лицо злого гения Генри; Кауфман вжимается в спинку стула и хватается за край стола, смотрит со страхом и немым ужасом. — Ну, реинкарнация. Это… я читал, что из Страны Чудес ничего на самом деле не пропадает, то есть и умереть не может, по крайней мере то, что попало туда случайно, а не родилось. К тому же, это бы объяснило все ваш странности: вы ладите с Грейс, а мистер Джефферсон всегда, насколько я знаю, сравнивает вас со совей женой — мне всё Грейс рассказала, — к тому же, вы слышите её голос на самом деле это ваш внутренний шёпот, который пытается достучаться до вашего сознания и пробудить воспоминания.       Майя слышала в этом лишь фантазии и сюжет дурацкого фильма, но никак не настоящую жизнь, которую она сейчас проживает. Она посмотрела на Генри, голова снова начала болеть, сердце застучало в болезненном приступе тахикардии, а лёгкие спёрло от боли, сжимающейся грудной клетки. Она не могла вобрать воздуха, словно что-то вонзилось в её грудь, задевая лёгкое и пуская туда кровь. — И ваше психическое состояние, кровотечения — с вами не случалось подобного ранее верно? — подкинула Эмма, начиная верить в теорию сына. — Мистер Хоппер говорил, что это не похоже ни на одно из заболеваний, такие симптомы могут быть предвестником рака или чего-то подобного, но вы здоровы, психика страдает, но это не даёт таких осложнений… Вы и впрямь… — Мне двадцать два, я не могу быть матерью или женой, даже если я чья-то там реинкарнация это ничего не меняет! Хватит на меня наседать и пытаться убедить в этой нелепице! Я пришла, чтобы вы помогли мне найти свои документы и помочь в охране от Тома, но никак не за этим бредом!       Майя вскочила с места. Она бы снова убежала, но мир вокруг поплыл, закружился и ей пришлось сесть, возвращаясь на своё место. Она зажмурила глаза и вслушивалась в тишину, которую навела своим криком.       И в этой тишине шаги в коридоре были барабанной дробью, предвещающей судную ночь и нахождение ответов на все вопросы.