Сборная солянка

Треск барабана, щелчок, тишина. Остановиться, сделать пару глотков виски и начать заново: резко раскрутить барабан с одной пулей, поднести револьвер к виску, вдох-выдох, нажать на спусковой крючок и услышать, как эхо от холостого выстрела отдаётся в не трезвой голове продолжительным гулом. Перед глазами уже давно стоит пьяный туман, ничего не видно, ничего… кроме фотографии маленького мальчика на столе. Как же тошно...Тошно от этой жизни, от этого мира, что гниет всё быстрее в оттенках красного льда, тошно от самого себя! В горле пересыхает без новой порции алкоголя, а дыхание вырывается из горла тихим хрипом. Медленная смерть для трусов, пора бы с этим покончить, но, как назло, снова холостой. Барабан крутится всё быстрее и быстрее: не уследишь. А в груди огромная дыра размером с марианскую впадину: не зашить и не затопить до краев алкоголем, ведь всегда будет мало. Когда же прозвучит этот гребаный выстрел?! Прохладная ладонь ложится поверх его с зажатым револьвером, вторая мягко и ненавязчиво обнимает за плечи, боковое зрение улавливает бледный свет голубого диода. Внутри перехватывает от злости и ярости, хочется ударить пластикового паршивца под дых и закричать: Пошёл нахрен! Тело конвульсивно дергается, пытаясь освободиться, но искусственные руки держат непривычно трепетно и прижимают крепче к незваному гостю, что стоит за спиной. Хэнк проклинает этот город и этот мир, проклинает себя за собственную слабость и беспомощность, и, наконец, проклинает Коннора за то, что он сейчас здесь, с ним, и держит его в своих руках. Он не один… Револьвер выпадает из ослабевших пальцев, прохладные руки обвиваются вокруг него теплым пледом, а в затылок упирается чужая щека. Маска матёрого полицейского трещит по швам, обнажая лицо с вечной печатью непреходящей скорби. Не смотри. Не смотри! Слышишь, Коннор? В горле встает ком, а плечи непроизвольно трясутся в подступающей истерике. Хэнк сжимает родные, пусть и искусственные, руки в ответ. Револьвер с единственной пулей забытый остаётся валяться под столом.