Разбуди меня

Когда я очнулся, Келлана рядом не было. И только узкая тёмная лента — злосчастный галстук, — повязанная вокруг искусанного до крови запястья, напоминала о недавнем визите. Моя персональная чёрная метка. На коже и под ней. В крови. Вспоминая недавние события, я чувствовал себя грязью. Самой отвратительной. Липкой. Вызывающей отторжение. От неё невозможно было отмыться. Тот безнадёжный случай, когда, содрав кожу, всё равно не избавишься от зашкаливающего чувства омерзения. Я лил на мочалку гель для душа, смывал пену, повторял действия по кругу, но не испытывал облегчения. Отшвырнув опустевший флакон, обхватил голову руками и неоднократно приложился затылком о стену. Напоминал себе, что это не конец света. Бывает такое, бывает ещё хуже. Моя история не уникальная, однажды всё изменится. Ночь не может длиться вечно. Галстук продолжал болтаться на запястье, привлекая внимание. Никак не получалось собраться с силами и прикоснуться к нему. Выбравшись из душевой кабины, я обмотал полотенце вокруг бёдер, подошёл к зеркалу и замер неподвижно. Пальцы стиснули прохладный край раковины. Спонтанный порыв, перетекающий в навязчивое желание — размахнуться и ударить. Не по стеклу, а по стене, сбивая костяшки, уделывая здесь всё кровью. Перестать бояться, дрожать, мучиться. Найти пистолет и выстрелить в лоб тому, кого глупые сторонние наблюдатели считали принцем. Тому, кто никогда таким не был. Ответ с опозданием. Я понял, что за пятна были на шее Нормана в тот день. Его тоже пытались задушить за неизвестные проступки и неправильные высказывания, противоречащие одобренной линии поведения. Вместо галстука использовали что-то иное, но действия были те же. Один в один. Шею пересекала уродливая бордового цвета борозда, а воспоминания о тотальной нехватке воздуха подталкивали к погружению в отнюдь не прекрасный мир панических атак. — Дыши, Кэмерон, дыши, — приказал себе, проводя расчёской по волосам и концентрируясь на однотипных действиях. Слезами горю не помочь. Кровью позор не смыть. Не своей уж точно. Чужой? Как вариант, но... Хватило бы мне сил убить мужа? Лёжа после пробуждения на влажных от пота, смазки и спермы простынях, я задавался этим вопросом не единожды. Прохладный воздух из приоткрытого окна холодил кожу, но подниматься я не спешил. Продолжал прожигать потолок взглядом, прислушивался к ощущениям. Блаженство, разумеется, прошло стороной и в эту спальню не заглянуло. На память о первой течке, проведённой в компании альфы, а не горсти таблеток, остались синяки по всему телу и саднящая боль чуть пониже спины. Меня отодрали, как дешёвую шлюху. Разница заключалась лишь в том, что заплатить за оказание услуг не посчитали нужным. Вопрос о радикальном избавлении от обузы не был риторическим. Ответ я знал наверняка. При всём желании, мне не дано сравнять Келлана с землёй. Броситься на него — подписать себе смертный приговор прямо сейчас. Альфы, стоявшие на страже порядка и спокойствия своего нанимателя, без лишних вопросов подстрелят меня и швырнут в подвал. Подумать о поведении, постараться переосмыслить и не повторять ошибок в дальнейшем. Слабоумие и отвага. Каким-то чудом извернуться и оплатить услуги наёмного убийцы? Тоже не вариант. Меня уничтожат раньше, чем я нажму «отправить». Принимая во внимание повышенный уровень контроля над каждым из обитателей дома — за исключением Келлана, — я бы поставил на то, что сотрудники системы безопасности прослушивают все телефонные разговоры и просматривают каждое отправленное сообщение. Спасибо, что дышать позволяют, не ограничивая количество вдохов и выдохов. Обратиться за помощью было не к кому. Ни друзей, ни приятелей, ни родных. Чистый лист. Пустое место. В телефонных книгах бывших одноклассников и однокурсников осталось немало номеров, в моей — стерильная пустота. Единственным контактом в сети был брат Келлана. Он же зачастую становился инициатором разговоров, и это общение было моей отдушиной. Эндрю не поднимал в общении вопрос моей внешности. Чаще всего мы разговаривали на нейтральные темы. Необременительный трёп, которого временами так отчаянно не хватает. При всей доброжелательности, он вряд ли бы пошёл против брата и с радостью подхватил сомнительное предложение. Я не рассказывал младшему Свону о своей семейной жизни, а он не лез под кожу и тактично обходил эту тему стороной. Однажды попытался, получил слишком резкий ответ и больше не рисковал. Мы друг друга поняли. — Дыши, — тише прежнего произнёс я и всё-таки потянул галстук, развязывая. Сжал его в ладони, предвкушая реванш. Однажды... Однажды этот ублюдок будет харкать кровью, стоя на коленях и вымаливая прощение за каждую нанесённую обиду, за каждый порез, за каждую минуту, прожитую в страхе. Тогда посмотрим, кто из нас засмеётся последним. Твоя жизнь будет сказочной, Кэмерон. Обязательно. Сразу после того, как отомстишь своим обидчикам. Вечером в дверь спальни постучали. Келлан решил вознаградить меня за труды, как говорилось в приложенной записке. Презентовал любимому бревну то, что совершенно точно не оставит омегу, наделённого вкусом и чувством прекрасного, равнодушным. Передать свою подачку из рук в руки не посчитал нужным. Снова прислал одного из охранников. От подарка я ничего хорошего не ждал. Пока читал приложенное короткое письмо, взгляд то и дело цеплялся за подарочную коробку, скрывавшую под крышкой и слоями упаковочной бумаги памятный сюрприз. Я резко рванул верёвку, потянул, сминая, края бумаги, и вскоре полностью распотрошил коробку, добираясь непосредственно до подношения. Когда с упаковкой было покончено, в руках у меня оказалась статуэтка, выполненная в виде обнажённого омеги, стыдливо прикрывавшего ладонью гениталии. Или не прикрывавшего. Или не стыдливо. Судя по пухлым губам, застывшим в беззвучном крике, и прикрытым глазам, — я рассмотрел молочно-белое лицо в деталях не сразу, — этот жест был вовсе не проявлением смущения от осознания собственной наготы. И не попыткой прикрыться. «Сладострастие», гласила надпись на карточке, прилагавшейся к экспонату. Он оказался, вполне ожидаемо, работой середины позапрошлого века, отмеченного особой любовью к обнажённым телам в искусстве. Примерно так я и предположил, открыв и узрев подарок во всей красе и мельчайших деталях. Примерно такой возраст статуэтке и определил. Теперь подозрения были документально подтверждены, и сомнений не осталось вовсе. Помимо названия, на карточке обнаружилось несколько строк познавательного текста — историческая справка о судьбе вещи до попадания на аукцион и немного информации о скульпторе, создавшем произведение искусства. Ценник Келлан предусмотрительно уничтожил, но я и без того понимал, что стоит скульптура немало. Видел её однажды в каталогах и всерьёз недоумевал, кто способен выбросить столько денег на ветер. Теперь я знал ответ. Наверное, мысли о стоимости вещицы должны были восхитить и остановить, пробудив жалость к напрасно потраченным деньгам. Но, конечно, не остановили. Никто не заставлял Келлана тратить средства на приобретение «Сладострастия», воплощённого в мраморе. Уж тем более никто не заставлял разбрасываться покупками, присылая их мне и сопровождая подарок сомнительными, насмешливыми комментариями. На мгновение я замер, а затем криво усмехнулся, представляя, как сделаю то, о чём мечтаю. Уже в следующую секунду, отбросив последние сомнения, разжал руки, позволяя порочному мраморному юноше, предававшемуся плотским утехам в одиночестве, выпасть из окна. Я с наслаждением наблюдал за тем, как подаренная скульптура разлетается на куски, а вместе с ней — иррациональные переживания и страхи, отравлявшие жизнь. — Память о тебе была недолгой, Свон, — не без иронии произнёс я. * Кажется, ночь — утро, если быть точным, — проведённая со мной, вдохнула вторую жизнь в отношения Келлана и его неизменного любовника. С тех пор, как это случилось, они не отлипали друг от друга, стремительно превратившись в идеальную пару. Норман продолжал идти выбранной дорогой. Делал вид, будто ничего не произошло, он всем доволен и счастлив. Наплевать на применение физической силы, на измены, на постоянные указания, при полном отсутствии права на собственное мнение. Окончательно потеряв интерес ко мне, Келлан сосредоточился на Нормане, а тот проявлял удвоенное рвение. Доказывал всеми правдами и неправдами, что не напрасно занимает место фаворита — никто ему в подмётки не годится. Кажется, он на время завязал со своей пагубной привычкой, добровольно ушёл в рехаб и старался быть идеальным мужем. Пусть желанный статус не светил ему в ближайшие несколько месяцев, он не терял надежды получить предложение руки и сердца, после обзаведясь обручальным кольцом на пальце. Не проявлявший интереса к ведению домашнего хозяйства, Норман отныне постоянно пропадал то в саду, то на кухне. Составлял цветочные композиции и с рвением истинного омеги-задрота бился над приготовлением блюд разной степени сложности. Чаще всего кулинарные эксперименты завершались испорченными продуктами и чудом уцелевшей посудой. Норман гордо удалялся, но проходило несколько дней, и он снова стоял у плиты. Разница между нами заключалась в том, что я из принципа не прикасался к блюдам, приготовленным нанятыми поварами, и готовил для себя. Норман старался для Келлана. Трахался он явно лучше, чем готовил. Неудивительно, что однажды я застал их в недвусмысленной позе прямо там. Вместо аппетитно сервированного блюда Норман подал Келлану себя. Разумеется, выглядел живой рекламой модного бренда, а не отчаянным домохозяином. Я спускался и поднимался под бодрый аккомпанемент, состоящий, главным образом, из его стонов. Норман блистательно откатывал обязательную программу. Какой большой. Как я хочу его в себе. Возьми меня. Да, о, да. Ещё. Ещё! Ещё, Кел!!! Меня они не видели, так что явно не для зрителя старались. — Ричард, можно попросить кое о чём? — в кои-то веки я рискнул обратиться к одному из сотрудников службы безопасности. — Зависит от того, насколько ваша просьба разумна, — ответил он. Охрана со мной тоже не считалась. Они не подчинялись беспрекословно, несмотря на то, что я был членом семьи Свон. На законных основаниях. По документам. Разве что клятв на крови не давал. Определяли степень разумности моих просьб. — Отвези меня в город. Ненадолго. Можно? — Увы, — отделался он коротким ответом. — Заказывать себе еду тоже нельзя? — Хотите чего-то необычного? — Наоборот. Слишком обычного. Много-много фастфуда. — Я закажу, — пообещал Ричард. — А... — Вам всё принесут прямо в комнату. — Спасибо, — хмыкнул я и нехотя поплёлся обратно. Ричард не обманул. Сидя на кровати, я сметал содержимое пакетов и картонных коробочек. Одно за другим, словно саранча или чёрная моль. Насытившись, лежал, равнодушно глядя на разбросанные по подносу и покрывалу упаковки. Я никогда не любил еду из ресторанов быстрого питания. Не навязывал вкусы другим, не читал лекции о вреде её, не призывал отказаться от джанк-фуда, но сам предпочитал обходиться без неё. А сегодня накинулся на бургеры и картошку, как голодный зверь. И, кажется, знал, что тому виной. Ребёнок, который должен был отобрать мою жизнь, родившись. Он ничего мне не сделал, но я его уже ненавидел. Не дитя любви — ребёнок монстра. * Две красные полоски, разом перечеркнувшие жизнь. Я изводил один тест за другим, надеясь увидеть иной результат. Всё оставалось по-прежнему. Поздравляем, папаша. У вас будет ребёнок. Спустя месяц, сомнений не осталось. Получив очередное подтверждение, я с ожесточением швырнул использованные тесты в раковину. Пустил воду и сунул голову под кран. Вода стекала по лицу, забиралась под ворот футболки, неприятно холодила кожу. Я неподвижно стоял на месте, зажмурившись и с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать в полный голос. Привычно кусал запястье, гася крик, от которого, — прозвучи он, — содрогнулись бы стены. Проснись, проснись, проснись же. Я мог повторять эти слова до посинения, но факт оставался фактом. Я не спал. Всё происходило наяву. Во мне жил ребёнок морального урода. Совсем ещё маленький. Не ребёнок — бесформенная делящаяся клетка, ни ручек, ни ножек. Крошечный, но уже основательно отравляющий мою и без того безрадостную жизнь. Этот день, отмеченный тёмным маркером в календаре, официально стал первым днём персонального ада. Дальше — хуже. Ложась спать, мучился сильнее прежнего. Вместо бессонницы, перетекающей во встречи с призрачным омегой-висельником, я получил новое наказание. В мыслях возникали стойкие ассоциации, связанные с этой комнатой. Чёрная лента, затягивающаяся на шее, голос Келлана, его прикосновения, холод пряжки ремня, то и дело соприкасающейся с моим обнажённым бедром, ударяющей по нему, и оставившей ссадину. Использованный и выброшенный, словно гондон. У нас с ним нашлось немало общего. Практически каждая ночь начиналась со слёз. Лёжа в тишине, я плакал. Проваливался в сон, бродил в тёмных закоулках сознания. Просыпался в слезах. Снова. И снова. И снова. Они не успевали высыхать. Из многообразия вариантов достался самый неподходящий. Все неприятности, какие могли свалиться на меня, без промедления сделали это. Я постоянно чувствовал слабость, ходил, держась за стены, мучился от перманентной тошноты и каждое утро страстно обнимался с унитазом. Беременность протекала максимально тяжело — периодически казалось, что проще умереть, чем прожить в таком режиме оставшиеся восемь месяцев. Течение времени замедлилось, перейдя с бега на медленный шаг. Мир утратил последние краски, а я стал дважды заложником. И в этом доме, не имеющем выхода, и своего положения. Резкий скачок веса ещё не произошёл, и сильно выдающегося живота не было, но я всё равно чувствовал себя огромным, как шар. Неповоротливым, неподъёмным, неспособным пройти десяток шагов без запинки. Каждый раз приходилось останавливаться и переводить дыхание. Ребёнок, живущий внутри меня, вытягивал, буквально выпивал все силы. Медленно, но методично убивал. Это был не пустой звук. Не сдвиг по фазе, спровоцированный беременностью, не очередной приступ панической атаки, а отвратительная правда жизни. Минимальная совместимость с альфой. Неоправданно высокий уровень риска. Доктор Лэнсон был специалистом с золотыми руками и такими же мозгами. Очередь записывалась за полгода вперёд, попасть к нему на приём мечтали многие. Вряд ли о плохом враче так тепло и восторженно отзывались многие. Он не стал бы разводить панику на пустом месте и сыпать угрозами без оснований. Беременность действительно представляла угрозу моей жизни, а потому не порождала ни капли отцовских чувств, не способствовала пробуждению соответствующего инстинкта. Сидя по вечерам в кресле-качалке и глядя на огонь в камине, я неосознанно прикладывал ладонь к животу. Моделировал ситуацию, отличную от имеющегося расклада, и приходил к выводу: будь отцом ребёнка не Келлан, а кто-то другой, я не воспринимал бы беременность, как изощрённую пытку. Всё неизменно упиралось в этого альфу. Он отравлял мою жизнь своим существованием, делал её по-настоящему невыносимой. При ином раскладе я, возможно, рискнул бы жизнью и попытался родить самостоятельно. Но не для — и не ради — Келлана.