Прежде, чем ты вернёшься

только прошу, не пропадай без вести, оставь хоть какие-то ниточки, адреса. я буду искать тебя до бесконечности, пока мне будет сниться наша весна.

Девушка проснулась от лёгкой щекотки по всему телу. Вокруг было светло, и всё окружающее пространство дышало светом и майским теплом. Катя улыбнулась. Было хорошо. Впервые за последнее время было хорошо. Девушка встала. Со стороны её лежбище напоминало огромную порцию сахарной ваты. Мечта её детства. Кищук улыбнулась. Хорошо. Ей очень-очень хорошо. Она огляделась. Вокруг была пустота. Не было ничего, что напоминало бы хоть о каких-то признаках жизни. Не было вообще ничего. Кищук посмотрела вверх. Солнца, которое, по сути, должно было распространять тепло и свет в этом странном месте, не было. Свет был. Тепло было. А их источника – нет. Неожиданно Катя увидела себя. Будто кто-то включил невидимый проектор, показывающий фильм о её жизни, которая по какой-то причине начиналась со вчерашнего вечера. Начиналась с её перерезанных вен и именем Оли на устах перед погружением в небытие. Вот ей тридцать, тридцать пять, сорок... Первые касания старости на её лице, ещё совсем незаметные окружающим, но заметные Ей. Путешествие по всему миру, изучение языков и не сходящий с кожи бронзовый загар. Запах моря, песка, пряностей, вкус национальных блюд во рту. Сувениры, магниты на холодильнике, блог о путешествиях... Вот ей пятьдесят, шестьдесят, семьдесят... Комнатные растения на подоконниках, в квартире кошка, змея и попугай. Катя не ощущает себя на свои годы, в душе ей намного меньше. Вместо больниц она ходит по выставкам и театрам, вместо ворчания – всегда улыбается, вместо отупляющих передач по TV читает книги и смотрит фильмы, которые хочет смотреть она, а не которые ей навязывают редакторы каналов. У Кати есть всё, что нужно в жизни. Девушка улыбается и прикрывает глаза от нахлынувших чувств. Но какая-то невидимая сила заставляет её распахнуть их и уставиться на невидимый экран, который снова возвращает её к той сцене в ванной. Но вместо продолжения изначальной версии фильма, выходит его ремейк. Ремейк, в котором Катю несут на кладбище в лакированном гробу. Кищук, не дыша, замерла, уставившись на экран. Её пустую физическую оболочку сопровождали плачущие родственники и друзья, бывшие коллеги и фанаты. Было море цветов, а в морозном воздухе февраля повис смрад скорби и печали, густо сдобренный осколками и слезами разбитых людских сердец. Когда гроб опускали в землю, толпа остолбенела, пока по их щекам беззвучно стекали обжигающие слёзы, щипавшие щёки, которые тут же замерзали на морозе. Девушка перевела взгляд со стоп-кадра, в котором движимым оставались лишь видимые симптомы потери в виде нескольких капель солёной жидкости на лице каждого из присутствующих. За деревом, неподалёку от основного места действия, стояла Серябкина, наблюдая за этой картиной издалека. Она плакала сильнее их всех вместе взятых. В её сердце, помимо скорби и печали, поселилось гнетущее чувство вины, перемешиваясь с любовью, которая, как казалось Оле, к Кате давно увяла. Гроб с глухим стуком опустился на мёрзлую землю. Толпа ожила. Кищук чувствовала на себе то, что чувствовала сейчас Серябкина. Ей стало невыносимо плохо, захотелось подбежать и обнять Олю, успокоить, сказать, что она здесь, с ней, что она и в этот раз обязательно защитит её от всего этого... Но вместо этого Катя закрыла лицо руками, чтобы только не видеть своё бессилие, убивающее ту, из-за которой она убила себя. Девушка, кажется, видела, как внутри Серябкиной всё выгорает, иссушается, словно трава под палящим солнцем во время засухи. От этого хотелось кричать, отмотать время назад, сделать хоть что-нибудь, лишь бы прекратить это материализовавшийся кошмар. «Господи, – взмолилась Катя, – я переживу всё, я выдержу... Только не позволь этому случиться, пожалуйста...». Кищук, ощущая, как её голова раскалывается на две половинки, снова рухнула в свою «постель из сахарной ваты», которая как нельзя кстати оказалась рядом. Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, Солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз – вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвёртый класс – то есть почти что старый. Шорты с футболкой – простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара – листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька – он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнётся, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять. Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче – ни то, ни это. Хлеб получёрствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, Только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестрёнка светла лицом, я тяжелей и злее, Мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
 Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, Каждый был пьян, невесом, согрет тёплым дыханьем брата, Горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, Все друг при друге – и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придёт в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать... Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далёком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, Я начинаю считать со ста, жизнь моя – с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», – бормочу сквозь сон. «Сорок», – смеется время. Сорок – и первая седина, сорок один – в больницу. Двадцать один – я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, Ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, Кто-нибудь ждёт меня во дворе, кто-нибудь – на десятом. Десять – кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь – на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
 Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне. Кищук, вдохнув от нехватки кислорода полную грудь воздуха, открыла глаза. Её местоположение было прежним, но уже через долю секунды какая-то невидимая сила вытолкнула её из уютного, как чрево матери, места. Девушка, дёрнувшись, открыла глаза теперь уже по-настоящему. В горле пересохло, голова была чугунная, силы отсутствовали, а правое запястье невыносимо жгло. Полина, сидя на стуле у её кровати, спала, положив голову на Катин живот. Кищук пыталась размять затёкшие ноги, но от её движений Фаворская соскочила и сонными глазами уставилась на неё. В палате пахло дезинфицирующим средством и свежеприготовленным супом. Был обед, который принесли ей, на случай, если она очнётся сейчас. Она и очнулась, но от запаха еды Катю затошнило. – Катюш, – на выдохе произнесла Поля и боязливо подошла ближе, – ты как? Девушка, не ответив, отвернула голову к окну. Состояние было ватное, мысли путались, запинаясь одна о другую, падали, но снова упорно поднимались, идя к одной только им известной цели. Боль вернулась, начав пожирать её изнутри с удвоенной силой. Кищук перевернулась на бок, задев ноющее запястье. Физическая боль её отрезвила, но, больше не вызвала никаких эмоций. – Катенька, поговори со мной... – Я не просила меня спасать. Зачем ты приехала? – безэмоционально и сухо спросила девушка. Эти слова, несмотря на их безразличный тон, ранили не хуже всех этих громких фраз мучительно агонизирующей Катиной любви. Которые, хоть и не относились к ней напрямую, но каждый раз задевали за живое. – Катя, я тебе жизнь спасла. Самое дорогое, что у тебя есть, – наконец, выговорила тихим голосом Фаворская, – и я не прошу у тебя ничего, кроме как вылечиться. Вылечиться и найти желание жить. Не ради кого-то, а ради себя. Кищук, резко сев на кровати, уставилась на неё воспалёнными глазами. – А хочу ли я жить? Ты меня об этом спросила? Меня в этой жизни вообще хоть кто-нибудь о чём-нибудь спрашивал?! Девушка, прокричав последнюю фразу, бессильно опустилась обратно на постель. Полина выдохнула, осознавая, что сил говорить с Кищук у неё просто нет. – Что за шум, а драки нет? – услышали девушки приятный грудной голос с хрипотцой. Они развернулись на источник звука и увидели перед собой женщину лет тридцати. Её волосы цвета молочного шоколада были убраны в хвост, а из серо-голубых глаз струился какой-то не поддающийся описаниям блеск, отождествляя собой жизнь. Будто два маленьких солнышка поселились в её голубых радужках. Женщина ненавязчиво и располагающе улыбалась, убрав руки в карманы своего идеально выглаженного халата. – Вы доктор? – спросила Поля, радуясь возможности выйти из этой комнаты, быть в которой казалось ей невыносимой пыткой. – Да, – кивнула женщина, – Дарья Алексеевна Власова. А это, – посмотрела она на Кищук, – как я понимаю, наш клиент? – Видимо, ваш. – Ну, что же, – уверенно подошла к Кищук Дарья, – будем знакомы, прекрасная леди. С этими словами женщина протянула Кате руку, но та отвернулась от них к окну, все своим видом показывая, что говорить не намерена. – Я пойду, пожалуй, – на цыпочках пошла к выходу Фаворская, ощущая, как врач пытается установить невидимый и неуловимый для всех, кроме них двоих, контакт с Кищук, – буду ждать в коридоре. – Я не хочу никого видеть и слышать, – сказала Катя спустя несколько минут молчания, стараясь, чтобы её голос не дрожал, – сегодня точно. – А я ничего про сегодня не говорила, – пожала плечами Дарья Алексеевна, – как раз пришла сказать, что сегодня вы отдыхаете, а завтра начинаем групповую, индивидуальную и медикаментозную терапию. Кищук, развернувшись, посмотрела на доктора. Она была красивой. Пожалуй, даже слишком. В ней была сумасшедшая харизма и какая-то женская сила, такая же невидимая, но очень ярко ощущаемая. – Можно мне отсюда просто уйти, без всех этих махинаций? – спросила Кищук, на которую Власова, несмотря на все свои качества, не произвела ни малейшего впечатления. – Нет, – легко ответила Дарья Алексеевна, – ваше пребывание здесь оплачено. А раз у нас с вами all inclusive, то почему бы просто не получать удовольствие от процесса? Катя, не оценив юмора, промолчала, пока в её душе с каждой минутой увеличивалась чёрная дыра, готовая в любой момент проглотить саму девушку и эту комнату в придачу. – Можно мне поспать? – устало спросила Кищук, больше всего на свете желавшая провалиться в беспамятство. – Можно, Екатерина, – встала со стула Власова и направилась к двери, – но перед сном поразмышляйте над одной вещью: кому бы вы лучше сделали своим поступком? Женщина ушла, оставив после себя шлейф древесно-фужерного аромата. Катя, укрывшись одеялом с головой, пыталась скрыться под ним от всего мира, но, в первую очередь, от своих собственных ядовитых мыслей.