С тихим и тесным для моей груди томлением, Грегори Вайолет
Волчье томление (Грегори Вайолет)
24 февраля 2019 г. в 15:21
Примечания:
Посвящается определённому человеку с Беона. Но он узнает об этом на самом Беоне. х)
Дорогая мисс (Твоё имя),
Полагаю, мне стоит начать своё неожиданное письмо с извинений за то, что я осмелился потревожить Ваш покой и, возможно, привести Вас в состояние удивления. Вы, должно быть, заметили, что мне не свойственны резкие эмоциональные всплески, которые прорываются озонирующим разливом сквозь запруды тишины, и даже чужд навык аффектации во имя демонстративного трагизма на публику. Но своим появлением в моей жизни Вы, кажется, потревожили мой усыплённый разум. И мне, увы, ничего не остаётся, кроме как попытаться вложить все свои мысли в этот папирус — потому что у меня есть защита от ненавистного солнца, но нет подходящей брони против Ваших амурных лучей, опаляющих моё сердце.
Как бы то ни было, мне никогда прежде не доводилось отправлять кому-либо почтовых голубей; я считал это занятие бессмысленной тратой времени, я не был склонен к пустой болтовне, за которую люди отчаянно хватаются, чтобы заполнить вересковую пустошь своей души, где царит безмолвие, излишними сантиментами. Впрочем, мне всё равно было некому отправлять письма, однако я находил прелесть и в одиночестве: сидеть на гранитной скамье с чернильным небом над головой и поэзией в уме — лучшее времяпровождение для человека, который далёк от чужой оживлённости. Напротив: меня раздражало, когда Редмонд хвастливо извещал нас среди ночи сообщениями от новых девушек, когда Блуэр медлительно и с бурчанием разгребал сотню писем от своих сестёр, а Гринхилл чересчур громко пересказывал содержимое текста своих учеников. Я не видел смысла в том, чтобы радоваться какой-то испачканной бумажке — особенно в моменты, когда их впечатлительность прорывалась сквозь двери моей комнаты, распугивая только что вышитый в моей голове сон. Зачем им ввести хлопотную переписку, требующей ответственности за своевременные ответы, если можно было обмолвиться словами в жизни, не беспокоя уединение других?
А теперь я, скрывшись среди приглушённых тонов комнаты и слабого отсвета бронзовых канделябров, пишу это письмо Вам, как нечто тайное и сокровенное (однако у меня никогда не было секретов от людей, которых я считаю своими друзьями — каждая тайна хранилась между нами, подобно клятве на крови. Они зачитывали мне вслух свои дружеские послания, не гнушаясь поделиться и любовными, словно чужие рукописи были для них всего лишь хорошей книгой, которую стоило посоветовать другим, пусть и принято считать, что письма окутаны ореолом таинственности от посторонних глаз. Признаюсь, я бы ни за что не сумел поделиться с ними своими мемуарами, — вовсе не потому, что меня гложет стыд, — потому как для меня оно овеяно чем-то личным и сокровенным). Вы, по всей видимости, посчитали меня амбивалентной личностью, склонной скользить по острию обмана — ведь в первый день нашей встречи я заявил Вам, что ненавижу головокружительные танцы. Однако в Вашем присутствии мои вкусы становятся второстепенной заботой. Я действительно предпочитаю медленное и размеренное течение жизни, которое не подкинет меня в скоростной и стохастический водоворот хаотичных перемещений, от которых я обречён получить мигрень. Однако с Вами я бы согласился выйти в центр церемониального шествия для паваны. Буду честен с Вами: у меня слишком тщедушная выдержка в плане танцев, но ради Вас я бы постарался проявить выверенность движений.
Своим появлением в театре-варьете Вы напомнили мне картину Сандро Боттичелли «Рождение Афродиты» (отнюдь не желаю поставить Вас в неловкое положение, так как Богиня была иллюстрирована нагой): Вы тоже будто невесомо плыли в створке раковины ребристой сердцевидки, подгоняемая цветочным ветром, какой создал Зефир в объятиях своей супруги Хлориды. Вы так же были сотворены из морской пены: воздушная, тёплая, одновременно далёкая, проявляющая ласку только к тем, кто её достоин. Однако на берегу Вас встретили не одна из граций и не юные Оры, а сотня заинтересованных взглядов; Вы не были сотканы из энергии любви (пожалуй, осмелюсь сказать, что мы, подобно ягодам, росли в одном саду и были идентичны друг другу. Однако, как творец, умеющий заглядывать в человеческую суть, я могу сказать, что в Вас запрятана тайная от Вашего зрения открытость. И данное различие между нами спряло внутри меня притяжение к Вам), но многие Ваши зрители готовы были облачить Вас в златотканую одежду и увенчать венком из благоухающих эустомов — символ нежности. В тот день Вы были одеты в сизое, как их листья, словно покрытые воском, платье, всё больше напоминая мне эти когда-то увиденные в Уэстонском колледже растения. Впервые я узнал о них, ступив на некогда запретный газон, пока на мои плечи не возложили ответственность префекта — для нас это было великим событием, и, думая о Вас, я благодарю этот день также, как тот, когда мы впервые нарушили самое главное правило учебного заведения.
С Вами моё сердце становилось куртуазным (впрочем, доселе мне не приходилось испытывать нечто подобное с девушками, поскольку вся моя жизнь была посвящена искусству и учёбе); я не смел установить с Вами зрительный контакт, когда Вы со сдержанным любопытством разглядывали меня, и не дал Вам определённый ответ, когда Вы спросили, как мне удаётся держаться подальше от общества. Ваш растерянный взор говорил о том, что Вы пришли в столь шумное место не по своей воли и искали сейчас укрытие, но, увы, я не смог ничем Вам помочь, потому что собственная призрачность до сих пор остаётся для меня загадкой — должно быть, мне просто везёт. Увенчанные смирением, облачённые в ризы скромности, Вы не подавали ни малейших признаков гордыни, однако многие отвергнутые Вами кавалеры считали иначе; не волнуйтесь, они всего лишь не смотрели в Вашу глубь.
Меньше всего Вас должны были волновать пересуды незнакомцев, которые облепили Вас, как голуби на картине Фредерика Лейтона «Девушка, кормящая павлинов». В свой второй приход Вы, как и дама с портрета, были наряжены в пышное платье цвета маркизы Помпадур (она принимала активное участие в работе над созданием севрского фарфора и в многочисленных экспериментах добилась нежно-розового цвета — Вы, должно быть, также перемешали всё в моей груди, перекрасив моё тёмное для романтических грёз сердце обратно в вермильон, как у всех людей). Вы были обеспокоены тем, что Вас осудили за ахроматический выбор одежды? Принято стереотипно считать, что девушки должны наряжаться во что-то яркое, подчёркивая свою индивидуальность. У меня же рябит в глазах от хроматического колорита, поэтому лично для меня Ваша персона выделялась среди однотипной массы. Все будто утонули в раздражающей акварели, а Вы оставались незапятнанны и величественны в своём готическом туалете. Благородный ворон среди венценосных журавлей.
Как бы то ни было, мне предстоит продолжить разговор о той картине. Симбиоз человека и природы — достаточно редкое явление, но я заметил в Вас ту самую списанную особу, которой проще гармонировать среди животных и безмолвия. Живопись Лейтона передаёт умиротворение, обучая очевидцев тому, что нам стоит искать умиротворение и счастье в простых вещах. Вы та, что находится на неопределённой периферии: колеблетесь между желанием достичь чего-то возвышенного и жаждой оставить пустые скитания за мимолётными радостями и пустым признанием окружающих, всецело отдавшись повседневности. Даже если Вы достигните того, что является субъективным понятием о мнимом счастье, Вам будет больнее расставаться с ним — не всё вечно в нашем мире. Поэтому, мисс (Твоё имя), я советую Вам всё ещё не упускать из виду простые вещи. Быть может, я просто надеюсь на то, что тем спящим павлином, которого Вы кормили вместо болтливых голубей (и я как раз отсылаюсь на тот вечер, где Вас окружили, как шедевр в галерее, местные зеваки, а Вы всё время смотрели на неприметного меня, что затаился в мрачном углу и неустанно разукрашивал очередной холст), стала моя персона… Хотя я не сумею сказать, что во мне есть мудрость, которой наделены по легенде многочисленне глаза на павлиньих хвостах, пусть Вы и сказали, что мои картины обладают философским подтекстом в стиле Поля Гогена (тогда я не нашёл, что ответить Вам, но пишу об этом сейчас: я польщён Вашим сравнением).
Однако прошу простить мне эту вольность. Я не тот человек, который подвержен прямоте в чувствах, но… Вы заставляете меня оживать в самом прямом смысле этого слова. Я не заинтересован почти ни в чём, кроме искусства и благополучия своих близких, но Ваш образ каждый раз напоминает о себе, шепча, что в мире есть другие вещи и другие люди, которые достойны очутиться в моей личной пустыне. Поэтому я мечтаю о том, чтобы однажды мы насладились такими простыми вещами как: тишина, звёздное небо и одиночество… на двоих. Вы ведь осмелитесь в свободное время составить мне компанию в моём поместье? Только для того, чтобы насладиться ночным пейзажем, вслушиваясь в такое редкое и врачующее безмолвие (ведь мы, кажется, оба устали от внимания окружающих. Однако… я бы хотел ещё раз услышать Ваш голос). Впрочем, если бы это было в моих силах, я бы перенёс нас в картины Ричарда Макнейла, у которого получалось живописно изображать осень (Вы такая же меланхоличная, задумчивая, тихая и вместе с тем мечтательны; Вы пытаетесь казаться взрослой, но Ваш взгляд зачастую устремлён в сладкие грёзы. Но это отнюдь не отрицательное качество. Не спешите взрослеть — осенняя мечтательность, которой я восхищаюсь, как художник, Вам к лицу). Полагаю, среди нехоженых дорог, обсыпленных однотонной листвой, мы бы нашли своё пристанище для тихого уединения.
Однажды Вы спросили меня, почему я не срисовываю саму позирующую модель. В творческие моменты я всегда руководствовался цитатой Пабло Пикассо: «Живопись — занятие для слепцов. Художник рисует не то, что видит, а то, что чувствует». Должно быть, именно по этой причине я стал всё чаще рисовать Вас, избегая прочие атрибуты комнаты (Вы, подобно Гале, оградили Сальвадоро Дали в моём лице от обыденности так, чтобы я смог отдать себя без остатка искусству). Словно ничто больше не существовало, кроме Вас. Вы подобны Элизабет Сиддал, сыгравшей Офелию в пьесе Гамлета — бессмертная муза прерафаэлитов, чью могилу вскрывали, чтобы навеки сойти с ума. Для Россети, который посвятил ей множество портретов, она была тем же, чем была для Данте Алигьери его Беатриче: великой любовью, жизнью, святыней. Она была цветком, взлелеянным рукой знатока в стеклянной оранжерее с искусственной влагой, и Вы для меня стали кем-то похожим. Однако меня преследует чувство, что я наговорил Вам здесь лишнего… Мне, будучи лишённым навыка красноречия, какой присущ моему другу Редмонду, не стоило и пробовать бросаться такими фразами — я мог спугнуть Вас. Не стоило, наверное, говорить о том, что я посвятил Вам немало эстампов — Ваш образ для меня всё равно что изобразительный канон в египетском искусстве, который свято оберегали на протяжении веков. Я ассоциирую себя с Эдвардом Мунком, у которого завязался болезненный роман с Милли Таулов; по своей неопытности он относился к их мимолётному роману со всей серьёзностью, когда как она была замужней женщиной — надеяться было не на что. На самом деле это было даже глупо. И пусть Вас не связывают ни с кем узы брака (я вижу Вас одинокой, но даже не смею надеяться на то, что Вы храните место рядом с собой для меня), но я отношусь к Вам так, будто нас что-то разделяет.
Возможно, дело в моей нерешительности. Мне никогда прежде не доводилось влюбляться в кого-либо (однако я считаю это громким словом, но… моё сердце уверено в нём, поэтому я впишу его сюда, и пусть оно не оскорбит Вас и не заставит брать на себя ответственность за груз моих чувств — я сам в ответе за них. Я сам виноват в своём наваждении, потому что однажды посмотрел на Вас не взглядом творца, а глазами крохотной песчинки у пьедестала вечно молодой Афродиты), поэтому я не знаю, что следует сказать Вам. И не хочу просить советов у своих товарищей. Для меня это унизительно. Я должен самостоятельно сознаться Вам во всём, как взрослый человек, как нас учили в колледже — я не могу нарушить эти правила. И пусть я ненавижу брать на себя какую-либо ответственность, — но Вы совсем другой случай, — я постараюсь взять себя в руки в Ваших глазах. По крайней мере совершить первую робкую попытку. Если Вы сочтёте её провальной, попрошу Вас осведомить меня о моём казусе — Ваша честность пойдёт мне на руку. Однако я с трудом представляю Вас прямолинейной, поскольку Вы слишком мягки и благодушны, несмотря на кажущуюся отстранённость. Значит ли это, что мне стоит на что-то надеяться…? Полагаю, Вы просто не пожелаете обидеть меня. Но, в любом случае, я увижу честный ответ в Ваших глазах при следующей встрече и, уверяю Вас, я приму его таким, какой он есть — не Вам беспокоиться о незаметном художнике.
Однако один момент всё же заставляет меня сомневаться в том, что Вы откажете мне, как бы самонадеянно это ни звучало. Но прежде я хочу извиниться за данное напоминание; в тот день я выглядел слишком тщедушно, вызвав у Вас чувство жалости, но я отнюдь не хотел беспокоить Вас своим неблагопристойным видом. Со мной действительно всё хорошо и… я всё ещё продолжаю заниматься теми танцами, пусть Вы и посоветовали мне уйти со сцены. Изменить некоторые вещи не в наших силах, пока на лицах наших близких сияет радостная улыбка. Думаю, Вы поймёте меня. И простите за то, что я пренебрёг Вашим наказам (но Ваше беспокойство… Я не могу найти подходящие слова, чтобы описать своё смятение. Оно впечатлило меня. И, выступая на публику, я думаю о нём, чтобы моё сияние не прекращалось — мне становится легче, когда я чувствую Вашу поддержку).
В любом случае, Вы стали единственной среди неблизких мне людей (мне отнюдь не хотелось задеть Вас этой фразой, ведь на самом деле… я бы сделал многое, если бы знал, что для этого потребуется, чтобы Вы стали ко мне гораздо ближе), кто навестил меня после того обморока на сцене. Прошу прощения и за свою ужасную реакцию на Вас; я был столь удивлён Вашим неожиданным визитом, что едва ли не вскрикнул и долгое время сконфуженно молчал. Мне не доводилось получать столько добрых слов от малознакомой девушки (по правде говоря, я мало от кого получал их, потому как являюсь ещё более отстранённым от социального окружения человеком, чем Вы), поэтому я был ошеломлён и подавлен. И пусть принято считать, что встреча с больным сулит трепет, я же испытал растерянность и сожаление по поводу того, что Вы увидели меня в таком амплуа. Однако, повторюсь, мне действительно стало уже лучше. Не считая того стыда, который я до сих пор испытываю перед Вами. Меньше всего я хотел, чтобы Вы узрели меня в столь болезненном виде. Меньше всего я жаждал, чтобы Вы прониклись ко мне лишь добродушной жалостью. Но будет ли правильно благодарить Вас уже за такое внимание? Ведь, несмотря ни на что, Ваш визит и взволнованный взор всё же придали мне сил, пусть меня и гложет странное чувство вины. Завтра, если Вы соизволите ещё раз посетить театр-варьете, я выступлю снова в лучшем свете.
Вы также напрямую связаны с таким цветком, как пион. Скорее всего, Вы удивитесь, потому что этот заметный цветок конкурировал по красоте и пышности с розой, был украшением дворцовых залов античных Европы и Китая, присутствовал в императорских садах и был причиной для слагания легенд — Вы ведь совсем не соответствуете со своим теневым образом жизни ему. Однако он обладал цительным свойствами, которые Вы применили на мне, когда навестили меня (если это был Ваш первый опыт лекаря, то, спешу сообщить, он был удачным — я почти не чувствую недомоганий, пока ощущаю Вашу заботу). Древнегреческая легенда связывает этот цветок с именем врача Пеона, который исцелил Бога подземного царства Плутона от ран, нанесённых ему Геркулесом. Способности врача превосходили дар его учителя — Бога врачевания Эскулапа. Чёрная зависть завладела сердцем божества, из-за чего он решил стереть с лика земли своего главного соперника (задумывались ли Вы о том, что человеческие пороки настолько сильны, что заражают собой сильнейших богов? Вы ведь любите размышлять на досуге о жизни — это видно по Вашему лицу, которое превращается в полупрозрачную вуаль во время глубоких раздумий. Впрочем, Вам ведь чужда данная черта характера. И мне тоже. Но, признаюсь… мне завидно, что Вы сейчас находитесь рядом с кем-то другим, а не со мной). В любом случае, этот врач обратился за помощью к другим богам, которые милостиво превратили его в пион. С тех пор цветок начал обладать его целительными свойствами.
Видимо, одному особо благоухающему пиону подарили человеческое обличие — Ваше. Потому что, пока Вы стояли надо мной, шепча арфным голосом: «Вайолет, Вы несомненно прекрасно выступаете, но Вам непременно нужен отдых. Пожалуйста, позаботьтесь о себе, иначе моё сердце не будет на месте», мне становилось легко и воздушно на душе. На минуту мне почудилось, что цепи театра, удерживающие меня на сцене, как марионетку, жалобно зазвенели и упали на пол, позволив мне взлететь. Хочу поблагодарить Вас за это мимолётное и дорогое ощущение. С моей стороны будет эгоистично требовать от Вас ещё одно такое снисхождение, но… я мечтаю ещё раз однажды пережить это именно благодаря Вашей помощи. Никто, кроме Вас, больше не сможет так излечить мой уставший организм. Не примите это за невежественное сетование, но я и правда начинаю становиться зависимым от Вас. С некоторых пор я всё время ощущаю эфемерное прикосновение Вашей ладони к моему лбу, как тогда, когда Вы хотели проверить мою температуру; если она и поднялась бы, то лишь от того, что Вы пустили в меня свои незримые корни, которые я не хочу теперь обрывать — пусть цветут и развиваются во мне, сглаживая моё равнодушие к окружающему миру. Мироздание будет ярче только с Вами и, быть может, в таком случае я перестану морщиться в отвращении во время солнцестояния. Возможно, я перестану уподобляться Франсиско Гойе, в чьей живописи чаще всего царили трагизм и мрак, поглощающие фигуры. С Вами мне хочется добавлять больше светлых и пламенных штрихов, которые оживят мёртвую гравюру.
Я осведомлён о том, что сейчас Вы посвятили всю себя учёбе, поэтому, перечитывая эти строки, ощущаю себя рассадником Ваших будущих проблем. Мне не хочется как-либо досаждать Вам своим вниманием, но получается так, словно я умоляю Вас о невозможном. Если таковое действительно случилось в Ваших глазах, тогда попрошу Вас проигнорировать мой неуклюжий сердечный порыв (я не уверен, что смог написать здесь нечто дельное. Редмонд разбирается в поэзии гораздо больше и лучше меня, поэтому в сравнении с ним моё письмо покажется Вам неудавшимся признанием первогодки. Но мне хочется верить, что Вам безразличны вычурные слова и что Вы цените лишь абсолютную искренность). Но, если Вы всё же решитесь когда-нибудь отправиться в моё поместье, чтобы посмотреть вместе со мной на полную луну, — такую чарующую для одинокого волка вроде меня, — осмелюсь попросить Вас прислать мне ответное письмо. Я буду премного благодарен Вам за подобную честь.
Увы, я не склонен к проявлению инициативы, поэтому… если Вы пожелаете вывести наше условное общение на новый уровень, Вам следует прямо осведомить меня об этом. Отношения должны строиться на взаимном доверии, верно? Если Вы будете откровенны со мной, я постараюсь приложить как можно больше усилий для того, чтобы занять Ваши мысли всеми известными и неизвестными мне способами. Прошу заранее простить мне мою неопытность в таких пикантных вещах, но мне приходится впервые переживать нечто подобное с кем-то вроде Вас. Поэтому… буду признателен Вам за понимание и готовность медленно шагать со мной по этой доселе непонятной мне тропе.