Навсегда твой, цепной пёс Её Величества
Сжигая небо (Сиэль Фантомхайв)
18 декабря 2019 г. в 10:15
Дорогая (Твоё имя),
Мне не приличествует какая-либо сентиментальность, ибо над моей головой всегда светит ярче холодный разум, но в этот раз я вынужден дать волю чувствам, позабыв о королевских долговых цепях сторожевого пса Её Величества. Поскольку это моё прощальное письмо.
Не торопись ненавистно сжимать эти строки, припоминая крылатую фразу Гробовщика о том, что к Фантомхайвам невозможно оставаться равнодушным: наше дьявольское происхождение либо презираешь, либо унизительно преклоняешься ему, словно перед святыней, осквернённой хтонической тьмой.
Написать нечто подобное дрогнувшей рукой меня вынудили обстоятельства. Я не хочу признаваться в этой омерзительной слабости (однако ты всё равно слишком хорошо знаешь меня), но Себастьян, обучавший меня заниматься эпистолярным ремеслом (я позволяю заниматься бумажной волокитой лишь своему дворецкому, но ты – особенный случай. Именно поэтому перо держит моя рука, выводящая неаккуратные литры), однажды расскажет тебе с мерзким смешком, как он стал свидетелем моих душевных терзаний. Ты догадаешься о том, что многие из строк я писал под его руководством (и, если это уменьшит твою сердечную муку, под ударами его плети, чтобы я не совершил ошибки), но вложенные эмоции исходили из подобия моей исхудавшей души. Поверишь ли ты лживому псу, взлелеянному коварными интригами, в том, что он отчаянно пытался сохранить её остатки, выскобляя её из тенёты жестокости, специально для твоей невинной сути?
Во мне нет ничего святого. Я не тот, кто верит в Бога. Более того, я тот, кто отказался от него, высокомерно завернувшись в палантин камуфлетной юдоли (вернуть его доверие мне не поможет даже аскеза). Во все мои слова вшит демикотон притворства. Я окружаю себя искривлёнными зеркалами, демоническими масками и чёрным сюром. Но лишь с тобой мою фальшивую улыбку рассекал скальпель жизнерадостности (мне, лишённому проблесков света, тяжело признать подобное понятие, но другие слова не находятся), оставляя тонкий пылающий след настоящей радости. С тобой она находилась в стазисе, но без тебя её росчерк растворялся, подобно мимолётному миражу.
Моя жизнь – колесо Сансары, где всё кружится центрифугой, ломая и дробя чужие кости; это Саргассово море, где зародился Бермудский Треугольник, засасывающий в безликую трясину тех, кто решится изучить её илистое дно. Я – 52-герцевый кит, единственный и одинокий в своём роде, вынужденный рассекать костяное море без пары. Так будет лучше для нас обоих. Мне чужды пышные фразы, сопровождающие шлейфом виконта, но я должен отметить, что цветы вроде тебя не расцветают в густой тьме.
Их лепесткам не суждено распуститься под серенадой мрачной луны, усыпляющей своим скорбным реквиемом всё живое. Сколько бы ты ни позиционировала себя хрупким алиссумом, цветущим в ночи, ты не будешь сорвана моими руками, залитыми тёмной кровью. Твои цветки, благоухающие мёдом, слишком ярки – им не пойдёт багровый цвет, который стал моей сутью. Если багрянец когда-нибудь запятнает твою нетронутую честь, я никогда не прощу себе этого. На моих плечах слишком много грехов, но ты станешь самым тяжёлым бременем, которое утянет меня на дно, не позволив завершить начатое. Ты, как никто другой, знаешь, что я не смогу покинуть этот мир без сухого осуществления цели.
Всё это время ты пыталась спасти меня. Но я, демонстрирующий пренебрежение к твоим безрезультатным трудам, так и не успел встать на одно колено и, заключив в руки твою ладонь, подарить тыльной стороне робкий поцелуй благодарности. Однако, должно быть, мне следует преисполниться неприязнью к тому, что ты возродила во мне тайфун и временную тягу к жизни. Ты частично уничтожила мой рационализм, который признал, что не сможет удержать рассвет так же, как и не сможет сопротивляться любви, несмотря на внутреннюю отраву разочарования в людских душах. Лишь я сам виноват в том, что не сумел заполучить прекогницию, когда мне были открыты все двери – я уберёг бы нас обоих раньше времени от пагубного влияния друг на друга.
Однажды ты сказала мне: «Люди убивают людей и одновременно люди лечатся людьми». Тогда я надменно фыркнул, сочтя твою философию приземлённой. Но теперь я нахожусь в патовой ситуации; ты предстала белой королевой на шахматной доске, которая сбила гордого червонного короля, который не знал поражения. И я не знаю, что делать: пасть ниц перед тобой, похоронив неприступную гордость (ведь ты не осудишь меня и ни за что не обратишься в надменное изваяние. Мои враги могут отнять у меня многое, но только не мою орлиную гордость – этот дар я преподнесу твоей светлости, попрося взамен лишь об одном: спрячь её в бархатный футляр, как фамильную ценность, и никому не показывай) или привычно взять реванш.
Скорее всего, я даже не понимаю, что выдёргиваю все скрепляющие скобы каждым движением губ, пока перечитываю написанные строки, рву все шовные нити, ломаю спайки, позволяя своему рационализму неумолимо таять под тем, что жизнь научила меня ставить в низину. Ты (и я тоже) не представляешь, сколько всего я спрятал под тем, что заменяло мне человеческое сердце, и мы оба не представляем, что станет, если вытащить это в один момент. Потому что мои чувства начались не с азов, а с неконтролируемой и опасной привязанности, которая могла спровоцировать беды. Поэтому я так боялся увлечься тем, из-за чего люди безрассудно сжигают мосты, отказываются от царств и меняют свою парадигму.
Мы люто ненавидим тех, кто счастлив, пока мы в горе. Ненавидим тайком, стараясь не показывать тёмную накипь на фарфоровых стенах наших душ. Но я никогда не скатывался до лицемерия; я ненавидел открыто и горячо. Моя ненависть губила. И любовь, как оказалось, тоже. Я должен оставаться холодным и одиноким.
Любовь такого, как я, обречена на крах. Мы ближе, чем небо и нежность. Мы боимся, как дерево и осенний листок. Нам нельзя, как шёлку и ножницам. Мы неделимы, как память и маки. Мы любим, как дышим. Мы губим, как яд, скрытый под эликсиром приворота. Сочащееся розовой сукровицей небо, которое должно быть опрокинутым на меня, будет в скором времени сожжено. Потому что над тобой должна светить лазурь, а надо мной - привычный пожар.
Сейчас я нахожусь в бегах, и ты знаешь меня, как злобного преступника и завистника, похоронившего родного брата и отнявшего у него не только трон, но и доброе имя. Смею заверить, что умереть с подобной репутацией в твоём сознании было бы самой милосердной наградой для меня.
Но экзистенциальный кретинизм прогрессирует. Люди слишком эгоистичны. А я в этом балагуре – самый жестокий и благородный дьявол, который доведёт этот гротеск до идеального абсурда. Ведь белый цвет пятнают первым; его можно закрасить любым оттенком, и никто не заметит, как под сожжённой до черна землёй покоится лилейный цветок. После пожара в центре зимы никто не поверит в то, что пепельный снег когда-то был белым. Лампион не станет гореть в неухоженном подвале, где склепный холод погасит сквозь щель его исцеляющее пламя. Никто не увидит чистоту в глазах ребёнка, которого умертвили ещё в плену – ведь в его опухших зрачках будет переливаться лишь собственная кровь, замаскированная магией демона. Белый цвет всегда закрашивают беспроигрышной смертью.
Я слишком жесток и эгоистичен, чтобы не донести до тебя эту истину; чтобы не доказать, как в моём полумёртвом сердце ещё трепыхается благодаря тебе надежда; чтобы не напомнить о том, как я на самом деле хотел уберечь тебя от лжи, которую сам же искусно сплёл. Однако мне не хватило смелости сказать тебе это вживую. Но на это, как бы надменно ни звучало, у меня не хватит времени; вернув свою честь, я исчезну, оставив тебя с этим жалким письмом, которое станет ответом на многие вопросы, о которых я всегда загадочно умалчивал.
Это слишком иронично: в глубоком детстве я мечтал стать неким героем, который будет создавать игрушки для несчастных детей, но теперь ими же я губил детские миры, сколоченные из фантиков, гирлянд и веры в чудеса, которых не существует. Что ещё более иронично: настоящие герои не хвастаются своими подвигами – они молчат, довольствуясь догадками. Мне же нужно твоё твёрдое знание о том, что я не стал в твоих глазах последним ничтожеством.
Где-то в глубине своей чёрствой души, переступая праг ада, я бы хотел ощущать твои эфемерные объятия, которыми ты всегда пыталась удержать меня от края, где начинались причудливо извиваться лапы бездных чудовищ. «Люди нуждаются в людях», - звучит глупо и слишком сентиментально. Но твоя поддержка – единственная сласть, которую я хочу вкусить перед горечью добровольной смерти.
Не прощай мне эту слабость после того, как я сотру себя из мемуаров твоей жизни. Потому что больше всего я ценю в людях ум, а не верность тем, кто не заслуживает этого. Моё настоящее имя прозвучит в стенах моего поместья, когда оно будет очищено от грехов.