Несколько месяцев спустя
Бесшумная поступь предвещает смерть ещё белому зверьку, не успевшему сменить окрас. Похожая на ласку дичь с опаской обнюхивает прибрежные камни, явно обнаружив незваного гостя, но не торопится искать сам источник запаха, который человек вряд ли сможет уловить. Заострённая стрела опёрлась на тетиву, сделанную из сухожилий животного, вроде, убитого в середине зимы. Пальцы краснеют не то от холода, не то от напряжения, но в одну из многих секунд разжались. Плечи лука дрогнули, стрела со свистом полетела, разрывая воздух. Жалобный писк быстро прекратился, даже почти не начался. Шерсть горностая быстро начала окрашиваться в алый оттенок, ручеёк крови скользил по камням, падал в озеро. Охотник, всё это время стоявший за деревом, пригнувшись, пошёл за свежей тушкой. Под ногами лежит на боку, истекая кровью, но уже мёртвый, горностай. Первые секунды он дёргался, но после перестал шевелиться. Стрела прошла поперёк основания головы, а от заострённого каменного наконечника откололся кусок от удара по костям и, по большей части, того лежащего у берега валуна. Торд, оглянувшись, убрал лук за спину и схватился ниже оперения, придавил зверька и потянул стрелу. Та, с хрустом, тяжело выходила обратно, приходилось тянуть с разных углов, пока она не вышла. Разбившийся наконечник и тисовый стержень также окрасились кровью. Недолго думая, охотник обмотал у середины стрелы лоскут ткани, протёр вдоль стержня, собирая остывшие капли крови. Заметив то, что шкурка более не впитывает, а оставляет красноватые разводы, Торд с размаху выкинул её в буйную реку, ведь пользы от неё всё меньше и меньше. Стрела же, пусть и раздробленная, ютилась в колчане. Кровотечение дичи усилилось в разы, из-за этого Торд недовольно вздохнул, бросил взгляд на уплывающий клочок ткани. И в кого он такой импульсивный? Парень потянулся к правому бедру, обвязал шею горностая верёвкой, особенно у сквозной раны, дабы не пришлось нести в руках и не оставалось следов на тающем снегу. Красная дорожка теперь шла по ноге, но из-за ветра быстро остывала. Специфический запах привлекает хищников, но другой альтернативы нет: или хищники выследят, или умирать с голоду. Путь назад лежит... Нет пути, теперь одиночка не привязан к чему либо, а потому идёт туда, куда хочет, но сам Торд перед очередной охотой устроил у одного из многочисленных пригорков привал, так как ветер там не бушевал, в сравнении с другими местами. Удивительно, но на этих землях, в отличие от его родных, зима крайне мягкая, лишь ветер кусает открытые участки тела. Ушёл бы он в добровольное изгнание на Сорь'Ланне, окоченевший труп прижался бы к почве, слою обжигающего льда. Даже мороз способен обжечь, пусть и звучит это очень надуманно. Что насчёт изгнания... Торд не знает, что им двигало, сам же он обвиняет до боли приевшиеся и скучные дни. И нет здесь плюсов, нет минусов: на замену тренировкам пришёл обязательный поиск пропитания, или охота, а открывающиеся горизонты с лихвой покрывали былые набеги. Лишь одно неизменно: чувство тоски и одиночества. Безымянные голоса всё чаще молчали, а может Торд игнорировал их. Без разницы. Охотник медлил с уходом, всматривался в отражённое водой солнце. Как-то Торд краем уха услышал от других во время грабежа о... Душе? Они разговаривали о своём, пока тот, пусть и виня себя, опустошал их маленькие сумки, что лежали поодаль. Награбленного мало, но хватило, чтобы не голодать несколько дней. Торд ранее не слышал о душе, не понимал смысл этого слова, но из услышанного сделал заключение, что это относится к религии, о которой северяне не знали от слова совсем. — Глаза — в душу дверь. Устами лгать возможно, но очи не обманут. — сказал мужчина другому, смотря на закат впереди. — И судить будут нас, раскрывая зеркальные двери на распашку, ведь нет там умысла порочного. Какое-то любопытство стало полыхать внутри, и парень двинулся к речному потоку. Медленными и осторожными шагами он обходил мокрые валуны, всё ближе становясь к прозрачной глади. И тут интерес был сломлен страхом. — Если у меня нет души?.. — глупый вопрос, но сейчас для Торда это важно. Почему? Кто бы знал. Рогатый глубоко вдыхает, но не осмеливается взглянуть на отражение, взглянуть внутрь себя. Он пытается успокоить себя словами, что это не имеет важности, так или иначе, как бы не звучало прискорбно, Хельхейм будет ожидать его, а не иной мир, где земные страдания будут ничем, по сравнению с преобретённым спокойствием. Страх сковывает его, лишает возможности дышать. Как всегда, Торд боится. Боится не увидеть ничего в отражении зрачков. Стиснутые зубы расцепились, и парень, с закрытыми глазами, нагнулся к холодной глади, ощущая всей ладонью неровное дно, усеянное острыми камнями, словно шипы цветущей розы. Секунды обездвиженности. Русоволосый видит перед собой собственное отражение, что размылось рябью. Зрительный контакт с самим собой случился. И что дальше? Лицо, где разодрана нижняя губа от встречи с ветвью дерева, которую Торд неудачно отпустил, пробираясь сквозь чащу. Растрёпанные волосы, видно, что их владелец несколько дней находится в напряжении и не сильно беспокоится о их виде. И серые глаза. Ничем не примечательные, лишь цвет напоминает тусклый свет луны. — ...Я, пр-просто я. — призрачные цепи спали, и Торд, резко оттолкнувшись, встречая подушками пальцев острые камни, что раздирают кожу до крови, ударился поясницей о большой валун позади. Это ничего, ведь упал бы он в воду — онемение или обморожение не избежать.***
— Все видят твой взор, — вновь высокий мужчина упрекает его, но лица всё не видно. В чём Торд виноват? — Каменный, отрешённый от жизни. Будто всё происходящее обходит тебя. Что с тобой не так? — ...Извини. Что ещё можно сказать? Кто поверит ему, что с ним говорят те, кого никогда не существовало? Что он видит то, чего не видят другие? Под натиском того, от кого ждёшь поддержку, быстро привыкаешь к реалиям мира: никто не будет вести тебя под руку сквозь темноту. — Проблема на проблеме. — голос с хрипотой и усталостью вымолвил пару слов. Обидных для Торда слов. Он же стоит, виновато смотрит себе под ноги, не зная, что сказать. В руках он сжимает камешек, с криво высеченной руной, словно надеясь, что тот защитит его. — Вон отсюда. Ребёнок покорно и тихо уходит из комнаты, вытирая следы на щеках. Мелкими шагами он заходит за порог, закрывает и прислоняется к двери, опираясь всей спиной об неё. Ненависть. Ничего кроме ненависти.***
Снова картины прошлого встают перед глазами, только за эту зиму поменялось многое: Торд больше не хочет знать прошлого. Отец тиран, матери нет, каков смысл возвращаться к началу, когда он достиг небольшой высоты? Нет, парень не хочет падать вниз, он не даст обрезать себе крылья из-за давно минувших дней. Воспоминания всплывали до этого пару раз, обычно это небольшой отрезок из прошлого, который невнятно вгрызается в память. Полную картину не восстановить из того, что сейчас парню известно, но он этого и не жаждет. Держась за голову одной рукой, тот в ускоренном темпе, или как позволяет состояние, покидает приевшуюся местность, чтобы забрать свои небольшие пожитки и двинуться дальше навстречу новым ландшафтам.***
Костёр до сих пор горит, тихо пощёлкивая обгоревшими брёвнами. Пламя вскоре должно угаснуть, поэтому Торд в спешке стал искать сухой хворост, ветви или поленья. Не будь снега, задача бы была в разы проще, нежели сейчас. Отойдя метров на пятьдесят, Торд обнаружил сухую кору дерева, наполовину сгнившую, что подойдёт как трут. На обратном пути, вдоль дальних деревьев была найдена и покрытая засохшим мхом, но средних размеров обрубки веток. Гнилая часть коры легко отделилась от пригодной, после полетевшей в костёр. Парень надеялся, что та загорится, иначе нет надежды на костёр, и всё сработало, кончик сухой коры подхватил огонёк. Пламя стремительно распространилось, уже дожидаясь веток на закуску, дабы унять свой неутолимый аппетит на пару минут. Ветви тоже стали сгорать, а значит было бы хорошо разобраться с тушкой. Используя оставшуюся палку как рычаг, Торд подправил полено, чтобы то загорелось. Тушка зверя сначала подвергалась очищению, путём захвата головы и проводкой вдоль туловища несколько раз к хвосту свободной рукой. Испражнения оказались на земле, и Торд, ощущая отвращение, отошёл от места чуть подальше. Горностай через пару минут уже был подвешен к ветвям дерева. Надрез у горла сопровождался гулом ветра, и уже остатки крови стекают, падают на холодный снег, что переодевался в алый. Как удачно, что охотник нашёл подобие сакса в один из принудительных грабежей. Слегка дрожащими пальцами, Торд обрезал одну из лап под пяткой, ведя тонкий кончик кинжала к отверстию, проделал то же самое с другой. Следующий, самый отвратительный для парня шаг, это обрезать аккуратно кожу около ануса и половых органов. Поддев шкурку ножом, которая с трудом слезала, Торд с усилием снимал её с задних лап, до этого отрезав на треть хвост. Сакс перерезал сухожилия на передних лапах, и охотник уже пальцами продолжил снимать мягкую кож. Осталось только голова. Из всего этого могло получиться неплохое чучело, свершись это в прошлой жизни. Сероглазый, слегка щурясь от запаха крови, сделал надрез от тазовой кости до грудины, вскрыл брюхо, сдерживая рвотный позыв. Парень прекрасно ощущал склизкие внутренности: кишки; желудок, пустые лёгкие с гортанью, почки. Последним последовало сердце, а Торд, покашливая от омерзения, протёр глаза чистой частью предплечья. Нет, не жалко дичь, просто слишком уж мерзкое это дело. От печени Торд, медленно, почти не дыша, отделил желчный пузырь, тот, благо, не разбился, и желчь не залила потроха. Теперь, кажется, можно пожарить мясо и печень на костре, но чувство засохшей крови на руках очень мешает охотнику. Найдя копьё, которым Торд ловил рыбу, он проткнул насквозь потроха, затем дичь, поставил концы на каменную основу, оставив пищу над горячими углями, а сам направился в противоположную сторону, дабы смыть талым снегом кровавые пятна. И раздались человеческие голоса вдали...***
— И что ты хотел? — поинтересовался паренёк, прикрывая уставшие глаза. Кажется, что он не спал десяток дней, ведь даже связать слова затруднительно. — Ничего, — юноша замялся. Прошло несколько дней, но Тому стыдно за то, что он случайно уронил бутыль на горстку душицы и зверобоя, что в этом сезоне неохотно растут. — Можно я просто посижу здесь? — Нет. — твёрдо ответил Аелрик, с огнями враждебности в глазах. Он хотел бы согласиться, ведь сидеть в присутствии кого-то, в тишине, намного краше идеи душащего одиночества. Увы, гнев не отходит за пару дней. — ...Хорошо. — юноша не смеет перечить, добровольно уходит обратно, ощущая ещё большую тьму. Словно слепой взор покинул его, оставив ни с чем. Одиночество становится спутником каждого рано или поздно. Всем знакома гнетущая тишина, время, замершее назло, чтобы растянуть муки, и собственные мысли, что сплетаются в клубок, невозможный размотать, ведь в нём нет ни начала, ни конца. Бесконечный шарик, который свёдет тебя с ума. Томас уселся на бревно, ожидая чего-нибудь. Как же он хочет, чтобы Мэтт был здесь, рядом с ним, и они бы продолжили обсуждать то, что интересно лишь им обоим. Словно зная это, судьба не позволяет нитям пересечься, плетёт свой собственный, беспощадный узор. Медленно впадаешь в ступор: чувства блекнут, мысли пусты, даже время течёт по-своему. Сколько страданий, одни и те же, но жалят словно в первый раз. Яд пробирается внутрь, и ты привыкаешь к нему, вырабатываешь иммунитет, но вновь корчишься, стоит повториться этому. Такое происходит с Томом столько, сколько он себя помнит.