Февральская оттепель.

Ты серьёзен — не по годам Мало прожито. Много боли. Можно я тебя не отдам Никому… Заслонив собою. ©А. Исаев. — Дост, а ты учил все билеты? — обеспокоенно спросил Гончаров пятый раз за день. Фёдор хмуро выдохнул и кивнул. Кто бы сомневался. Конец декабря, скорый новый год, сессия… Пиздец, одним словом. Достоевский бегал по всему универу, в надежде отмаяться до 31 декабря. Где-то получил автоматы, а где-то пришлось учить. Гоголя он не видел уже дня два, так как у Коли самого было дофига дел. Но надоедливых звонков это не отменяло. Со всем своим терпением, Достоевский, бывало, хотел выкинуть Колю в окно, но, увы, — надоедливый фотограф был вне зоны его достигаемости. Парень что-то вещал про праздники, ёлку, игрушки и подарки, убивая своим приторным оптимизмом. Фёдор ненавидел Новый год. Единственное, что заставляло его поторопиться закрыть долги, была банальная лень. Ну не хотелось ему, пока все отдыхают, бегать по аудиториям! Хотя, Дост и так был достаточно умён, чтобы не страдать по этому вопросу. С зачётами он справлялся на ура. Всего за неделю многое поменялось, перевернулось и шлёпнулось вниз головой. Гончаров удивительно быстро сошёлся с Пушкиным, и теперь они вместе присели Феде на уши, насчёт праздничной вечеринки. Раздражающие элементы Достоевский успешно игнорировал, радуясь что «всадник апокалипсиса» занят своими делами. Он бы уж точно его в конец задолбал. Впрочем, ещё не вечер. А ещё, к ним в университет перевёлся необычный иностранец — Тацухико Шибусава. Японец, вроде, хотя Фёдор твёрдо верить в это не спешил. У Тацу (ну или Шибы — так он просил его называть) была довольно необычная внешность. Длинные, волнистые волосы, светлыми прядками спускающиеся до талии, и аккуратные косички, убирающие с лица чёлку, весьма выделяли его из толпы. У парня были большие, такого же необычного, как и у Фёдора, цвета глаза. Они… Напоминали красную смородину или же два мерцающих загадочным блеском рубина — цветки изящного ликориса. Говоря об остальных параметрах — природой японец обделён не был. Рост высокий, подтянутый, кожа белоснежная, чистая. Собственно, красавец, на которого тотчас начали пускать слюнки сокурсницы. Что касается характера… Нельзя было сказать о нём точно. Вроде спокоен, миролюбив… Часто улыбается, улыбка кроткая и привлекательная. Ничего определенного, если честно. Вначале Федя особо не обращал внимания на, свалившегося фиг знает откуда, сокурсника. Ну новенький, ну допустим японец… И? Что в нём было того, чего нет в других? Ответ нашёлся через дня два, после того как Дост мысленно задал себе этот вопрос. Тацу подошёл к нему во время обеда (Федя никуда не уходил и сидел в аудитории, пока все жрали) и вежливо спросил, может ли он присесть рядом. Достоевский оторвался от созерцания книги и безразлично кивнул. Свободная страна, как говорится. Парень радостно улыбнулся и сел рядом, извлекая из рюкзака какую-то книгу. И вот тут-то как раз всё и началось. Федя поднял голову, желая увидеть что же читает японец и замер, едва не подавившись воздухом. Это были «Пятьдесят оттенков серого». И это был очередной пиздец. — Кхм… Дост скептически оглядел саму «невинность» Тацу, размышляя, стоит ли задать не совсем тактичный вопрос. Стоит. — Прости, конечно, но ты знаешь, что это не совсем… Приличная книга? — спокойно спросил Фёдор, обдумывая тот факт, что его окружают весьма… необычные люди. Тацухико тихо фыркнул и улыбнулся, но на этот раз с лукавыми смешинками в глазах. Федя начал усиленно грызть ногти и фаланги пальцев. По кисти прокатилась алая струйка крови. — Знаю. Тебя что-то смущает? — Нет. — Безразлично хмыкнул Фёдор, отмечая, что перерыв скоро закончится. — Просто тебе не стоит читать её открыто. Не все поймут. Тацу удивлённо вскинул брови и после густо покраснел, понимая, что Достоевский чертовски прав. Он пробурчал нечто нечленораздельное и спрятал книгу в рюкзак. Так они и начали общаться. Вообще, Шибусава был интересным собеседником и много рассказывал о Японии, да и впрочем, о других любопытных вещах. Как позже выяснилось — Тацу питал любовь к эротике*. Причём с неким фанатизмом. Нет, его нельзя было назвать извращенцем. Просто это то же самое, что эстетика — эстетика тела. Он читал не только книги с вызывающим содержанием, но и разглядывал различные фотографии. А ещё у Шибы почти точно был фетиш на ключицы. На ключицы Гончарова, если быть точным. Это немного напрягало, и в то же время дико смущало. Причём признался он в этом примерно так: — Привет, меня зовут Тацу! А ты знал, что ты очень красивый? У тебя восхитительные ключицы! Достоевский тихо фыркнул и обернулся, чтобы увидеть реакцию Ивана. Это было неповторимо. Гон** стоял весь красный и удивлённо хлопал ресничками, отупело смотря на дружелюбного парня, а потом и вовсе развернулся, добежал до Феди, и спрятался за его спиной. Фёдор едва усмехнулся и отошёл в сторону, любуясь, как Ваня судорожно застёгивает пуговки на кофте. После сего действия следовал возмущённый восклик Тацухико. В общем, Шиба оказался очень даже ничего, но верхние пуговицы рубашки Федя всё же тоже застегнул. От греха подальше, как говорится. Плюс, имидж Доста потерпел некоторые изменения. Пусть Питер и не самый холодный город России, но и менингит Фёдору словить не особо хотелось. А это значит что? А то, что Феденька лезет на антресоль и вытаскивает оттуда свою любимую ушанку! Беленькую, пушистую и нереально идущую Достоевскому. У него был свой вкус, но никто пока не возражал. Пока. Что касается отношений с Гоголем… Всё было не так плохо, как Феде в начале думалось. Звонки раздражали, но отдавались теплом в груди. Голос подозрительно не бесил и Федор со временем признал — даже заливистый смех Николая приятен. Единственное, что немного угнетало это — какой-то негласный пунктик — прошлое. Гоголь молчал, так же упорно как Достоевский, изобретательно увиливая от этой темы. Что было раньше? Раны. Боль. Потери. Слёзы. Сейчас? Что-то непонятное, но наверно всё-таки светлое. Потом? Неизвестность. Примерно такие размышления вертелись в голове у Федора, и он мучительно боялся, что когда-нибудь Гоголь всё же задаст этот вопрос. Но как известно, всё тайное становится явным. Это не всегда приятно, ведь время вовсе не лечит. Просто поверх свежих шрамов ложатся новые, принося ещё большую боль. Время лечит? Возможно. Но только если разделить это бремя с кем-нибудь другим. С кем-то, кто примет и никогда не надавит на эти раны, трепетно постаравшись обезболить. Тогда да, лечит. Но не время. Люди. *** Достоевский раздражённо нахмурился, не понимая, каким образом он вообще на это согласился. Мимо молнией пробегал обмотанный мишурой Коля и фотографировал всё, что только попадалось в его поле зрения, весело смеясь над Шибой. К слову, Тацу всё же решили пригласить, и пока ничуть не пожалели. Повторюсь: пока. Гончаров вертелся на кухне, взывая к совести присутствующих. Хотя… Можно исключить Федю и Колю — её у них никогда не было. Саша двинул в магазин за забытым горошком, а Достоевский всё явственней чувствовал, что желает уйти и больше не возвращаться. Гирлянды светили в глаза, вызывая неприятную резь и ещё большее недовольство, а общество друзей невозможно тяготило. Хотелось уйти в соседнюю комнату, забиться в угол и просто побыть одному. Чтоб без напоминаний о прошлом, света разноцветных лампочек и громыхания фейерверков. Просто проснуться 1-го января и вычеркнуть 31-е декабря из злосчастного календаря. Забыться, что ли? Фёдор неистово ненавидел Новый год. Но вместо исполнения своих желаний он сел возле телевизора, взял мандаринку и постарался абстрагироваться от общей суеты. Стоит ли говорить, что этого ему не дали? — Дос-кун, с тобой всё хорошо? — рядом оказался весёлый Гоголь, который только что увернулся от запущенного в него тапочка. Гончаров чуть ли не матерился, проклиная весёлого Колю, успешно таскающего бутерброды. А парню, как известно, до фонаря. — Да. — Лаконично ответил Достоевский и откинулся затылком на мягкую спинку дивана, уставившись на сомнительного вида потолок. Разводы, какая-то грязь… — Хех… На! — Николай широко улыбнулся, подавая стыренную добычу. Федя принял и попытался улыбнуться в ответ. И всё-таки вид счастливого Коли радовал. Как ребёнок, ей-богу. — А теперь я хочу, чтобы Дос-кун мне не врал.- протянул Гоголь, садясь рядом и очищая так и не тронутую мандаринку. Ими Фёдора обеспечил Гон, плавно уводя от потенциально опасного помещения — кухни. Дост был ничуть не против. — Дос-кун не может. — В тон Николаю ответил парень и поджал губы, стараясь не смотреть на Гоголя. Получалось смешно безнадёжно. Коля навис над Достоевским, пристально смотря в аметистовые глаза. Ну что за прелесть? — Федь, а ты знал, что поцелуи поднимают настроение? — соблазнительным шёпотом спросил Николай, покусывая мочку покрасневшего ушка, и тут же продолжил: — Верный ответ: не знал~ Коля приглушённо хихикнул и припал к мягким губам, нежно обнимая парня за талию. Федя шумно выдохнул в поцелуй, замечая, что на кухне стало как-то подозрительно тихо. Хотя… На данный момент это было просто неважно. Безразличие таяло, стена рушилась, мёртвые глаза оживали лихорадочным блеском. Вскоре Гоголь отстранился, радостно усмехаясь и видя, что Достоевский совсем не против такой наглости. Федя неопределённо хмыкнул и уткнулся носом в шею Коли, прикрывая глаза. В ту же секунду его окутало тепло и смутно знакомый запах. Забавно, но Гоголь насквозь пропах хвоей, зимней свежестью и многократно стыренной красной рыбой. Что ж, неплохо. Слух уловил тихий смешок и щелчок фотокамеры. Вот же пи… Плохие люди! Коля хохотнул, засунул в рот Феди дольку мандаринки, отстранился и направился на кухню. Через секунду в помещении послышались крики и просьбы не отрывать руки. В этом весь Гоголь. Настроение не то чтобы стало лучше, но и падать ниже больше не собиралось. Это уже что-то. Вскоре прибежал Пушкин и принялся помогать Гону с готовкой. Теперь у счастливого Вани два помощника, а он стоит в сторонке и командует. Вот что значит — уметь манипулировать! Шиба носится к столу, выставляя салаты и тарелки. Достоевский решил отвлечься и скоммуниздил у Вани ноутбук. Теперь жизнь боле менее терпима. Гоголь щёлкает пультом в поисках чего-то интересного. Результат не радует. Часы быстро продвигаются к двенадцати, и кипиш постепенно спадает. Друзья весело улыбаются, а Гон наглым образом отнимает ноутбук. Куранты эхом отдаются в уголках сознания, голоса звенят в ушах. «Восемь.» Этот год стремительно проходит, желая остаться в копилке воспоминаний. «Семь.» Фёдор нехотя берёт в руки бокал шампанского, едва двигая губами. Он очень устал. «Шесть.» Только прошедшие два месяца имеют весомое значение — остальное время зря. Монотонное, наполненное серой реальностью. Жестокой действительностью. «Пять.» Может, стоит позвонить брату? Поздравить? Спросить как дела? Нет, наверно это будет лишним. Они давно чужие люди. «Четыре.» Имеет ли смысл думать о своих ошибках, когда они уже совершенны? Глупость, раскаяние ничего не стоит. Тем более… Ошибки совершенно не его. «Три.» «Тебе говорили, что ты мог бы стать идеальной моделью?..» Уголки губ поднимаются, Коля стоящий рядом весело хохочет. Какие все они идиоты. Непроходимые. Впрочем, как и он сам. «Два.» Гоголь притягивает Федю к себе, со счастливыми искорками смотря в его глаза. И всё-таки Достоевский точно мечта эстета и фетишиста. Мечта Николая. «Один…» Коля требовательно целует Фёдора, а друзья задорно верещат. Он отстраняется и по-детски трётся кончиком носа о нос Феди, в довесок оставляя на нём милый поцелуй. Кто бы мог подумать, что в этом взбалмошном клоуне столько нежности? Как любит говорить Гоголь — правильный ответ: никто. — Сегодня Дос-кун обязан сказать, что творится в его голове! ~ Фёдор вздрагивает и в упор молчит. Сердце тяжело колотится в попытках выпрыгнуть из слабенького тела. — С новым годом! — орут со всех сторон, а за окном сверкают тысячи огней. Достоевский ненавидел этот праздник. Но он совершенно точно обожал эти искорки, расцветающие в непроглядной тьме. Разные, красивые, цветные и завораживающие… … На балконе было свежо и морозно, прекрасно хорошо. Федя укутался в кардиган, вглядываясь в небо и выдыхая пар. В квартире царил хаос и безудержное веселье. Достоевский чувствовал себя лишним. И так было всегда. Мерцающие фейерверки таяли в чёрном пространстве и вспыхивали вновь. Люди громко поздравляли друг друга, обнимались, и твёрдо ставили себе цель провести эту ночь прекрасно. Провести её без сна. Дверь балкона скрипнула и открылась, пропуская шум. — О чём думаешь? — Гоголь положил подбородок на хрупкое плечико, прижимая Федю к себе. К хорошему быстро привыкаешь. — О прошлом. — Туманно изрёк парень, глядя вдаль. Холодно. — Дос-кун мне расскажет? — весело отозвался Коля и оглушительно чихнул. Достоевский тихо хмыкнул и вывернулся из объятий, потрепав Гоголя по волосам. — Простынешь. — Ну, Федя-я-я… Я же не маленький! — проныл Николай, но послушно поплёлся следом. В гостиной никого не было — все стояли в прихожей и быстро натягивали куртки. — Пойдёмте на улицу! — радостно воскликнул Гончаров, надеясь, что Гоголь утянет Фёдора с ними. Как бы не так. — Не-а. — протянул Коля, хитро косясь на Доста. — Нам и тут хорошо! А вы идите, только не поскользнитесь и не расшибите себе череп! Напутствия Гоголя как всегда были полны оптимизма. Шиба тихо прыснул и, абы-как надев шапку, увёл Пушкина и Гона за собой. Наконец-то стало тихо. Федя валялся на диване, даже не думая вставать. Единственное желание на этот вечер — уснуть и проспать недели две. Три. Четыре. Год. Гоголь сел рядом и с интересом посмотрел в лицо Доста. — Так расскажешь? Парень хмыкнул и достал из кармана сигареты. — У меня абсолютно такая же жизнь, как у миллионов других людей. — Дос-кун мне врёт? — Коля дотянулся до бутерброда и натянуто улыбнулся. — Мне говорить правильный ответ? — У тебя ужасная привычка. — Тихо проговорил Федя, выдыхая едкий дым. — Хах, у тебя тоже. Расскажи о своей семье. — Попросил Гоголь, устраиваясь на животе Доста. Фёдор тяжело выдохнул: — Откуда ты берёшь наглость? — У меня есть свои запасы~ Достоевский замолчал, собираясь с мыслями и медленно, нехотя произнёс: — …