Февральская оттепель.

Похороните меня за плинтусом, Чтобы без адреса и почтового индекса. Чтобы найти можно было только по памяти! Я всего-то сумма квадратов косинуса и синуса… Бледно-лимонные лучи восходящего солнца всего минут десять назад начали играть свою сахарную симфонию на стенах бетонных домов, когда в прихожей раздался убийственно громкий грохот. Сквозь чуткий сон Федора пробилось шипение кошки, и грудь обожгла мимолетная боль. Аметистовые глаза резко распахнулись, и парень сел на кровати, стараясь осознать, что произошло. Реальность расплывалась, ускользала из бледных рук и сознание судорожно старалось воспринять тот факт, что его обладатель находится не у себя дома, и по какой-то непонятной причине кто-то неизвестный рушит дом. По звукам около двери разгоралась яростная борьба, исход которой обещал Досту, по меньшей мере, два трупа на потертом коврике с надписью «Wellcome». Перспектива была, безусловно, заманчивой, но сознание вовремя дало пинка, напомнив, что кровавое побоище в доме Гоголь вряд ли одобрит. А дом-то именно его. Экая досада. Достоевский устало потер пальцами переносицу и медленно встал с кровати, отряхиваясь от кошачьей шерсти. Как оказалось, причиной недавней боли было ничто иное, как коготки пушистой сволочи. Испугавшись шума, кошка рванула под кровать, оставив на животе у Федора пару глубоких, рваных царапин. Парень тяжело вздохнул и после недолгих раздумий, присел на корточки, протянув руки в чернильную темноту подкроватного царства. Животное тут же вышло из своего бункера, боязливо оглядываясь на коридор, где всё ещё кто-то шумел, правда уже менее яростно и без матов. Федор взял кошку на руки, трезво рассудив, что в критической ситуации можно будет кинуть это оружие массового поражения в утреннего гостя, дабы оно безжалостно расцарапало ему морду. А вы как думали? Кошки именно для этого и существуют, а вы всё: мыши, мыши. Нет, мыши это так, хобби. Вот оно, настоящее призвание этих когтистых маньяков. Федор тихо фыркнул и плавной походкой вышел из спальни, стараясь издавать минимум посторонних звуков. В голове вместе с неисчерпаемым потоком вопросов плавала ещё добрая сотня мыслей, не особо радужных и совершенно недружелюбных. В квартире у Коли к утру стало холодно, бледный солнечный свет пробился сквозь неплотные шторы, создавая в помещении неприятный полумрак. Воздух стал густым-густым, клейким, словно кленовый сироп, а стены дома сузились, давя на тело вместе с потолком, который, казалось, был готов упасть на макушку. Достоевский прерывисто вздохнул спертый воздух и выглянул из-за угла. — Да твою ж… мать. Кошка спрыгнула с рук Федора и довольно замурчала, потеревшись о грязную штанину пришедшего. Труп был один. И он, что не свойственно собратьям по несчастью, ходил, говорил, насколько вообще возможны все эти манипуляции с телом в состоянии пьяного бомжа. В нос тут же ударил кислый запах перегара, перемешанный с дикой вонью, похожей на дым костра, в котором сожгли пластик. Достоевский брезгливо поморщился и прикрыл рот ладонью, останавливая приступ тошноты. Этот запах был знаком Федору ещё с детства и на несколько секунд реальность начала расплываться, словно акварельный рисунок, на который пролили мутную от красок воду. В прихожей, на тумбочке сидел Николай, безуспешно пытаясь снять грязные кеды и порванную куртку. Его общий вид был настолько неутешительный, что в какой-то момент Федору стало искренне жаль Гоголя. Это была та жалость, которую испытывают к своим детям матери, когда наказывают непослушных дитяток своим невниманием, а потом видят, что эти маленькие оболтусы ничерта без них не могут. Именно этот род жалости самый щемящий и отвратительный, ибо только он может заставить сменить гнев на милость. Дост страдальчески вздохнул, прекрасно понимая, что если Коле не помочь, он просто свалится спать тут, вот прямо здесь и сейчас, во всей этой грязи и безобразии, в обнимку с собственной осенне-весенней обувью. Федор наклонился, убирая со своего пути крючки для одежды, которые Гоголь в попытке завалиться в квартиру снёс собственным телом, и аккуратно убрав прядь светлых волос с лица этого начинающего алкаша, поднял его голову за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза. Радужки Николая в этот момент больше напоминали прозрачные, разбитые стекляшки, не несущие в себе живой огонь мысли и сознательности. Гоголь где-то с минуту безразлично смотрел на Федора, только после строгого вопроса «Что случилось?», начал растерянно моргать, возвращаясь к реальности. — Ч…Что ты т-ту…т дела-а-ешь?.. — Гоголь прикрыл глаза и положил ладонь на руку Достоевского, осторожно убирая её от своего лица, но не выпуская из цепких пальцев. Темноволосый неопределенно пожал плечами, давая всем своим видом понять, что ответа от него ждать придётся очень долго и далеко не факт, что этот ответ таки последует. Вместо лишних и, в данный момент, бессмысленных слов, Федор выдернул свою ладонь и быстро расшнуровал обувь Коли, стягивая с его стоп. Ответом ему было тихое мычание, отдаленно напоминающее слово «спасибо», и безвольное тело, упавшее на него и, ко всему прочему, уткнувшееся лицом аккурат — в плечо Феди. — Коля…- парень стиснул зубы, буквально прорычав имя своего чудесного соулмейта и, не без злодейского умысла, пнул пяткой кошку, чтобы та скрылась с глаз долой, а в идеале — долой из квартиры. Кое-как взвалив Николая на себя, Достоевский поднял его на ноги и сквозь муки и хруст собственных позвонков, затащил его в ванную, где щедро полил эту тушу холодной водой. Раздался отборный мат, и «тело» резко ожило, ошалело взглянув на своего мучителя. — Дос-кун, нельзя же человека так мучить! — Коля начал отплёвываться от воды, показательно кашляя и брызгая на Доста водой. — Человека нельзя. — Федя раздраженно хмыкнул. — А тебя можно. Мойся. И под удивленно-возмущенный взгляд Гоголя, парень вышел из помещения, по пути кинув в лицо горе-алкаша полотенце. — Идиотина больная. *** Помывка неожиданным образом затянулась на час с таким большим хвостиком, что Достоевский даже начал беспокоиться, не утопился ли там Николай с какого-то неведомого ему горя. А нет, чудище морское выползло в одном полотенце и, обняв Федора со спины, уткнулось носом ему в шею. Отвратительный запах перегара загадочным образом исчез, и по бледным губам скользнула слабая улыбка. Но ей не суждено было долго блуждать на этих самых губах, ведь пьяный голос самым неприятным образом вернул Федора к реальности. Маниакальный смех разбился о стены, и скулящий голос пробормотал: — Она умерла…понимаешь?.. Сдохла, чёрт возьми! Достоевский резко развернулся, непонимающе вглядываясь в лицо напротив. Смысл слов дошёл до Федора не сразу, но когда осознание произошедшего соизволило посетить темноволосого, лёгкий оттенок страха проник в его душу, железным молотком разбивая ребра в порошок. Парень затаил дыхание и тихо, едва слышно задал вопрос: — Кто? — Эта отвратительная старая карга! Моя тётка…- по бледным щекам Николая полились слезы, и истерический смех начал ломится из грудной клетки. Гоголь произносил фразы отрывисто, на ломанном, тонком визге, который странным образом переходил на жуткий хрип, коверкая его голос и съедая все мысли. — После всего…всего, что я для неё сделал… Она оставила мне сраное письмо с пожеланием удавиться! Воцарилось молчание. Молчание было настолько чистым, что звуки с улицы начали пробиваться сквозь оконные стекла, долетая до ничего не слышащих ушей. Достоевский сглотнул ком в горле и положил ладонь на волосы Коли, наклоняя его голову к своему плечу. Горькие рыдания разрезали пространство, разбивая душу на хрустящие осколки. — Тише…я с тобой… Тише… Достоевский никогда не умел успокаивать людей. Во время чужой печали внутри него возникало мерзкое, тягостное чувство непричастности и бессилия. Он не умел смешить, не мог врать, шепча на ушко, что «всё хорошо», потому что ничего хорошего в смерти нет. Эта негласная истина, аксиома всего сущего, дышащего и живого — каким бы ты ни был, как бы ты не жил, ты всё равно окажешься т, а м. Где это «т, а м» Фёдор никогда не мог определиться. Даже собственные мысли шептали тягучее слово «вечность», заставляя его верить, что смерть, это лишь начало чего-то нового. Нового, но страшно похожего на старое. Знаете, это как в книге с названием «Дом в котором…» — ты лишь перепрыгнешь на другой круг. И, к сожалению, этот круг обязан быть лучше. Где-то в комнате оглушительно и громко заиграл рингтон телефона, извещая о том, что Гоголя всё же потеряли и всё ещё ждут. Скелеты из шкафа начали свои танцы на чужих костях и пепле из стеклянных ожиданий. Но ведь главное выжить, не правда ли? Лечь спать, смыть с себя прошлое и потом проснуться. Чтобы снова жить. Снова…