Фазы

Гамлет создан не для этого. Он лёгкий, воздушный, ему бы быстрые романы с юными девами, а потом, как придёт пора, жениться на какой-нибудь добродетельной датчанке, на которую, может, и не глядел в золотые года юности, и принять бразды правления от своего отца, посерьёзнев с годами и ответственностью. Гамлет создан не для Горацио. А жаль. Жаль?.. Горацио неуютно заёрзал на стуле, восстанавливая поток крови в затёкших во время чтения конечностях. Потом потянулся — чтобы уж наверняка. Да, жаль. Ему самому — уж точно. К чему отрицать? Лучше рассмотреть природу этого чувства, врага нужно знать в лицо. Мышцы ноги жалобно заныли. Но это скоро пройдёт и канет в небытие вместе с этим днём. А вот его наваждение уходить и не собиралось. Его наваждение... Он и сам не знал, что шевелилось на дне его души, только разрастаясь с годами, когда его глаза смотрели на Гамлета, уши слышали его голос, пальцы чувствовали под собой едва тёплую кожу, а нос совсем близко-близко улавливал его запах. Все пять чувств, хотя, постойте... Вкус. Вкус своего давнего друга Горацио не знал. И не должен был знать. Однако библейские заповеди говорят, что запретный плод сладок... Горацио внезапно осознал, о чём именно думает, и даже несильно хлопнул себя по щеке, чтобы выбросить подобную чертовщину из головы. Но и этого движения было достаточно, чтобы нарушить глубокую тишину университетской библиотеки: звук хлопка прозвучал неприятно громко, заставив поморщиться и настороженно оглянуться по сторонам, будто кто-то мог стоять подле, озадаченный увиденным и готовый наброситься с вопросами. Или — того хуже — будто кто-то мог разгадать самые глубинные его мысли, которые он тщетно пытался спрятать и от самого себя. Однако в ответ не раздалось ни звука. Рядом тоже никого не оказалось. Видимо, библиотекарь, по своему обыкновению, либо задремал слишком крепко, либо, доверяя Горацио, который был единственным читателем во всём зале, поленился пойти проверять, что это за шум. По спине пробежал холодок. Определённо, фантазировать слишком вредно для здоровья и рассудка. Несколько глубоких вдохов позволили наконец перевернуть страницу и более-менее спокойно продолжить чтение. Если бы кто-нибудь сейчас стоял позади Горацио и мог вчитаться в плотные ряды строк, он бы быстро заметил, что к учёбе книга имела весьма косвенное отношение. Текст некого анонимного автора выборочно и, возможно, чересчур вольно переводил стихотворения некоторых греческих поэтов. В основном — с элементами весьма сомнительного содержания. А может, это вся культура греков была одним сплошным сомнительным элементом... Как бы то ни было, торжественные воспевания героев Эллады перемежались пышными живописаниями самых необыкновенных происшествий, в которых не обходилось без многочисленных козней Эроса и Афродиты. Но больше всех историй о похождениях Зевса — Горацио не переставал удивляться разнузданности греческого верховного бога, особенно на фоне преподававшихся повсеместно (в том числе — в Виттенберге) христианских истин — и о чудесных воскрешениях из мёртвых датского студента привлекала совсем неприметная, на первый взгляд, любовная лирика. И не было бы в ней ничего необычного, если бы греческие поэты не признавались в любви... юношам. Да, как ни посмотри, как ни переворачивай смысл и явно мужские имена, сделать картину привычной, правильной никак не удавалось. Пожелтевшие страницы смеялись ему в лицо, жутко хрипя от собственной пыли. Буквы же, выведенные с особым старанием, расползлись по дряхлым лицам этих страниц, точно надоедливые насекомые, и с той же методичной надоедливостью они складывались в очередную, отвратительно неправильную картину. И склонный к анализу и сравнениям ум Горацио, здесь действовавший с этими бесами заодно, не мог не подсунуть собственные ассоциации, которые самому Горацио едва ли нравились. Нет, совсем не нравились. Но, будучи всегда предельно честным, он не мог полностью отрицать их наличие и их... содержание. Растерянный взгляд Горацио зацепился за очередное стихотворение и, скорее по привычке, нежели сознательно, пробежался дальше, вниз: Стоит увидеть мне раз златокудрого Эхекратида, Взор насыщая красой, за руку милую взяв, Кожи цветущей его аромат вбирая глубоко, Полнятся очи мои сладостной негой любви. Если бы мог я с любимцем моим наслажденье изведать Среди цветов полевых, прочь седину отогнав, Я бы душистый венок сияющего златоцвета, — Радости спутник моей, — сплел из побегов младых. Ещё несколько секунд Горацио с даже большей растерянностью смотрел на только что прочитанный им текст и быстро-быстро моргал, вновь прогоняя незваные образы и кляня своё любопытство. Конечно, седины он ещё не приобрёл, но золотые кудри... Да, те самые волосы часто напоминали золото. Особенно в ярких солнечных лучах, когда они сверкали лучше любого изделия, вышедшего из-под руки столичного ювелира: совершенно металлический блеск. Но Горацио знал, что такое впечатление — обманчиво. Наощупь эти волосы пусть и были отчасти жестковатыми, но касаться их было... приятно. А гладить — всегда тайком, украдкой, будто невзначай — можно, кажется, вечность. Так невесомо дотрагироваться подушечками пальцев с неизменной робостью и старательно делать вид, что все прикосновения — лишь необходимость, продиктованная истинно дружеским радением. Однако самым трогательным для Горацио казалось находить взглядом среди абсолютно прямых и, в целом, послушно лежащих на своих местах волос небольшие вьющиеся прядки, которые упорно отказывались поддерживать иллюзию чинного порядка, как и их хозяин. Это сравнение почему-то приходило в голову каждый чёртов раз. Оставалось лишь давить странную порывистую улыбку. Получалось не всегда, и тогда Горацио отчаянно надеялся, что Гамлет не обратит на это внимания. Что ж, по крайней мере, он ничего не говорил. Горацио сердито захлопнул книгу и даже отодвинул на самый край стола, задержав на ней такой рассерженный взгляд, как будто она и была источником этой заразы. Однако долго злиться на странную книжицу было как минимум бесполезно, а как максимум — глупо. В последнее время Горацио всё чаще хотелось быть достаточно глупым... Наконец оторвавшись от созерцания потёртой обложки, он медленно оглянулся по сторонам и заметил, что за время его пребывания в библиотеке снаружи порядочно стемнело. Горацио вскочил со своего места, схватил книгу и отправился к нужному стеллажу, с какой-то лихорадочностью засовывая её подальше и поглубже, пряча среди других книг. Когда с этим было покончено, юноша сделал несколько шагов назад и, полюбовавшись результатом своей работы, резво развернулся на каблуках, быстрым шагом устремляясь к выходу. Звуки шагов звучали особенно громко в пустой библиотеке, но их рваный ритм так же скоро сбился, как и начался. Горацио внезапно замер, чуть не споткнувшись о собственные ноги: с этим хаосом в голове он едва не забыл про первоначальную цель своего похода — домашнее задание... Точнее, книга, которая требовалась для его выполнения. Тряхнув головой, Горацио вновь развернулся на каблуках и поплёлся назад, разыгрывая перед книгами... перед книгой (зачем?) преувеличенно спокойный вид.