Грозовые тучи

Где-то существовали хорошие больницы с палатами на одного человека. Не то чтобы Вельес был избалован и хотел уединения, но большое помещение со скрипучими койками могло вместить при необходимости немало людей. Поставить ещё одну кровать — и всё. Или бросить на пол матрац, если коек не хватало. В местной больнице неплохо по сравнению с той, где он пролежал до этого. Одна кровать и вовсе пуста: вот что значит спокойное место. Осталось надеяться, что это не затишье перед бурей. Францишка война не тронула. Почти. Пока вырастет, успеет забыть. Он маленький. Во рту сильно сушило. — Пить, — попросил Вельес и закрыл глаза. Так много белого видеть невыносимо. Если бы с ушами что-то подобное можно было сделать, чтобы разговоры не раздражали. Влажная тряпица коснулась его губ. Вельес облизал их. Ему повезло: раньше и этого был лишён. У санитаров и медбратьев попросту не было времени каждому прикладывать влажную ткань ко рту. В этот раз достали осколки под наркозом. В первый, самые крупные, наживую. Больно, но и мучительной жажды после Вельес не испытывал. Пить мог сколько угодно, но с изрешечённой ногой приходилось добираться до туалета, поэтому он себя сдерживал. Некому попросту было ни судно принести, ни помочь дойти до нужника, ни на горшок усадить. Теперь рядом Эвко. — Потерпи. Зато не больно было, — утешил он. Будто с ребёнком заговорил, честное слово! «Не больно». Верно: Вельес ничего не почувствовал во время операции, зато сейчас… Болело сильнее, чем до неё. Благо нога цела. Альфельд радел, чтобы сыну достался не калека, поэтому постарался сохранить обе конечности. Если всё закончится хорошо, это повод остаться благодарным. — Что он сделал? — прохрипел Вельес в надежде, что вопрос будет услышан. В палате громко разговаривали. — Расширил раны, чтобы вынуть дрянь, из-за которой рана инфицировалась. — Эвко всё расслышал. Он улыбнулся. — А ещё сказал, что ты на диво живучий, потому что столбняк и то не взял. Вельеса в своё время привили против столбняка. Ему повезло. Иным бедолагам — нет. Многое зависело от везения. Вспомнился паренёк, который обошёлся царапиной. То, как он выгибался и скалился, забыть трудно. И умер от остановки дыхания. С царапинами не принято беспокоить врачей. У большинства они затягивались без последствий, а молодому солдатику не повезло. — Ходить смогу? — задал Вельес закономерный вопрос. Ответом стала улыбка, искренняя и солнечная, странно, но всё же сочетавшаяся с серыми глазами, хмурыми из-за того, что походили на грозовые тучи. — Конечно, — ответил Эвко. — И загноиться ничего не должно. Помнишь, отец уточнял, кололи ли тебе пенициллин? Да. Альфельд задал очень много вопросов, выяснил всё, начиная от обстоятельств травмы, заканчивая проведенным лечением. Наверное, пенициллин. Вельес только знал, что ему кололи «какой-то антибиотик», но название вспомнить не смог. «Не достав осколки?! Идиоты! На что рассчитывали? Только устойчивость создали, кретины!» — выругался Альфельд, выслушав рассказ. Но на вопрос, дескать, Вельеса неправильно лечили, неожиданно спокойно выдал: «Они твою шкуру спасли. Радуйся». Возможно, он прав: Вельес бы помер не быстро от пули, а медленно — от заражения крови. — Помню, — с трудом разлепив пересохшие губы, просипел тот. — Пить. — Прости, но тебе пока нельзя, — отрезал Эвко. Не сжалился он, когда Вельес протяжно застонал — отнюдь не от боли. — Рвота начнётся — содержимое желудка попадёт в трахею, бронхи… Разовьётся пневмония. И что нам прикажешь делать? Отец старался-старался, а ты… Отчитал, будто дитё возраста Францишка. В голосе обидные нотки. Неужели Эвко с пациентами таким тоном собрался разговаривать — вменять в вину непослушание? Хотя добрая половина медицинских терминов Вельесу неизвестна, однако ясно одно: он умрёт, если не будет слушаться врачей, чьи предписания порой подобны пыткам. Стошнить могло и от еды, но есть как раз таки не хотелось. Хотелось жадно припасть к стакану, а лучше — к бутылке и пить-пить-пить. Вельес снова облизал губы. И получил прикосновение влажной тряпицей ко рту. Легче, так легче. — Хотя… Когда я был маленьким, отец рассказывал про егеря, встретившегося с браконьером и получившего в живот дробь. Говорил, не чаял, что выживет, потому что селезёнка в тряпку, брюхо, полное крови. Ещё и кусок печени с почкой пришлось удалить. Но… Удивительно, но он выжил. И… — Эвко вздохнул, — погиб, когда здесь шли бои. Как именно, сказать сложно, возможно, наступил на мину, что нередко случалось с обитателями леса. Эвко ещё поведал про юношу с аппендицитом, в которого влил бульон родной папка, потому что счёл, что после операции сутки без еды — изуверство. Еле спасли. — Вот видишь? — прохрипел Вельес. — Везение… надо… Пить! — Нет! — Эвко остался непреклонен. Он заговорил о том, что любил госпиталь, потому что и без того крохотную стипендию задерживали, а там выпадала возможность поесть хоть каши и пустого бульона. Написать родителям, как иные сокурсники, не позволяла гордость и осознание, что и им несладко. Всем, за некоторым исключением, пришлось несладко в это время. Любек должен об этом знать, но он словно жил в другом параллельном мире, где война прошла стороной, с жадным мужем, из-за которого вынужден искать, с кем оставить Францишка, пока он зарабатывал. «Хорошо. Растёт умницей и красавцем, в меня», — холодно написал о сыне. — Умницей или красавцем? — уточнил Вельес, глядя в миловидное лицо мужа. — Кто? — удивился тот и распахнул не ясные голубые, но почему-то серые, будто грозовые тучи, глаза. Эвко… Ясно, Вельес бредил… Соскучился по сынишке, поэтому проговорил желанные слова вслух. Но не прилюдно же отвечать! Вельес промолчал. Эвко начал очередной рассказ, совершенно пустой, о студенческой жизни. Скучно — слушать про общежитие, но болтовня усыпила. Никаких сновидений. Просто провал — и всё. Когда Вельес проснулся, стемнело. Почти: тусклая лампочка под потолком давала мало света. Пахло капустой. Сосед справа с перемотанной грудью ел. Оранжево-коричневые капли падали на бинты, но он упорно дрожавшими руками подносил ложку ко рту. — Хорошо, когда операция такая, что можно жрать, — донеслось до Вельеса. Сказавший это угодил в больницу, потому что подрался с собутыльником из-за лишнего глотка сивухи, за что получил ножом в живот. За короткое время успелось запомниться, кто сюда за что угодил. Как в тюрьме. Впрочем, не зря сравнивали больницу с тюрьмой. А вот имена запамятовались. Заросшего, с буйными чёрными, разбавленными сединой кудрями соседа по палате Вельес узнал бы на улице — уж слишком приметная внешность. Хотелось пить, а Эвко не видно. В довершение ко всему сон пошёл на пользу, появилось желание затянуться папиросой. — Да, тебе повезло больше, чем мне, — ответил Вельес и сглотнул. Сухо во рту, будто в пустыне. Его собеседник перестал жевать и отставил тарелку. — Ничего, боец, выздоровеешь и отожрёшься. Я бы предложил, да боязно. Хотя считаю, что врачишки издеваются, но не хочу, чтобы ты помер. — Вельес в упор посмотрел на него. И позавидовал: на тумбочке лежали папиросы. Курить. Отчаянно. Сделать большую затяжку — вот чего хотелось. Но выпрашивать Вельес не любил. — Кстати, все слюнями истекли, потому что ненаглядный твой… М-м-м! — раздалось с другой стороны. — И красив, и не отходит… Ну, почти. Пока тут валяюсь, мой один раз заглянул и усвистал. Ну вот, началось. Неужели у Альфельда не хватило ума понять, что на такого паренька, как Эвко, наверняка положат глаз? Хорошо, если полюбуются издали. А если распустят руки? Не-ет, никто не посмеет коснуться этого омеги, потому что Вельеслав Миреш не позволит! Тоже мне, боец. Пошевелиться нет сил, а всё туда же — норовил защитить постороннего омегу, не мужа и не брата, беременного, которого, к тому же, невесть где носило. — Сам выбрал… свистуна… — Вельес едва не добавил: «Потаскуна». Но вовремя прикусил язык: вряд ли Любек просиживал бы с ним. Пусть. Францишка оставлять нельзя, пока маленький. Вельес, в отличие от сына, давно вырос. Позаботиться о себе мог… Или нет? Утка нужна. Странно: в горле пересохло, а желание отлить никуда не делось. — Ну так залетел же! — Не соседа же просить! И не… И так неловко, что вынужден её подать Эвко — посторонний омега. Наверное, в своё время «залетевшие» мужья все такие. В муже соседа Вельес узнал Любека. Он не сомневался, что тот появился бы и «усвистал» — покрасовался перед соседями, что не бросил попавшего в беду своего альфу… Эвко не бросил, хотя всё делал, потому что заставил отец. Но делал хорошо: едва появился — и утку подал, и не засмущался. И сделать позволил аж целый глоток! Почему раньше мучил? Стало легче, когда Вельес попил. — Потом ещё дам, не волнуйся. По чуть-чуть, но напьёшься, не переживай. — Он улыбнулся солнечной улыбкой и нахмурился, когда услышал вопрос, можно ли покурить. — Здесь больница, а не… И не обманул: перестал издеваться и несколько раз поднёс к губам кружку. Вельес жадно глотал. Воду бы похолоднее, а то очень жарко. Но и тёплая — хорошо. Ведро, казалось, бы выпил… Эвко снова разболтался. Он во много научных слов объяснил то, что известно и без него — неуёмная жажда из-за наркоза. Он много говорил и замолкал, когда кто-нибудь его отвлекал, например, предупреждениями, что ушли курить. Вельес знал: его неподвижность — временная, но завидовал, сильно завидовал соседям. Ближе к полуночи Эвко ушёл. Потому что дежуривший Ланко забрал его к себе в ординаторскую. Тем лучше, хотя скучнее: Вельеслав Миреш — не дитё малое, справится сам. Только укол, зараза, болезненный… С самого детства он их не терпел и гадал: неужели нельзя придумать менее неприятные методы лечения? Проспал Вельес отнюдь не безмятежно, что странно: должен дрыхнуть без задних ног. Однако именно ночью, когда все храпели, он ощутил, что тело затекло. Хотелось повернуться на бок, но резкая боль в бедре остановила. Ощущение, будто Альфельд не лечил, но нарочно решил убить «зятя», чтобы раз и навсегда отвадить от сына. Ещё и живот вспомнил, что более суток пуст… Вельес не ел с вечера до дня операции, чтобы… «Умрёшь от аспирации рвотными массами», — выдал Эвко словами, как всегда, заумными, после сразу же объяснил, что желудочное содержимое могло попасть в дыхательные пути и перекрыть дыхание. Одно хорошее, что произошло за ночь, — соседи по палате решили открыть окно и покурить. Вельес выпросил у них затяжку. Получил даже не одну, отчего закашлялся, но докурил до фильтра, потому что не знал, когда выпадет следующая возможность. Хорошо, если, как сегодня, через сутки. Ходить он начнёт гораздо позднее, чем накатит желание вдохнуть сизый дым. Уснул он безмятежно. Одно удовлетворённое желание подарило приятную расслабленность. Проснулся он рано оттого, что захотелось отлить. Чем? Ведь выпил мало, только капельницы ему вчера, считай, и вливали. Неужели из-за них? Время после операции прошло. Можно попытаться пошевелиться. Перевернуться хотя бы, чтобы пошарить под кроватью. Вельес напрягся, приподнялся на локтях и, кряхтя и превозмогая головокружение, попытался сесть, но беспомощно откинулся на постель, истекая потом. Неужели наркоз отнял столько сил? Или болезнь? Последнее — вряд ли. До того как угодил в больницу, Вельес чувствовал себя гораздо здоровее. Плюнул бы на всё, мелькнула мысль, не морочил голову Левицам и уехал. Дома, в покое, раны затянулись бы сами. Вельес не чувствовал бы себя беспомощным. — Что тебе неймётся? — услышал он недовольное. — Ещё на коридоре никого не слышно, а ты уже подорвался. В коридоре, может, и не слышно, но за окном светло и чирикали птицы. Вельес слишком горд, чтобы попросить соседа подать утку. За это и поплатился… Так не болело, даже когда осколки угодили в бедро. Позднее и то только ныло. Сегодня же, казалось, сердце остановится — настолько сильная резь. — Да что… Ты дурак? Или?.. — Вельес падением разбудил всех. — Врача! Быстро! Повязка начала краснеть от крови. Растревожил рану. Ещё и мочевой пузырь, ко всеобщему стыду, не выдержал. Гордость враз испарилась. Вельес не противился, когда ему помогли улечься. Его трясло, тело покрылось холодным липким потом, дыхание сбилось. Потом вокруг него захлопотали. Пара швов разошлась. …Вельес вытерпел боль, потому что второй раз за короткое время давать наркоз никто не собирался. Или Альфельд таким образом отомстил? Если и так, тот не услышал ни единого стона. Нога, которую штопали, не дрогнула. Виноватый взгляд Эвко и тот более невыносим. — Ну и как — объясни! — это случилось? — Альфельд уточнил неясно у кого, потому что деловито вытаращился на раны. — Я просто упал, — ответил Вельес. — Я виноват!.. — перебил Эвко. — Он ненадолго отлучился в… туалет. — Вельесу стало жалко его, бледного, с тёмными кругами под глазами. Глупая ложь, ой, глупая! Соседи по палате поведали, причём единогласно, что Эвко отсутствовал целую ночь. Не со зла. «Помилуйте, Альфельд Горьевич! Он и так не отходил от постели целый день, не ел ничего!» — вступились. Однако это не помогло. По взглядам — уничижительному Альфельда и затравленному Эвко — ясно: на небе сгустились грозовые тучи, вот-вот грянет гром. — Я не дитё малое и капризное, чтобы Эвко сидел ночь у меня над душой, — предпринял Вельес вторую попытку. И, вспомнив, что самая лучшая защита — нападение, добавил: — Я понюхавший пороха солдат, а не неженка мягкорукий, пересидевший в тылу! Ладони Альфельда Левица на самом деле приятные, мягкие и тёплые — именно такие, какие должны быть у врача. У Эвко такие же. Кому-то достанется счастье ощущать прикосновения именно таких рук, а не скупые из-за вечно прохладной кожи: Любек отчего-то мёрз. Проклятье! Не вовремя сравнение. Благо Альфельд понял намёк правильно, но, к своей чести, не огрызнулся, а, поднявшись и оправив белый, посеревший от множества стирок халат, произнёс: — Понятно, почему мой сын клюнул на тебя, защитничек, — выплюнул он с насмешкой последнее слово. И ушёл. Вельес не знал, как отнестись к его словам — как к похвале или осуждению. Знал бы Альфельд, что Эвко отнюдь не «клюнул», но об этом сообщать пока ещё рано. Позавтракать сегодня позволили. Хоть что-то хорошее за утро. Если бы удалось покурить, то даже Альфельд Левиц показался бы милым, хотя это не так: вернувшийся после разговора Эвко был немногословным и бледным. Руки подрагивали. — Что? — уточнил у него Вельес, глотая пшённую, сваренную на воде кашу. Негусто, но и то замечательно. Соседи разошлись, к удивлению. — Сказал, что хорошим врачом мне не стать, раз допустил такую ошибку, — последовал едва слышный ответ. — А я едва не сорвался. Выдам, ой выдам нас раньше времени, — зашептал он. — Как под пытками не ломаются? Я бы… Наверное, дрянь я… Началось… Самобичевание Вельес не любил. В конце концов, это Ланко упросил сына пойти и выспаться, мотивировав, что ничего не скажет Альфельду. Следил, чтобы беременное чадо отдыхало? Пальцы Эвко дрогнули, когда Вельес коснулся их. Любек был точно так же мнителен, когда носил Францишка. Вельес точно так же его подбадривал. Привычка сработала. — Потому что ты живой, а не металлический снаряд. — Вельес ещё и целовал мужа после слов успокоения. Тот, как правило, отворачивался, будто он наелся лука. Схожесть ситуации и породила то, что едва не последовало. Вельес приподнялся на локте в попытке сесть, чтобы приблизиться к Эвко. Но не смог: не потому, что сил мало — сегодня он не чувствовал такую слабость, как вчера. Он вовремя остановился. Иначе пропустил бы между пальцами светлую прядь, а то и поцеловал сочные губы, чего доброго. Само собой, никто бы не удивился: для соседей по палате Вельес и Эвко — пара. Но Альфельд выест мозг чайной ложкой, если об этом узнает. Вельес откинулся на подушки, отчего простыня из-за выступившего холодного пота взмокла. Он должен испытать стыд — за то, что, имея мужа, готов изменить. Никогда не испытывал после редких случек с любовниками угрызений совести. И сейчас совесть не замучила. Потому что не любил мужа. Францишка обожал, поэтому делал вид, будто к Любеку остались нежные чувства, зная, как это больно, когда между родителями прохладца. — Когда и кого оправдывала усталость? — фыркнул Эвко, но руку не убрал. — Помню, я сам осуждал водителя грузовика, который взялся вывезти детей, но не смог: уснул за рулём. Вельес знал эту историю. Так удачно удалось спрятать малышей в грузовике и такая нелепая гибель — не всех, но водитель, до этого не спавший трое суток, не выжил. Более того, его не добили, чтобы промучился как можно дольше на голой земле. Если бы на месте одного из малышей оказался Францишк, наверняка и Вельес осудил бы. — Ты усвоил урок, — заключил тот и некрепко сжал запястье, — иных жизнь не учит ничему. Слабое утешение. Или Альфельд настолько выклевал мозг, что Эвко после ходил как в воду опущенный. Он был немногословен и никуда не отлучался, будто позабыл, что иногда нужно посещать туалет. А ещё не пообедал. Будь Вельес в том же самочувствии, что хотя бы утром, прогнал бы его поесть. Но у него открылась рвота. — Скорее всего, на антибиотик, — заключил Альфельд, — если… — он недобро взглянул на сына, — ты не отлучался и проследил, что он ел. — Он не уходил! — поддакнул сосед — тот самый, что ночью поделился куревом. Некоторое время Альфельд стоял молча. Размышлял? Эвко ссутулился и постарался сделать вид, что он — мебель. Подумав, Альфельд выдал решение: — Поскольку ранение несвежее, раньше были антибиотики, то уменьшать дозу не стану. Тем более, — он повернул голову к сыну, — что блевотину есть кому убрать. Далеко не каждый может похвастать личным нянем. Кто-то хрюкнул от смеха. Эвко раскраснелся. Вельесу хотелось возразить: «Вот настою, чтобы он ушёл, и заблюю всё назло тебе!» Но промолчал: такая возможность выздороветь могла больше не выпасть. Что касалось Эвко, то… Постарается сдержаться и не сблюёт. Данное себе самому слово сдержать не получилось. Вельеса несколько раз стошнило, в ушах звенело. Поесть он не смог, осилил только слабенькое, едва подслащённое пойло, именуемое чаем. И то, судя по восторгу, даже это — редкость в больнице. Ужин достался Эвко. Ему нужнее. Вельес гадал, не плюнуть ли и не сказать, почему Альфельду не стоило приставлять сына; прикрыть тыл, дескать, ребёнок от него и признать отцовство не отказывается, но рассудил, что лучше промолчать. И Эвко, и Ланко не зря скрыли срамной факт. Альфельд давно ушёл, поэтому Вельес решился отпустить Эвко, заверив, что утренней ошибки не допустит. Не преуспел: запуганный отцом юнец не сдвинулся. — Славная вы пара, — хохотнул сосед, чьё имя, наконец, выяснилось. Ванок Мелеш — так представился тот. — Хотя… Часом не Альфельд Горьевич приучает сына к верности? Мой до сих пор не… Хохот оборвал речь. Вельес скрежетнул зубами. Если бы он мог подняться и дать зуботычину, выбить выпиравший, выросший неправильно резец! Его омегу никто не посмеет тронуть, и если кто-то нашёл неудачную пару, то сам выбрал. — За зависть у нас в войске было принято заставлять чистить унитазы голыми руками, — смех стих, — потому что нам вбили в голову: она толкает на страшные дела вроде предательства. Возмущённый гул. И ответ: — Дал бы по физиономии, да ты лежачий, а лежачих не бью. Я похвалил, вообще-то! С такой «похвалой» злых слов не надо. Ванок из тех, кому лучше затыкать рот вовремя — хотя бы папиросой. — Не надо ссориться, — вмешался Эвко, чьи щёки побагровели. — Верность — это не то, к чему можно приучить. Он несколько раз глубоко вздохнул. Вельес озадачился его словами. Эвко знал, о чём говорил? Если бы не посторонние, вероятно, удалось бы — от скуки — расспросить его. До завтра забудется и этот разговор, и неприятные слова зависти. А пока стоило поспать. Стыдно — сомкнуть веки, пока Эвко сидел над душой. Хотя тот заявил, что не привыкать, потому что, как упоминал, засыпал над книгой, однако совестно: здоровый бугай лежал, а беременный хрупкий юнец вынужден ночевать на стуле. Соседи дружно заулюлюкали, когда Вельес предложил: — Устраивайся рядом. Эвко замотал головой и ещё раз напомнил, что не привыкать, что за время «практики» в госпиталях и на полу доводилось спать. Всё бы ничего, но в этом месте война отступила, худо-бедно, но возвращались потихоньку блага цивилизации вроде сильного, пусть и провоцировавшего рвоту антибиотика и коричневого пойла, именуемого чаем. Если поискать, и виски найдётся, причём хороший, а не подделка. Торгаши — вот кто ухитрялся во все времена наживаться, в том числе и на горе. — Только не вздумайте здесь трахаться, — прошамкал старик-сосед из самого дальнего угла. — Наоборот: трахайтесь, ребята! Задайте жару, — хохотнул Ванок. — А я погляжу на вас. Всё это отнюдь не убедило Эвко лечь, благо на покрывало он согласился, взгромоздился на стул, подобрал ноги и закутался. — Когда я так делал в детстве, то представлял себя в самолёте. Почему-то казалось, что пилоты сидят именно так. Даже не думалось, что они управляют. Казалось, сидят себе и любуются пейзажами, — поделился он, что зря: соседи расхохотались. Вельес послушал бы рассказы, даже по-детски наивные. Всё равно нечем заняться. Когда все улеглись, он не сомкнул глаз. Сон не шёл, хотя Вельес не из тех, кого сильно опечалила бы чужая застенчивость. Отказался Эвко? Сделал себе же хуже. И до чужого чада, в конце концов, никакого дела нет, которому не суждено родиться, если на то пошло. Незадачливый папочка даже желание высказал, что надеялся на возможный выкидыш, поэтому не щадил себя. Эвко должен оттолкнуть, однако отвращения не вызвал. Впечатление он составил попавшего в беду юнца, как, впрочем, и оказалось. Любек, решивший наперекор всем и всему оставить Францишка, и то более неприятен. Почему-то притягивал к себе Эвко, а не он. Почему — долго ответа ждать не пришлось. Само собой получилось, когда Вельес сквозь полудрёму ощутил, что в постели не один. Хотелось курить, но все храпели. Вероятно, соседи не проснутся до утра, придётся последовать их примеру. Когда раз за разом рвало, желание затянуться не одолевало. Теперь тошнота улеглась. Вельес, чтобы перебить тягу покурить, несколько раз глубоко вдохнул. Эвко засопел в его шею, шелковистые волосы пощекотали ухо. Отстранять его не захотелось, несмотря на духоту. Подуй ветерок в открытое настежь окно, возможно, Вельес не уловил бы запах Эвко. И уж тем более — не различил бы нотку. Не может быть… Он медленно, чтобы не разбудить потеснившего его Эвко, повернул голову и втянул воздух так, что, казалось, лёгкие разорвутся. Ошибки нет: запах не чистый, а смесь, поэтому Вельес не понял с самого начала. А ведь опыт был: запах Любека тоже изменился, стал более тяжёлым, и чем ближе срок подходил к родам, тем сильнее становилась другая нота — нота росшего ребёнка. Эвко пах мягко, потому что срок ещё маленький. Живота не видно даже. Тем не менее, его состояние сбило с толку. Лучше бы Вельес ничего не понял и позднее. Потому что в таком случае не растерялся бы так сильно. Растерянность продлилась недолго: Францишка на ублюдка невесть чьей крови Вельес променять не готов. Если бы выпал шанс сменить Любека на Эвко, но сына оставить, то, вероятно, решился бы развестись, чтобы создать семью со своим истинным. Прав отец — и неправ одновременно, — утверждая, что Вельес сразу поймёт, что встретил пару. Ошибся: не предусмотрел, что истинный может носить чужого ребёнка. И это хуже всего. Вельес поднёс руку и пропустил между пальцами мягкую прядь. Только на такую невинную близость он мог рассчитывать от своего омеги. И это осознание усилило горечь. Зря Вельеслав Миреш затеял эту аферу.