Грозовые тучи

Глоток мутного самогона обжёг разболевшееся за дорогу горло. Вельес взял кусок хлеба — свежайшего, ещё с хрустящей коркой — и понюхал, после надкусил. Великолепный вкус. Это самый вкусный хлеб из всех, что ему довелось есть. — …пекли для солдат — сначала для наших, потом, во время оккупации… Ну, ты знаешь! — Теуш жилистой пятернёй прилизал топорщившиеся чёрные — даром, что голова оказалась светлой и бодро соображала — пряди. Майка, прежде белая, а теперь посеревшая от множества стирок, растянулась, на ней Вельес разглядел несколько аккуратных швов. Раньше Теуш не стал бы носить рваньё, даже во время попойки в жару. Накрахмаленный белый халат, колпак, лицо пусть и узкое из-за вечной худобы, но румяное. Теперь оно стало бледным, глаза ввалились, под ними пролегли тени. Уголки рта и те опустились. Теуш недоедал, даром что дрожжи всегда под рукой. — Да что вспоминать? Отбили наши территорию — и хорошо, — отмахнулся отец, затягиваясь из трубки — себе он не изменил и предпочитал выращенный и высушенный табак. Бросив пьяный взгляд на Вельеса, покачал головой и пригладил седую бороду: — Не торопишься, как вижу, к своим, и не зря. Тот последовал его примеру и закурил. В голове шумело. — Куда я… таким? — Вельес икнул. Он считал вполне разумным решение не тащиться посреди ночи через весь посёлок, а свернуть к пекарне — к дому брата. Рассчитывал отправиться утром к сыну и мужу, но не смог отказать себе в удовольствии пообщаться с родными. Любек терпеть не мог, когда от него несло алкоголем, это он помнил. Ненадолго повисшую тишину прервал шелест накрахмаленных занавесок. — Вот же!.. — выругался отец. Махнув морщинистой, покрытой веснушками рукой, добавил куда спокойнее: — Сколько учил не врать, столько же убеждался, что мои уроки пропали даром. Вельес поёрзал — оттого, что вспомнивший кожаный ремень зад начал гореть. Отец не учил врать, а отучивал, но, увы, был слишком косноязыким, чтобы донести уроки словами. — Это в чём же я соврал? — Вельес хмыкнул, почесав приятно выбритый подбородок. К Любеку он не явится неопрятным, и за это спасибо Теушу. — Не то чтобы соврал, но оправдание нашёл. Не тянет тебя к благоверному. Если бы тянуло, сейчас бы ты драл его до кровавых мозолей на конце, а не пил с нами. Хотя… Оно и правильно, что не тянет. — Отец! — встрял Теуш, самый трезвый из троих. — Что — «отец»?! — Назревала пьяная ссора, что неудивительно: на пьяного отца накатывала злость. Вон, глаза уже красные, кончики пышных усов подрагивали. — Будешь затыкать мне рот за правду? Не-ет, дорогой мой! После того, как Любек стелился под этого… Офицеришку вражьего. Как его звать, ублюдка? Хрен с ним, неважно. Важно… Вельес стиснул зубы — от боли в кулаке, которым ударил по столешнице, призывая отца молчать. Рюмка опрокинулась, и струя недопитого самогона потекла по столешнице, заляпала серую штанину. — Пожалуйста, пойдём. Приляжешь, поспишь, а после продолжим. — Теуш взял отца под руки. Куда там? Тот униматься не собирался: — Вот такие дела, сын ты мой рогатый: пока ты пёр на врага грудью, твой благоверный разворачивался к нему жопой! Отец пьян, убедился Вельес, завидев, что тот едва держался на ногах. Затушив папиросу, он бросился на помощь щуплому Теушу, и вдвоём они доволокли пьяницу до дивана. Отец противиться не стал, когда его уложили, и вскоре захрапел. Вернувшись на кухню, Вельес плеснул себе самогона, залпом выпил и снова наполнил рюмку. Хотелось смыть услышанное, вставшее комом в горле, заодно и унять боль в ноге — нагрузка не пошла на пользу хотя и зажившему, но помнящему раны телу. Продышавшись, Вельес заморгал, не давая выступившим из-за крепкого напитка слезам брызнуть из глаз. Отец не соврал, не в его это привычке. Он не нёс напраслину, чтобы опорочить Любека, хотя тот ему никогда не нравился. Вельес не воспротивился, когда Теуш отобрал рюмку, сопроводив коротким: «Хватит», — только обречённо уточнил: — Это правда? — Не хочу омрачать радость от твоего возвращения, но да. Любек волок Францишка ко мне, а я наблюдал из окна, как он прыгал к тому офицеру в машину. — Теуш зачерпнул из ведра воду в чайник. Табачный дым погасил начавшую вскипать ярость. Мгновение назад — самогон не унял злобу, а, напротив, породил её — Вельес был готов понестись к мужу, взять за грудки, встряхнуть и… Что должно последовать после, он не подумал. Оправдания? Как можно оправдать вражескую подстилку? Вельес затянулся и выпустил клуб дыма. Стало сизо, невзирая на открытое настежь окно. За курение на кухне он огрёб бы от Левицев по первое число. Воспоминание о квартире и семье, где он провёл время, потянули за собой мысли об Эвко. Проклятье… Пока Теуш разжигал старенькую плиту, Вельес ёрзал на облупившемся, некогда белом — краску в этом забытом краю Миреши увидят нескоро — табурете. Пока он сражался с врагом, его муж трахался с одним из них, ела поедом мысль. Даже попытки оправдать себя, дескать, сам спал с посторонним омегой, носившим в придачу чужого ребёнка, не умалили гнев. — Из-за Любека, что ли, приуныл? — уточнил Теуш после того, как поставил чайник закипать. Если бы! Ощущение, будто вывалялся в дерьме, не смогло перебить то чувство облегчения, которое Вельес испытал, узнав, что его муж ему изменил. Он то и дело вспоминал Эвко и чувствовал себя подлецом по отношению к обоим омегам. Короткий роман, который и отношениями не назвать, не принёс ему ни-че-го, кроме иллюзии благополучия и иной жизни, которая могла у него быть. — Не только, — буркнул он и сжал губы, чтобы не начать делиться с братом слишком личным. Тот, несомненно, не разболтает, но Эвко — это его тайна, и таковой останется. «Как ты?» — задумался он. Наверное, Эвко уже избавился от ребёнка, как и хотел, и теперь мог закрутить роман с Гедеоном, который ему подходил больше. — Не думай, я его не оправдываю… — Теуш присел на краешек стола и сложил на груди руки. — Любек хорош собой, поэтому тот ублюдок его присмотрел для утех. Прежде, чем на него нападать, вспомни, что на руках у него осталось малое дитё — твоё, между прочим. Вельес затушил окурок и подпёр подбородок ладонью. Глаза слипались — он очень мало спал, а утром поднялся, чтобы помочь брату наносить воды, после выстирать одежду. Да и отец, узнавший, кто именно вернулся, прибежал, едва рассвело. Теуш прав. У Любека нет сил противостоять недругу и ответить твёрдое: «Нет». Да и если бы ответил, то как знать, чем бы всё закончилось? Гибель сына Вельес однозначно бы мужу не простил. Чай с листиком дикой мяты, случайно выросшей на огороде, отрезвил голову и привёл в чувство. Вспомнив, что сегодня выходной, Вельес решился отправиться домой именно сейчас, хотя его снедало неприятное чувство. Андрюш, его сослуживец, зачитывал полные нежности письма, а когда его занесло в родные места, его омега повис на шее так, что казалось — не отпустит, и пусть треклятая война подождёт. Любек наверняка знал, что Вельес вернулся. Хотя тот не посылал гонца с весточкой, но в посёлке это не требовалось. Языки соседей работали лучше любого телеграфа. Уже день, а Любек не пришёл и не привёл сына в дом Теуша. Он мог быть занят, например, сидеть над простуженным лихорадившим Францишком, оправдал мужа Вельес — и от этой мысли внутри похолодело, и он спешно засобирался. — Вещи заберу позднее, — бросил он задумчиво курившему брату и, заправив края застиранной до катышков голубой рубашки отца за пояс серых полотняных штанов, покинул дом. Песчаная улица встретила его жарой, не меньшей, чем кухня Теуша. Вельес глубоко вдохнул горячий воздух и закашлялся. Песок набился в затрёпанные донельзя домашние туфли, и он снял их. Не зима, можно и босиком пройтись. Даром что земля горяча. Ногам следовало дать отдохнуть от обуви, в которой часто приходилось даже спать. Держа туфли в руках, Вельес поковылял домой. Нога ныла, отчего закралось сомнение, что Альфельд Левиц вытащил не все осколки. Духота красноречиво дала понять — грядёт гроза. Скоро набегут тучи, серые, как глаза Эвко. Андрюш надоел рассказами о зелёных, как трава, глазах своего истинного омеги, с которым ему, увы, не быть вместе, потому что он погиб. Вельес не понимал такое очарование, а поди ж ты — видел Эвко везде. — Вельес! Миреш, ты ли это? — услышал он. По скрипучему голосу и шамканью он узнал Петрека Малковича, своего учителя истории. — Значит, не врут люди, что Янко тебя привёз посредь ночи. — Значит, не врут, — устало ответил Вельес. Мотоцикл, на котором он приехал, неудобное место для пустой болтовни, в отличие от автомобиля. Янко, разумеется, намекнул, что не прочь выпить и поболтать, заодно и по хозяйству попросил подсобить, потому что ему, оставшемуся с троими детьми и двумя племянниками, в одиночку со всем управиться ой как нелегко (благо старший отрок-омега присматривал за младшими, пока он наезжал в город, чтобы продать созревшие овощи). Вельес согласился провести время в компании носатого, немолодого, значительно постаревшего за то время, что они не виделись, омеги, зная, что Любек не заревнует. О, тот хорош собой и знал, что Янко с оравой детей ему не соперник, но… Проклятье, как же хотелось, чтобы он хотя бы намекнул, как дорог ему муж! — Это хорошо! — Петрек Малкович улыбнулся беззубым ртом и пригладил пряди, седые и длинные. — После тел в гробах радостно встретить тут живого. Насовсем, али?.. Вельесу, сызмальства знавшему своего школьного учителя, были привычны просторечные словечки. Он прекрасно помнил: стоило тому переступить порог класса, как они испарялись из лексикона, и говорил тот, как разговаривают герои классических книг. Левицы наверняка не подпустили бы к Эвко учителя, смевшему быть в нерабочее время слишком простым. — Насовсем! — Вельес закусил губу, поймав себя на том, что обошёлся полуправдой. По родным местам он истосковался, сердцем тянулся к ним — и к Францишку… …но не к Любеку. — А-а, — протянул Петрек Малкович. Почесав подбородок, добавил: — Ну, не буду мешать. Тебе, поди, набраться сил надо. Ну иди. Твой дома. Видел, как он ходил за водой. Значит, Любек знал о приезде мужа. Посёлок — не город, здесь сплетни расходятся быстро. Вельес помнил, как дожидался мужа, когда тот словно не за водой пошёл, а выбирался в город на базар. Место у колонки словно магнитом притягивало к себе поселковых сплетников. Распрощавшись и пожелав бывшему учителю доброго здоровья, Вельес заторопился домой. Набежали тучи, и он, хромой и далеко не такой быстроногий, как раньше, ожидаемо, не успел до грозы. Дождь начался не постепенно, а хлынул ливнем, после духоты прохладно-приятным. Дверь дома Вельес отворил ровнёхонько тогда, когда мелькнула молния. Раскат грома не смог перекрыть крик, пронзительный. Топот маленьких ножек и детский плач дали понять, что произошло. Проклятье, Вельес напугал сынишку… Он швырнул туфли в угол, запер дверь веранды и ступил внутрь дома. Любек крепко обнимал плачущего сына, что-то шепча на ухо. На вошедшего он бросил короткий, сверкнувший не тусклее, чем молния, злобой взгляд. Францишк не кричал у него на руках, только всхлипывал, крохотное тельце подрагивало. Вельес шагнул к своим, расставив руки, намереваясь обнять обоих, успокоить сынишку, пообещать, что больше никогда не покинет их и не даст в обиду. Но — проклятье! — Любек себе не изменил и отвернулся, не позволив прикоснуться к ребёнку. — Ступай, переоденься в сухое, — холодно бросил он. — Есть хочешь? Вельес не был голоден. Закуски в виде пусть жёсткого, но сала, огурцов и хлеба ему с лихвой хватило. — Нет, — буркнул он. Вздохнув, качнул головой: — Забыл он меня… Францишк бы не потерял отца, если бы тот не вернулся, мелькнула мысль. Он попросту бы того не помнил. Скорее всего, становясь старше, начал бы задавать вопросы и, не исключено, услышал бы ответ, что Вельеслав Миреш погиб как герой или без вести погиб. Увы, немало детей никогда не увидит своих отцов именно по этой причине. Францишк бы никогда не узнал, что отец жив и счастлив с другим омегой, своим истинным. — А ты как хотел? Он был совсем крохой, когда ты нас покинул! — Любек посмел бросить упрёк, словно Вельес по своей воле оставил его и сына на произвол судьбы. — Ладно. — Тому меньше всего хотелось ссориться. Пришлось уйти, чтобы переодеться в сухое, а заодно — и побыть одному. Вельес не ждал тёплой встречи, но о том, что его встретят, словно неприятеля, думал меньше всего. Врага Любек как раз таки приветил… Перед тем, как закрыть дверь их общей спальни, Вельес обернулся, взглянул в голубые глаза, красивые, но лишённые глубины. Любек остался красивым, и его ничуть не испортил даже заляпанный жирными пятнами фартук. Францишк унаследовал его красоту: каштановые волосёнки вились и шапкой укрывали его головку. Он больше не всхлипывал, но отпускать родителя не желал, вцепился мёртвой хваткой. Вельес порылся в шкафу. Он никогда не стремился разжиться богатым гардеробом на все случаи жизни, но одежды стало меньше, чем раньше. Костюм-тройка, а также белая рубашка к нему попросту исчезли. Сомнительно, что Любек отдал его кому-то нуждавшемуся. Осталось совсем старое тряпьё, благо аккуратно сложенное, чистое и заштопанное — Любек всегда был хорошим хозяином. Вельес зажмурился и скрипнул зубами. От мысли, кто мог щеголять в его одежде, его замутило. Уняв рвавшуюся наружу ярость, он переоделся. Следовало покинуть спальню, но он упёрся лбом в дверцу старого шкафа с облупившимся лаком, отметил, что в скором времени ни дня не заскучает — мебель требовала ремонта, дверца скрипела и плохо закрывалась. Вельес с головой готов уйти в работу… …потому что видеть Любека не было желания. Из оцепенения вывел не очередной раскат грома, а голосок сына: — Папа, это кто? Францишк невнятно произносил те немногие слова, которые успел выучить, когда Вельес его покинул. Теперь он осознанно складывал их в предложения и чётко выговаривал каждое. — Он будет жить с нами, — со вздохом ответил Любек, размыто, и от его ответа накатила злость. Шаг-второй, Вельес толкнул дверь, после, упёршись ладонью в косяк и не сводя глаз с искоса пугливо поглядывавшего на него сынишку, произнёс то, чего ждал от мужа: — Твой отец вернулся с войны, но, похоже, зря. Мне тут не рады. Нелегко — проклятье! — было оставить родной дом. Как же хотелось сюда вернуться! Желание сбылось, но радости от этого Вельес не испытал. — Тебе нужно протрезветь. Пожалуйста, ляг и пос… — Любек запнулся, когда Вельес подошёл к нему и взял за ворот зелёной, в крупный белый горох рубашки. Добротная вещь, почти новая. Раньше её не было. Быть может, это подарок от любовника. Если бы не сын, Вельес рванул бы треклятый воротник. Мужа он никогда не бил — и сейчас не смог поднять руку на того, кто слабее его. Хотелось избавиться от треклятой тряпки, красивой, но ненавистной. Францишк, наконец, отлепился от ног папы и смело подошёл к отцу, глядя снизу вверх огромными глазёнками. Вельес подхватил его, прижал к себе — крепко-крепко — и зажмурился. Тепло крохотного тельца и сердцебиение — частое-частое — умиротворило его. Сын стал тяжелее, да и раньше он вертелся на руках, а не обнимал и не обвивал ногами. Да и волосы не выросли такими густыми локонами, которые щекотали щеку. Вельес зажмурился, чтобы продлить ощущение головокружительного счастья от близости с человечком, по которому истосковался. Куда там? — Отпусти его! — Любек решил отобрать сына. — Дай мне. Уронишь, чего доброго! Как назло, больная нога, разнывшаяся от резкого рывка, когда Вельес поднял сына, подвернулась. Пришлось нехотя отпустить Францишка. Тот убежал, оставив родителей наедине. Вельес привычно ощупал карманы. Не найдя искомое, вспомнил, что оставил папиросы в кармане штанов, в которых пришёл и которые валялись мокрой тряпкой на дощатом полу. Воистину, портсигар — удачное приобретение, порадовался он, вспомнив сомнения, покупать или нет. Вельес вернулся в спальню, но лишь затем, чтобы взять табак. Спички отыскались на том же месте, что и всегда, и он вышел на порог, уселся на ступеньку и с наслаждением закурил. Табачный дым успокоил ум. Вельес хотя не торопился вернуться в дом, но и злость улеглась, уступив место пустоте внутри. Он не пошевелился, когда дверь скрипнула. — Я уложил Францишка. — Любек опустился на ступеньку рядом. Вельес отодвинулся — прикосновение плеча показалось мерзким. К тому же недавняя гроза не принесла прохладу. Вновь наступила духота. — Понятно, обижен. Я не лелеял надежду, что удастся скрыть то, о чём все знают. Начнёт оправдываться или нет? Вельес снова закурил. — Ты не пришёл к Теушу, потому что стыдился посмотреть мне в глаза? — съязвил он. — Я знал, что там будет твой отец. Ты знаешь, что он меня не любит, — увильнул Любек. Отыскал, как всегда, причину. — Теуш всегда к тебе хорошо относился. — …да и хотелось дать тебе возможность подольше побыть со своей семьёй. Лучше бы Любек не договаривал. — То есть ты и Францишк за время войны перестали быть моей семьёй, — съехидничал Вельес. — Может, он — как его? — пообещал увезти тебя в свои края? — вопрос он задал, глядя прямо в голубые глаза. Любек отвернулся. В профиль он не так хорош с его носом с горбинкой и выдвинутый вперёд подбородком. — Может, ты убивал таких, как я. — Хрустнув пальцами, он добавил: — Наслышан, что подобных мне считают предателями. — Снова повернув голову к Вельесу, он уточнил: — Убивал? Нет? Он скривил рот, отчего его лицо безобразно перекосилось. Глаза, и без того большие, широко распахнулись. — Не убивал, успокойся уже! — Вельес, не найдя привычной жестянки, что немудрено — он давно здесь не был, затушил окурок о землю и смял в пальцах, намереваясь выбросить в мусорное ведро. — Мне надо время, чтобы переварить то, что я узнал. Ногу прострелило, когда он порывался подняться, и он плюхнулся на ступеньку. Проклятье, ведь не беспокоило! Неужели Альфельд оставил что-то в бедре и скоро снова образуется свищ? — Не хочу оправдываться, но… — вздох, — я невзлюбил после первого же соития с ним свою внешность. Жалел, что не урод с расплывшимся телом вроде Васека… — Заткнись! Васек с его крупным горбатым носом не блистал красотой, но определённо не был уродом. «С приметной чертой», — вспомнилось определение, брошенное Эвко, когда Вельес высказал недовольство собственной рыжей шевелюрой. Проклятье, ведь не хотелось грубить мужу. Хотелось побыть одному, но тот нагло нарушил уединение и не торопился уйти, только щёлкал пальцами и потягивал носом. Глотал слёзы? Если и так, Вельесу утешить Любека хотелось меньше всего, поэтому, бросив: «Ты прав, мне надо поспать», — встал. Прежде, чем отправиться в постель, он навестил нужник, отметил, что и тому требовалась починка, после удалился в дом, но не в свою спальню, а в комнатушку сына. Францишк посапывал. Вельес было протянул ладонь, чтобы коснуться каштановых волос, рассыпавшихся по затянутой в полосатую наволочку подушке, но отдёрнул её. Не Любек не потерпел бы прикосновения к ребёнку грязными руками, а Эвко. — Что ты тут делаешь? — донёсся шёпот. — Я его с таким трудом приучил к дневному сну, а ты всё портишь! Францишк скорее проснётся от зудёжа Любека, чем оттого, что его отец стоит над душой. Вельес решил не спорить и покинул комнату. Любек нагнал его. — Надолго уходишь? — уточнил он. Вопрос отрезвил Вельеса. Глупо — уходить из своего дома, даже если один из обитателей омерзителен. …из дома, принадлежавшего Мирешам. — Надеешься, что насовсем? — съязвил он. — Хочу знать, ужин готовить и на тебя тоже? Или только на нас с сыном? На мгновение Вельесу показалось, что он вернулся в прошлое. Война, ранение, невыносимая боль и Эвко — всё оказалось сном, плодом его воображения. И измены Любека не было. Тот ойкнул, когда он взял за предплечья и притянул к себе, вдохнул омежий запах, слишком приторный. Отвык, ой, отвык Вельес от сладости настолько сильно, что перестал понимать, как вообще любил её. Их лица оказались слишком близко, кудрявая прядка пощекотала щеку. В голубых глазах — испуг, словно Вельес коснулся постороннего омеги, а не собственного мужа. Любеку однозначно плохо без него не было. Проклятье, Францишк вполне обошёлся бы без Вельеса, если бы тот не вернулся, судя по тому, как перепугался, приняв родного отца за постороннего. Горько, ой как горько от ощущения ненужности. — Ты бы хоть попытался поцеловать для приличия! — Вельес оттолкнул Любека. — Твой муж, между прочим, едва не сдох, пока ты прогибался под… За время семейной жизни он не узнал, насколько тяжела рука у Любека. Оказалось, изрядно. Щека запылала. — Не смей — слышишь? — попрекать меня тем, за что и так буду всю жизнь себя корить! — шикнул тот. — Не ты, а я остался с маленьким ребёнком тут. Не тебе, а мне пришлось умолять, чтобы не забирали последнего цыплёнка. Не ты, а я рисковал подорваться на мине, когда перекапывал поле в надежде найти хоть одну перезимовавшую картофелину! Раньше Любек не позволял себе срываться на крик, когда Францишк спал, и шикал на Вельеса, чтобы тот не шумел. Теперь его лицо пошло безобразными алыми пятнами, в глазах встали слёзы. Раздался плач, и он, бросив: «Вот видишь, что ты наделал», — удалился к сыну. Тем лучше, что ушёл. Хорошо продолжилась семейная жизнь, нечего сказать. Вельес не ждал от Любека того же душевного тепла, какое подарил ему Эвко за короткое время, но он и представить не мог, что в первый же день после его возвращения домой случится ссора. Война — это ещё и испытание семьи на прочность. Командир полка однажды бросил эту фразу, а сейчас Вельес убедился в его правоте. Францишк перестал плакать. Он крепко обнимал Любека, прижимаясь крохотным тельцем. Неприятная беседа не продолжится. Сын проснулся и вряд ли снова уснёт. Вельес, невзирая на упрекающий тяжёлый взгляд голубых глаз, шагнул к своим родным людям и обнял их. Любеку неприятно прикосновение, понял он по напряжению. Ну и пусть, руку он убирать не намерен. — Давай не будем ссориться, — предложил он. — Хотя мне нелегко принять то, что я услышал, но я не для того ввязался в эту войну, чтобы позволить ей разлучить нас… «…с сыном», — едва не добавил он, но вовремя прикусил язык, вспомнив, как было ему неприятно, когда Любек обсуждал с соседом только свои проблемы и Францишка, а о муже словно забывал. От развода никому не станет легче. Вельесу придётся работать, много работать, чтобы построить заново то, что разрушено войной. Благо он не один. Теуш, светлая голова, даром что темноволосый, сумел удержать пекарню в руках — и это главное. Вельес не управится с Францишком один, к тому же тот цеплялся не за него, а за Любека, как обезьянка из столичного цирка, где ему довелось побывать однажды в детстве, всеми конечностями. Повисла тишина, тяжёлая и гнетущая, пока Францишк не заелозил, требуя отпустить его. Очутившись на полу, удрал, сверкая голыми ягодицами. — Опи́сался во сне, — оправдал его Любек, — и началось это, когда на его глазах застрелили Долгушей. Вот как, значит… Близнецов-бет, живших по соседству, больше нет. Жаль, Вельес хотел их позвать отметить своё возвращение. Мало, ой как мало он выяснил, что происходило в этих краях в его отсутствие. — Кто живёт в их доме? — уточнил он. — Пока никто. Вацлав иногда наезжает, чтобы навести порядок. От сообщения сердце ёкнуло. Любек не скрывал, что до Вельеса не был невинен, но имя первого любовника не называл. Ходили слухи о его короткой интрижке с Вацлавом Долгушем, в своё время нашедшим мужа в городе и навещавшим родителей, пока те были живы, и к братьям. Тот долго не появлялся, а теперь поди ж ты — наезжает сюда! — Понятно, — буркнул Вельес. Невыносимо захотелось покурить, и он, взяв папиросу и спички, направился к веранде. — Я так и не понял: ужин на тебя готовить? — уточнил Любек тем тоном, какой запомнился до того, как Вельес ушёл. — Готовь! — отмахнулся тот. Гроза закончилась, тяжёлые серые тучи рассеялись, и жизнь Вельеслава Миреша вернулась в обычное русло.