Грозовые тучи

Воздух, напоённый стрёкотом кузнечиков, свеж. Беременному Эвко было бы лучше здесь, мелькнула мысль, чем в городе, душном и шумном. Вельес, поперхнувшись, закашлялся. Его не должен волновать чужой ребёнок, которого, скорее всего, уже нет. Не о собственном сыне задумался, а о чужом приплоде. Францишк рос крепким и мало болел, вспомнился рассказ Любека за ужином. Как бы отчаянно тот ни желал перебраться в город, ему лучше остаться здесь. Благо школа есть, отучится, а в город переберётся, когда войдёт в тот возраст, когда собственные родители ему указывать не смогут. Беседа за ужином получилась насыщенной — куда более сытной, чем перловая каша, даже сваренная на молоке, а не на воде, — но ссоры не случилось. Любек пожаловался на то, что Элиш Ежек, местный фельдшер, умер — от старости, что странно в нынешнее время, — а нового не прислали. Элиша Ежека Вельес помнил столько же, сколько и себя, и тот казался ему бессмертным. Неприятной темы он не коснулся, напоминал себе раз за разом, что сам не образец верности. И всё же мысль о том, что в зад его мужа вколачивался посторонний, порождала гнев. Поэтому — проклятье! — Вельес торчал на пороге, когда все спали. Лучше бы поддался уговорам заглянувших вечером ребят и ушёл с ними в клуб, тогда бы не пришлось придумывать отговорку, почему увиливал от постели. Не рассказывать же, в самом деле, о том, что встретил Эвко! После встречи с истинным другие омеги, даже самые красивые, кажутся пресными, и это не сказки. Докурив, Вельес затушил окурок и бросил в банку из-под тушёнки. Он напомнил себе, что пора убраться, но продолжил пялиться на звёздное небо — чистое, не затянутое ни облаками, ни грозовыми тучами. Удалился в дом, когда очнулся от полудрёмы. Ничто не изменилось с той поры, как он ушёл. Далёкая от изящества, но крепкая мебель осталась на своих местах, и Вельес отлично ориентировался в темноте — тусклую лампочку зажечь забоялся, опасаясь разбудить сына. И всё же наткнулся на табурет, невесть как оказавшийся на его пути. Тот грохнулся, а Вельес стиснул зубы, чтобы не застонать — ударился-то больной ногой. Он ожидал услышать плач, но вместо этого донёсся голос из спальни: — Что ты шумишь? Иди сюда. До войны Вельес радовался, когда заставал Любека в общей постели, а не дремлющим у кроватки сына. Ничего не поделать. Пришлось сбросить рубашку и штаны и забраться под тоненькое одеяло. Улёгшись на спину и закинув руки за голову, Вельес вознамерился задремать. Куда там? Он ощутил прикосновение ладони, тёплой, но грубой на груди. Любек соскучился, а это значит, что он не солгал, и изменять ему самому было противно. Он был голым, и тепло его тела Вельес ощущал сейчас как никогда сильно. Оно обжигало, а слишком приторный запах бил в нос. Любек сместил ладонь к шее, коснулся щеки и надавил на неё, вынудив повернуть голову к себе, после коротко чмокнул в губы. — Ты говорил, что был ранен в бедро. Точно туда или повыше? — возмутился он. — А ты как думаешь? — Вельес слишком устал, чтобы сносить глупые шутки. — Сначала трясся в поезде, после мне пришлось наведаться в военкомат… А ещё ближайший автобус отправлялся только через два дня. Если бы случайно встреченный Янко не выручил, пришлось бы из города чесать на своих двоих, надеясь, что кто-нибудь подберёт по пути. Любек тяжело вздохнул и сел, и лившийся в окно свет луны очертил его силуэт — пушистые волосы и красивую линию плеч. — Понятно. Не можешь простить, поэтому не хочешь меня, — сделал он вывод. Повернув голову так, что стал различим его профиль, он добавил: — Когда подашь на развод? От последнего слова Вельес дёрнулся. Он сможет взять Эвко замуж, если их с Любеком пути разойдутся раз и навсегда. Аж в висках застучало и сердце заколотилось от этой мысли, и он поймал себя на том, что жаждет дождаться утра, чтобы начать улаживать формальности, но мысли о сыне отрезвили его, окатили ледяной водой. Любек, разведясь, увезёт Францишка, а Эвко не позволят выйти замуж родители после того, как Вельес некрасиво обошёлся с ними в последний день, к тому же тот им никогда не нравился. Не стоила смутная надежда того, чтобы разлучаться с собственным ребёнком. — Никогда, — отрезал Вельес и, придвинувшись к Любеку, приобнял за плечи и поцеловал в шею. Для него война закончилась, оставив после себя разруху. Пора строить новую жизнь из руин. Даже запах мыла не умалил сладость, шедшую от Любека, и если та некогда будоражила чресла, то теперь раздражала и казалась навязчивой. Тот вывернулся, только силуэт стройной обнажённой фигуры мелькнул в неярком лунном свете. — Если делаешь мне одолжение, — Любек наклонился, — то не стоит. — Да не делаю я никакого одолжения! — Вельес не на шутку рассердился. Попытка раззадорить его, а после дать от ворот поворот и раньше ему не нравилась, а теперь и вовсе привела в бешенство. Эвко бы так не поступил. Он не дразнил и не отталкивал, а получил то, чего желал, и дал взамен. Ночная сорочка зашелестела, когда Любек надел её на себя. — Пойду к сыну, а ты отдохни, — проговорил он. Даже капли огорчения в голосе Вельес не расслышал. Когда шлёпанье босых ног стихло, он повернулся на бок и закрыл глаза. Если немногим раньше ему нестерпимо хотелось спать, то ночная стычка напрочь прогнала сон. Он ошибся, когда решил, что после возвращения домой воспоминания об Эвко выветрятся, покажутся сладким сном, прибьются бытом. Может, со временем так и будет. Время, говорят, лечит. Вельес зажмурился и перевернулся на другой бок, чтобы свет не бил в лицо. В кромешной темноте легче уснуть — в той самой, которая в детстве порождала страх, вынуждала бросаться к папе и нарываться на гнев отца. Вельес понял, почему тот разозлился, когда он однажды пришёл в спальню. Он решил, что родители стонали, потому что больны. Как выяснилось, более чем здоровы — рука, отвесившая подзатыльник, оказалась крепкой. Теуш, старший и всезнающий брат, объяснил, как появлялись на свет дети, а Вельес зарёкся приходить в спальню родителей, когда ему вздумается. Францишку не пришлось самому искать утешения. Любек всегда готов остаться с ним, обделяя при этом вниманием собственного мужа. Вельес зажмурился, силясь как можно скорее уснуть, но долгожданный сон не шёл, послав вместо себя воспоминания о ночах, когда он стоял на балконе и курил, временами — ловил шаги Эвко. Тот не выносил табачный дым… …поэтому Вельес только мял папиросу свободной рукой, а второй поглаживал светлые пряди. Оба ничего не говорили, лишь пялились на луну. Вдвоём хорошо молчать. В какой миг Вельес уволок Эвко в дом, он сам не понял. Он целовал желанные губы, сжимал ягодицы и торопился в спальню. Завалив Эвко на кровать и заглянув в серые, потемневшие не от гнева, а от страсти глаза и поймав в них немую просьбу, он стиснул зубы. Вельес, желавший толкнуться в вожделевшее его тело, не любил, когда страсть прерывали. Но Эвко требовал, чтобы он обмывал конец — в то время, как яйца были готовы лопнуть! Край кровати просел, вернув его в реальность. Проклятье, Вельес — не образец верности и целомудрия, но не настолько развратен, чтобы трахать Эвко на глазах мужа. Он взглянул на Любека, после опустил голову и уставился в подушку. Эвко исчез, оставив после себя не только напряжение в паху, но и пустоту — в цветастой постели и в душе Вельеслава Миреша. Тот, рыкнув от отчаяния, порождённого любовным треугольником, проснулся. В окно пробивался свет, но не лунный. Светало. Эвко здесь нет — и быть не могло. Он появился во сне — и исчез, оставив после себя вожделение. Вельес запустил ладонь под одеяло и обхватил член, как никогда твёрдый и напряжённый. Сжав ствол ладонью, он рывком дёрнул её от головки до основания. И замер, когда кровать заскрипела из-за того, что лежавший рядом человек зашевелился. Приторный запах ударил в нос, несколько отрезвив опьянённую похотью голову, напомнил, что в кровати отнюдь не Эвко, а Любек — законный муж. — М-м, — мыкнул тот, кладя ладонь, горячую и шершавую, поверх руки Вельеса. — Мне неприятно, что ты самоудовлетворяешься в то время, когда я у тебя под боком. Вельес замер и выдохнул: — Не хотел тебя будить. Он убрал ладонь, позволив Любеку продолжить то, что он начал. Хорошо бы тот взял в рот, а не просто наглаживал ствол. Вельес, утративший от нахлынувшей похоти способность соображать, не сразу вспомнил, что сравнивать готового одарить пусть неумелой, но лаской Эвко и любящего только брать Любека глупо. — Охотно верю, — отозвался тот. Ощупав яички, шепнул: — Полные. — Перевернувшись на другой бок, задрав ночную рубашку и отклячив зад, добавил: — Я тоже этого хочу. Вельес погладил ягодицу, гладкую и упругую, легонько сжал её. Помяв, провёл ребром ладони по расщелине. Нащупав вход, толкнулся двумя пальцами до самого основания, ощущая, как податлива и влажна плоть; как горячо внутри. Любек перевернулся лицом вниз и, подобрав под себя ноги, оттопырил зад. Волосы красиво разметались по подушке, а ночная рубашка задралась до лопаток. Он готов, но, проклятье, ведро с водой в сенях, и Вельес опасался, что разбудит сына. Придётся заниматься любовью немытым. Проклятье, снова Эвко с его страстью к гигиене вклинился в его постель. Вельес как можно скорее, пока возбуждение не пропало, приставил ко входу головку и толкнулся в сочившийся смазкой зад. Он замер, когда Любек сжался, точно старался его вытолкнуть. Странно: далеко не первый раз они занимались любовью, но боль от сжатия Вельес ощутил только сейчас, причём не столько физическую — он, солдат, привычен к ней, — а душевную. Эвко принял его — до самого узла, глядел в веснушчатое лицо серыми, будто грозовые тучи, глазами. Любек же утыкался лицом в подушку, и та заглушала его вздохи — настолько тихие, что те не смогли бы разбудить сына. От ощущения, что то, что сейчас происходило, ненастоящее, даже противоестественное, Вельес замер, точно его окатили ледяной водой. Случилось, проклятье, то, над чем он потешался, когда что-то подобное случалось с другими. Зажмурившись и стиснув от отчаяния зубы, Вельес отстранился от мужа, шепнув: — Прости меня. Я не могу… Любек перекатился на бок и одёрнул ночную рубашку, прикрыв аккуратно выстриженный, а не гладко выбритый, пах. — Надеюсь, это случилось не потому, что ты вспомнил о моей измене, — тихо проговорил он. Вельес сел и сжал кулаки. В яйцах тянуло оттого, что семя не вышло наружу, и это прибавило гнева. — Как не вспомнить, — съязвил он, — когда ты о ней сам напоминаешь?! — Не ори. Францишка разбудишь. Ну вот, и сына припомнил, потому что захотел прекратить ссору, которую сам же и затеял. Надо подняться — всё равно не до сна — и отправиться к брату, а после с головой нырнуть в работу. Но прежде следовало привести себя в порядок. Вельес провёл ладонью по подбородку. Отрастающая щетина кольнула пальцы. Теперь он мог позволить себе бриться каждый день, а не время от времени соскабливать с лица жёсткую рыжую поросль. У Левицев он позволял себе подобное, но они любили тех, кто за собой ухаживал. Веснушчатое лицо становилось на их взгляд хоть немного симпатичнее. Нащупав просторные семейные трусы, небрежно брошенные на пол, Вельес надел их и, почёсывая грудь, направился во двор — к умывальнику, висевшему аккурат под щербатым зеркалом с отколотыми краями. Мысль о том, что полуголым на люди показываться пошло и неприлично, он отмёл. Левицы остались в своём городе — и в прошлом, — а поди ж ты, словно не исчезли никуда и продолжили диктовать свои условия. Понабрался от них Вельес гораздо больше, чем сам того хотел. Возвращаться он, чтобы набросить на плечи хотя бы рубашку, само собой, не стал. В конце концов он в своём доме, точнее в доме отца. Прохладная вода из умывальника остудила гнев. Вельес уставился на собственное отражение, пересечённое трещиной — до того, как он покинул дом, зеркало оставалось целым. Нельзя глядеться в разбитое. Примета дурная. Вероятно, у Теуша отыщется другое. Вельес сперва умылся, после навестил нужник. Он отметил в очередной раз, что тот требовал починки, но хотел уйти подальше от мужа, чтобы остыть. Две ссоры, хотя прошли всего лишь сутки с той поры, как он вернулся. Любек сейчас занят — его пение прерывалось квохтанием. Он собирал яйца. Значит, на завтрак он приготовит либо глазунью, либо омлет. Впрочем, молока надоить не с кого — сарай теперь пустовал, а вчерашнее ушло на кашу. Значит, придётся довольствоваться глазуньей. Без хлеба, потому что Вельес не догадался прихватить у Теуша буханку для своих. К дому и он, и Любек с корзинкой в руках подошли одновременно. — Останешься или?.. — уточнил тот. — Или, — ответил Вельес. — Чем раньше вернусь к работе, тем скорее сможем снова обзавестись скотиной. — Он предпочёл не уточнять, сам ли Любек забил животных или это кто-то сделал за него. Рано или поздно он это узнает, но это случится хотя бы тогда, когда он подготовится услышать неприятную — даже болезненную — правду. — Займусь домашними делами потом. Думал, будет более запущенно. Отец помогал по хозяйству? Вряд ли это делал Теуш. Трудно представить, чего ему стоило удержать и мельницу, и пекарню в своих руках. Он направился в спальню, но замер, услышал: — Он меня не любит, и ты это знаешь. — Этого ответа более чем достаточно, но Любек словно нарочно решил поддразнить. Он сдёрнул с головы выцветшую косынку и, тряхнув волосами, уточнил: — Ты точно хочешь услышать ответ? Если он это спросил, значит, готовил почву. — Нет… — Вельес скрипнул зубами. Надо бы покурить, чтобы успокоить ум. Раньше Вельес, едва успев подняться с постели, шёл на порог: летом в чём был — в семейных трусах, а зимой надевал штаны, нырял в сапоги и набрасывал на плечи тулуп. Эвко проедал плешь лекциями, насколько вреден табачный дым на голодный желудок, а его родители вторили ему. Напор Левицев сложно выдержать даже солдату, и Вельес начал выходить на балкон лишь после завтрака. Новые привычки имеют свойство укореняться. Вельес вместо того, чтобы нестись за папиросами, юркнул к сыну. Тот не спал, а, лёжа, таращил в потолок большие голубые глазёнки. Когда Вельес навис над ним, вскрикнул и зашёлся в плаче. — Ты что, сынок? — Вельес погладил худенькое плечо. — Это же я, твой отец. Дожил, что родной сын шарахался от него. Францишк свернулся калачиком и отвернулся к стене. Плакать он перестал, только всхлипывал, и принялся колупать дырку в оштукатуренной стене. Чувство, что лишний — и это в собственном доме-то, — нахлынуло на Вельеса. Даже родной сын вёл себя, как с чужим человеком. В комнату бросился Любек, как всегда, готовый ревностно оберегать своего ребёнка. Вельес, чтобы предупредить очередную ссору, поднялся с корточек, одёрнув край трусов, чтобы спрятать безобразные рубцы на бедре. От него не укрылось, какой взгляд бросил Любек на его ногу. — Он опять забыл меня, — объяснил он, почему сын испугался. — Ещё раз прошу: дай ему время привыкнуть! — Любек опустил руки. Потянуло горелым, и Вельес бросился на кухню, после снял чугунную сковороду и шмякнул её на столешницу. Ничего страшного не случилось, обгорели только края яичницы. Есть можно, по крайней мере продукты не пропали зря. Оставив кухню, он удалился, чтобы, наконец, привести себя в порядок, а заодно — выкурить-таки папиросу. Греть воду он не стал, чтобы не терять время решил выбриться холодной. Справившись, он вернулся в дом… …и нарвался на упрёк: — Ну неужели так сложно выучить: нельзя ставить горячую сковороду на дерево?! Когда-то точно такими же словами папа ругался на отца, однако сейчас они не пробудили ностальгию. Назревала очередная ссора. Ругаться при ребёнке, беззащитном и голопопом, обнявшем ноги Любека, стал бы только мерзавец. Вельес спешно застегнул старенькую рубашку на все пуговицы, заправил её в штаны и обулся. — Что, и завтракать не будешь? — в голосе Любека беспокойства он не услышал, только раздражение. Даже голосок Францишка, рассказывавшего что-то своё, детское, его не порадовал. — Не буду! — Вельес вышел. Папиросу он выкурил не сидя на пороге, а на ходу, отчего пришлось остановиться, чтобы боль в животе улеглась. В голове зашумело, и даже голоса носившихся по улице мал-мала меньше детей стали более тихими и размытыми. Наверняка среди них и мальцы Янко, которому Вельес наобещал помочь. Наобещать-то наобещал, но сам с собственным хозяйством — и жизнью — не разобрался. Не напрасно Эвко отчитывал: следует хоть что-то запихать в себя, а потом только курить. Отдышавшись, Вельес продолжил путь. Поздновато опомнился, осознал он. Теуш в это время, как правило, либо на пекарне, либо на мельнице. Его в это время не бывает дома. Только вчерашний день стал исключением — далеко не каждый день возвращаются с войны родные братья, причём живые, а не тела в гробу. Благо Теуш обустроился близ пекарни. Не придётся тащиться на другой конец посёлка, чтобы отыскать его. Пару раз Вельес остановился, чтобы переброситься несколькими словами с теми, с кем вчера не виделся, или с кем виделся, но кому короткой встречи оказалось мало. Он торопился: время слишком дорого, чтобы тратить его на праздную болтовню. Первым делом он пришёл к жилищу Теуша. Как и ожидал, брата дома не оказалось, но дверь отворил отец, взлохмаченный, с опухшими глазами. Ясно: продолжил пить вчера после того, как Вельес ушёл. — Самогон, надеюсь, не весь вылакал? — бросил тот вместо приветствия. — Я с ребятами сегодня встречаюсь в клубе… — Проходи! — Отец шире раскрыл дверь, приглашая войти. Вельес предложение охотно принял и прошёл прямиком на кухню. В сковороде осталась зажарка. Даже жир не успел застыть. На столе — куски хлеба. У своих Вельес никогда не дожидался приглашения. Сев, он надломил кусок вчерашнего хлеба, макнул в жир и отправил в рот, после потянулся за куском свежего огурца и захрустел. Отец так и не дал ответ, только, грустно взглянув, покачал головой и, свернув самокрутку, закурил. — Ну так что, остался самогон? — уточнил Вельес, жуя. — Лучше спроси у Теуша. Он вроде нашёл, кому продать. — После недолгой паузы, заодно — и затяжки отец уточнил: — Совсем паршиво дома, или твой обиделся и отказался кормить? Он не был бы самим собой, если бы не задал личный вопрос. Лгать бессмысленно — всё равно учует враньё. Правду тоже говорить не хотелось — не рассказывать же, в самом-то деле, что после встречи с истинным Любек не просто стал безразличен, а начал раздражать — настолько, что во время соития у Вельеса просто-напросто член обмяк, хотя ничто тому не предвещало. Отцу этого не понять — он взял в мужья своего истинного и хранил верность. После смерти мужа он набегал к одинокому бете, а с возрастом и вовсе потерял интерес к постельным утехам. Может, стоило у него спросить совета, но Вельес пока не готов. — Ну, зачем припёрся? — напирал отец. — Если только узнать, есть ли самогон, то можно было подождать. — Чем раньше вернусь к работе, тем лучше. Яровые скоро убирать, озимые предстоит сеять, не говоря о муке… — Вельес запнулся, когда отец сунул в его рот самокрутку. Затянувшись, он добавил: — Ах, да, мины… Землю, израненную воронками, он видел. — Не только. Если вражины не испоганят поле, то головня пожрёт. Так и жили, — задумчиво ответил отец. — И мыши в амбаре завелись голоднющие, а стрихнина на них не сыскать и коты пропали… И хлеб был в основном на мякине, и не за деньги продавался, а за шмат жёсткого сала и кулёк фасоли… Война тянет за собой беды. Вельес охотно поверил. Благо мельница осталась цела. Глядишь, не на мякине отныне будет хлеб. Как бы он ни любил отца, но на пустую трепотню тратить время не хотел. Благо Теуш вернулся очень вовремя. При виде брата чёрные брови поползли вверх, но вопросов он не задал и увёл Вельеса, чтобы самому лично ознакомить с делами. Тот узнал, что комбайна больше нет — продан, а не угнан — и придётся жать пшеницу и рожь и увязывать в снопы вручную. Сложности, но ничего не поделать. Посёлок отстраивался, зализывал раны — и то хорошо. Предположения о сроках жатвы подтвердились, когда Вельес, прогулявшись по полям, рассмотрел колосья, наливающиеся и здоровые. Об аренде помещения для булочной в центре города, увы, останется мечтать. Одна надежда на квас, который в такую жару наверняка будет пользоваться спросом… Домой Вельес вернулся до ужина, выпросив самогон у Теуша. Тот поворчал, дескать, в соседней деревне на следующей неделе предстояла свадьба, и мысленно пересчитал выручку за пойло и за будущую выпечку, но снабдил брата пузатой бутылью с заткнутым куском газеты горлышком. Прихватив хлеб, в том числе и для семьи, Вельес распрощался с братом. Любек ковырялся в огороде, когда он пришёл, пряди выбивались из-под выцветшей косынки. В вырезе расстёгнутой едва ли не до пупка рубашки виднелись коричневые соски, и если Вельеса раньше заводило такое зрелище, то теперь желание выпить с сельчанами перевесило. К тому же утренняя неудача сказалась: не хотелось прослыть импотентом в возрасте, когда до тридцати осталось несколько лет. Францишк, завидев отца, не бросился навстречу, а перестал хрустеть огурцом и выпучил голубые глазёнки. Миловидный он, заметил Вельес. Хорошо бы с такой внешностью уродился омегой или, на худой конец, бетой. Для Вельеса, выросшего в посёлке, рассказы о любителях залезть на альфу звучали дико. Осталось надеяться, что у взрослого Францишка черты лица огрубеют. Хорошо, что в войну сын не пострадал. Иные ублюдки не гнушались детьми… Вельес, поставив бутыль на землю и присев на корточки, жестом подозвал к себе сына и уточнил: — Корочку хочешь? — Он показал буханку. — Не-а! — Францишк качнул кудрявой головкой. — Не любишь?! — Вельес в детстве обожал корочки, да и сын охотно её посасывал, когда прорезались зубы. — Не-а! — отозвался тот. — А что любишь? Любек, бросив огурцы в корзинку, выпрямился. Вмешиваться не стал, только наблюдал. — Кахеты! — Конфе-еты? — Вельес удивился. Конфеты и в мирное время в местную лавку завозили нечасто, но его сын успел познать их вкус. — Когда буду в городе, куплю кулёк. — Мог бы приехать не с пустыми руками! — Любек, будь он неладен, решил разрушить хрупкое доверие, возникшее между отцом и сыном. — Должен же знать, что дети любят сладкое. Не маленький! Бесполезно его уверять, что для Вельеса сын остался крохой, не познавшим вкус леденца. И то благо, что фото маленького пухлощёкого Францишка не потерялось. — Варенье осталось? — уточнил Вельес. — Откуда? Твой брат не поделился сахаром, когда я его просил! — Любек, подойдя к бутыли, пнул её. — На что угодно у него есть, но не для племянника. Благо толстое стекло не треснуло, а большая тара не опрокинулась. Любек, подхватив одной рукой корзину, а второй взяв сына за ладошку, направился к дому. Вельес сунул пальцы под шапочку, сложенную из пожелтевшей газеты, и почесал зудевшую от пота кожу, гадая, когда его муж изменился. Неужели война и невзгоды обозлили, сделали жадным? Теуш помогал, чем мог, семье брата, но он не мог отдать ей всё, иначе Миреши пошли бы по миру. Неужели Любек этого не понимал? В поезде, Вельес от безделья искал пользу от расставания с Эвко — и нашёл: Ланко и Альфельд не вынут головной мозг из его черепа, чтобы промыть. Не думал не гадал он, что Любек переплюнет всех Левицев разом. Вельес, зайдя в дом, чтобы переодеться, он бросил мывшему в тазу огурцы мужу: — Ужинать не буду. Эвко бы не одобрил предстоявшую попойку, но голодным бы Вельеса не отпустил. Тот успел изучить его — настолько хорошо, что испытал разочарование, услышав безразличное от Любека: — Как знаешь.