Грозовые тучи

— Либо шевели булками, либо я помогу ускориться пенделем под зад! — Будучи маленьким, Вельес далеко не единожды слышал подобные угрозы. Отец не изменил себе, даже когда он вырос. — Эт-то ещё что? Любек совсем протрахал совесть? — А ну, заткнись! — Вельес гаркнул на отца, точно на нарывавшегося на зуботычину сослуживца. Не при ребёнке, сидевшем прямо на деревянном полу и игравшем с деревянным солдатиком, неприлично обзывать его папку. Францишк таращил огромные глазёнки и, казалось, вслушивался в каждое слово, брошенное дедом. — Давай ты выскажешься после, — Теуш, как это бывало раньше, взял на себя роль миротворца, — когда мальца тут не будет. — Тьфу! — Сплюнув в сердцах и зажав зубами папиросу, отец юркнул за дверь. Вельес было последовал его примеру, но раздумал и, повесив китель на крючок, прошёл на кухню. За трудный день он изрядно проголодался. Работы на мельницах более чем достаточно, к тому же вовсю шла подготовка полей к посеву озимых. Взяв фарфоровую, со сколотым краем тарелку, он сгрёб со сковороды котлету, набросал жареной молодой картошки. Потянувшись за огурцом, усмехнулся: — Любек приволок? — Он самый! — вздохнул Теуш. — Давно? — Вельес сжал губы. Он изо всех сил старался забыть рассказы о том, в каких случаях Любек просил его брата приглядеть за сыном, и у него почти получилось. — Незадолго до вашего с отцом прихода. Я накормил Францишка. — Ладно! — Вельес с удовольствием сейчас опрокинул бы стопарь самогона, чтобы успокоиться, но подавил желание. Чего доброго, не рассчитает дозу и надерётся. Не хотелось, чтобы сын видел его пьяным. Портить аппетит непотребными разговорами хотелось ещё меньше, поэтому поел Вельес молча. Заговорил лишь однажды, когда вернувшийся отец упрекнул его, обозвав таким словцом, за которое кто-то другой схлопотал бы по морде. Когда Францишк пришёл ко взрослым, беседа о Любеке и вовсе свернулась. Устроившись на коленях Теуша, он уплетал булочку и охотно запивал подогретым молоком. Пока взрослые молчали, он говорил о чём-то своём, детском, настолько коверкая слова, что их с трудом удавалось разобрать. Врачу бы его не мешало показать. Когда работы поубавится, Вельес непременно свозит сынишку в город. Мысль о враче потащила за собой воспоминания о серых, точно грозовые тучи, глазах. Эвко здесь нет — и никогда не будет, — но он прочно обосновался в жизни Вельеса. Хватит, нужно вернуть семейную жизнь в привычную колею. Францишк только-только привык к отцу. Вельес потянулся к детской головке и потрепал кудряшки. Когда-то он испытывал желание проделывать то же самое с Любеком. Но теперь тёмная копна волос его раздражала. Всё чаще Вельес стискивал зубы, подавляя желание поссориться. Он никогда не поднимал руку на тех, кто слабее его, и всё же ему пришлось однажды подавить бушевавшую внутри ярость, побуждавшую врезать Любеку как следует… …когда он увидел, как тот заворачивает кусок сала в письмо — то самое, которое выстрадано; в котором описаны надежды и желания, а также победы, пусть и маленькие. «Это ты из-за куска бумаги так разошёлся?» — возмутился Любек, недоумённо распахнув глаза, будто не понимал, что́ сотворил. То, что для него кусок бумаги, для Вельеса — жизнь, которая могла оборваться в любой миг. Тот предпочёл не спрашивать, куда делись остальные письма. Лучше этого не знать… Неприятные воспоминания оборвал Францишк, точно почувствовав дурные мысли отца. Он захныкал и заёрзал на коленях Теуша. Тот отпустил его, и он убежал играть, оставив взрослых. Вельес вынул портсигар. Сунув в рот папиросу, он направился к выходу. Желание побыть наедине с собой и переварить сегодняшнее событие оборвал отец, которому тоже вздумалось подымить. Вельес скривился, предвкушая издёвки. По счастью, отец курил молча. Заговорил лишь тогда, когда фильтр начал тлеть: — Бросил бы ты его. Вдохнув горький дым слишком резко, Вельес закашлялся, отчего из глаз брызнули слёзы. Отец — тот, кто проел плешь наставлениями, что следует нести ответственность за ребёнка, коль сделал — советовал бросить Любека? Сильно война его изменила, нечего сказать… — Я сам об этом думал, — признался Вельес. — У нас с Любеком только видимость семьи. Ласки и заигрывания и раньше были редкостью, а теперь и вовсе сошли на нет… …потому что запах чужого омеги — того, с которым Вельес жить не должен — не перебить другим, тёплым и притягательным. — Если бы не было мелкого, расторг бы брак уже давно, — добавил он. Если бы не Францишк, он и Любек и вовсе бы не сошлись — уж слишком они разные. — Говорю же — дурень. У Францишка нет ничего твоего, а у тебя глаза на жопе… — тихо, чтобы слова смог различить только один человек, произнёс отец. — К тому же Любек настраивает его против тебя. Никогда он не станет твоим… — Что за хрень ты несёшь?! — Вельес яро затушил окурок. — Это ты творишь хрень, живя с этим… А не я несу. Спроси у Теуша, коль не веришь! Уж в чём, а в математике он башка светлая. Посчитал, когда был зачат твой малый и когда родился. Маловато Любек его носил! — Заткнись! Если день хорошо начался — намолото много отличной муки и зёрна, в меру пузатые, обещали в следующем году подарить богатый урожай, то вечер до крайности испоганен. В висках стучало. Хотелось домой, и Вельес, отворив дверь, уставился на крохотные туфельки, запылившиеся, но прелестные. Любек явно их недавно купил. Но где и когда? В город он не выезжал. — Веди сюда мелкого. Мы уходим, — бросил Вельес брату. Оторвавшись от игры с племянником, тот поднялся. Выпучив глаза, уточнил: — Зачем его туда-сюда таскать? Пусть остаётся. Любек заберёт сам, когда — кхм! — освободится! Оставить Францишка в месте, где отец мог наговорить неподходящих для детских ушей мерзостей? Ну уж не-ет! — Дома его дождёмся! — Вельес, взяв клетчатую кепочку, водрузил на головку Францишка. Тот, вскрикнув, сорвал её и отшвырнул в сторону. — Не пори горячку, прошу! — Теуш взял его за плечи. Вздохнув, добавил: — Ясно: наш старый хрыч что-то наговорил тебе. Я поговорю с ним, только дождись меня. Он, покопавшись в кармане серой рубашки, вынул сигарету, после покинул дом. Мгновение — и из-за двери послышались приглушённые разговоры. Повисла тишина. Францишк не играл, а стоял, обнимая своего любимого солдатика, и глядел исподлобья. Как ни настраивал его Любек против отца, но любимой игрушкой стала та, которую вырезал Вельес. Он хмурил бровки и выпячивал нижнюю губку точь-в-точь так же, как это делал Вацлав Долгуш, когда был мальцом. Вельес вздохнул. Надо выбросить дурные мысли из головы, чтобы не порождали то, чего нет. Францишк — его сын, которого он, полный счастья — оттого, что бил врага не напрасно, закружил, когда по радио объявили, что войне конец. Любеку бы порадоваться и вместе с ним всплакнуть от радости, но он, взвизгнув, вырвал ребёнка, которому, судя по довольному смеху, такая забава пришлась по душе. Эвко не испоганил бы такой счастливый миг. Он, возившийся с ранеными, с нетерпением ждал мира. Контуры трюмо расплылись перед глазами. Вельес, осознав, что на глаза навернулись слёзы, сморгнул. Не хватало ребятёнку, чей отец ни разу не заревел ни от боли, ни от отчаяния, ни глядя на тело друга-сослуживца, увидеть, как тот, будто малец, плачет. А ведь Францишк смышлёный: заметил неладное. Он подошёл, протянул ручонки и залепетал что-то невнятное — то, что понял бы только Любек. — Хочешь, понесу тебя домой? — уточнил Вельес. Получив в ответ кивок, пояснил: — Но мы останемся вдвоём. Папа придёт завтра. Обещаешь, что плакать не будешь? Второй кивок решил всё. Вельес успел надеть на сына курточку, сшитую Любеком из его старого пиджака, и кепку, и обуть, когда вернулись отец и Теуш. — Он сам захотел домой, — пояснил он. — Что опять за дурь устраиваешь? — возмутился отец. — Я как раз об этом хотел поговорить. — Поговорите на свежую голову, — вмешался Теуш. Вельес, подхватив сына на руки, покинул дом, пересёк двор и, попрощавшись в открывшим калитку братом, двинулся домой. Вечер выдался довольно холодным, что неудивительно — начало осени, как-никак! Отец молол чушь. Неужели этот ребёнок, доверчиво прижавшийся к Вельесу, чужой по крови? Нет, нет и нет! …Францишк даже не проснулся, когда Вельес, придя домой, уложил его и стащил с ножки туфельку, после вторую. Переодеть его, сонного, тот не решился, только снял штанишки. Оставив в рубашечке и трусиках, укрыл одеяльцем, после уставился в миловидное личико. Хватит… Себя… Накручивать! Нужно успокоиться, и табак — лучший помощник. Францишк посапывал, и Вельес оставил его. Сидя на пороге и ёжась от холода, он глядел на силуэт соседнего дома и вслушивался. Ничего, кроме игры на гитаре и пения, а также смеха совсем в другой стороне он не услышал. Вернувшись в дом, хлопнул себя по лбу. Вельес старался уловить далёкие звуки, а к близким оказался глух. Пока он курил, Францишк проснулся и, не дозвавшись родителей, расплакался. Его трусики намокли: он опи́сался. — Сейчас, подожди немножко… — Куда Любек спрятал трусики? Вельес вытряхнул вещи из шкафа и, отыскав искомое, остальное небрежно запихнул. Переодев Францишка, забрал в свою спальню — перестилать детскую постель ему хотелось меньше всего. Он мог бы наработать больше сноровки, если бы Любек вверял ему сына. «Потому что Францишк только его сын», — отравила навязчивая мысль отцовскую любовь. Вельес отлучился ещё раз — уже затем, чтобы справить нужду и ополоснуться холодной водой. Оставлять сына ради уединения с папиросой он не стал, и вскоре оба улеглись в постель. Францишк долго не мог уснуть. Он ворочался и звал: — Па-па! Временами хныкал, вынуждая Вельеса подавлять желание приволочь Любека домой. Всё же следовало оставить Францишка у брата… — Придёт завтра, говорю! — Вельес, благо вовремя вспомнив, что ребёнок — не солдат из его роты, спокойно уточнил: — Хочешь сказку? Хотя рассказчик из него тот ещё, но он справился, и Францишк уснул, засунув в рот пальчик. Поднявшись и погасив свет, Вельес укрыл себя и сына одеялом, заправленным в накрахмаленный пододеяльник. Тепло крохотного тельца умиротворяло… …и Вельес проснулся счастливым, учуяв запах жарившихся блинчиков, знакомый, но единственный в своём роде. У Любека они и вполовину не получались такими же вкусными и ароматными, как у Эвко, подумал он и погладил рыжие, как солнышко, волосёнки спавшего рядом с ним маленького омеги. Послышались шаги. Лучше подняться самому, пока это не сделал Эвко, и пойти умываться и чистить зубы… Вельес рассмотрел в полумраке зачинавшегося утра, увы, иной силуэт. — Францишк… — разобрал он шёпот. — Почему он здесь? Я же его… У Теуша… Он не позволил Любеку сесть на край кровати. — Помойся сначала! — зло шикнул Вельес. — Смердишь… Запах, мерзкий, только что закончившейся течки испортил сладкий сон. — Сам-то мылся? По́том от тебя несёт! — прошипел в ответ Любек. — А ещё с ребёнком улёгся! — добавил, покидая спальню. Вельес выпростался из-под одеяла и поёжился. «Хорошо» началось утро, нечего сказать! Как ни крути, придётся притащить воду. Чем скорее Любек смоет с себя смрад измены, тем лучше. Сунув в рот папиросу и взяв ведро, Вельес покинул дом. Курить хотелось неимоверно, но желание избавиться от запаха постороннего альфы, принесённого Любеком, перевешивало, и он на ходу пускал дым. Цепь колодца ранним утром скрипела необычайно громко, чем напомнила скрежет гусениц танка. Вельес стряхнул воспоминания. Война осталась в прошлом, напомнил он себе. Подхватив ведро, унёс в дом, набрал дров из поленницы… В висках застучало, они взмокли. Тяжелый, ой, тяжёлый разговор предстоял! Вельес не знал, как вести себя с Любеком. Тот наверняка начнёт заверять, если он бросит вопрос в лоб, и обвинит отца в неприязни к себе. Если надавить, признается, несомненно. Любой признается в том, чего не совершал, если припугнуть, и начнёт вымаливать прощение. Францишк ещё спал. Тем лучше, что не мельтешил: видеть его и гадать, родной ли он по крови, невыносимо. Любек, сидя за столом, глядел в одну точку. Он не переоделся, остался в раздражавшей взгляд рубашке в крупный горох, измятой после бурной ночи. Вельес поджёг кусок газеты и бросил в топку. — Францишк до сих пор не проснулся. Пойду, посмотрю… — бегло бросил Любек. Ну уж нет, увильнуть Вельес не позволит. Чем раньше состоится болезненный, но важный разговор, тем лучше. В несколько шагов, превозмогая боль в увечной ноге, он оказался перед Любеком. — Я сам посмотрю, — отрезал он. Францишк спал без задних ног и раскрылся во сне. Вельес осторожно, боясь разбудить, укрыл — пока ещё — сынишку. Сердце заухало, напоминая, что Францишк по-прежнему родной, даже если зачат от другого. Голова же требовала не мучить её догадками и незамедлительно выведать правду. Вернувшись и доложив Любеку, что с сыном всё в порядке, Вельес поставил чан с водой на плиту, заодно — и чайник. Управившись, сел напротив мужа, перетянув внимание на себя. Повисла тишина, тяжёлая и тягучая. Слова вопроса, старательно подобранные вчера, вылетели из рыжей головы. — Надеюсь, последствий не будет, — буркнул Вельес. — Хотя ты знаешь, что с ними делать… Не в первый раз. Он скрипнул зубами, вспомнив, как Любек уезжал в город на очередной аборт. Тот попрекал его, что из-за похоти вынужден терпеть боль, но избавлялся от нерождённых детей… …от Вельеслава Миреша. — Не будет, не волнуйся. Вацлав раздобыл презервативы. — Любек погладил кружку. Он говорил таким будничным тоном, точно обсуждал бытовые дела вроде починки мебели. Презервативы — это хорошо. Долгуш уже более чем достаточно наследил. Весь дом пропах им, невзирая на то, что его самого здесь не было. — «Раздобыл», ха! Кто бы сомневался? Получать желаемое у Долгушей в крови — уж не потому ли расстреляли его братьев, что он захотел заполучить дом целиком? Например, некрасивого сына богатых родителей в мужья. Или… — ком подступил к горлу, и Вельес с трудом продолжил: — ребёнка от одного из самых красивых омег нашего посёлка. Если бы он остался прежним, не придал бы значения внезапной бледности Любека. Даже припухшие от поцелуев губы посветлели. Но теперь он не юнец, гордый оттого, что красивый омега обратил внимание на него, рыжего и конопатого, а солдат, научившийся не только бить врага, но и выдавливать сведения. Одно дело — верные своим идеям, крепкие вояки, и другое — омега, легко поддававшийся чувствам. — Что ты такое говоришь? — Любек заморгал. — Брось придуриваться! — отмахнулся Вельес. Встав, пошарил в кармане штанов в поисках папирос. — Мне только интересно: твой выбор пал на меня намеренно, или ты пребывал в таком отчаянии, что был готов навязать своего нерождённого сына первому, кто тебя нагнёт в туалете клуба? — Твой отец успел тебя науськать? — Любек усмехнулся. И на этот манёвр Вельес не повёлся: — Нет. Эвко — будущий акушер, чтоб ты знал. Беременность после соития перед течкой хотя возможна, но маловероятна. Он блефовал. Когда они познакомились, у него не было сомнений в том, что Францишк — его сын, и с расспросами о подробностях зачатия детей Эвко он не донимал. Блеф подействовал на Любека, точно бомба. Яро швырнув ни в чём не повинную ложечку на пол, тот вскочил. Дойдя до окна, остановился и взмахнул руками… Горшок с геранью, который он не едва сшиб, привёл его в чувство. Развернувшись и бросив на Вельеса полный гнева взгляд, бросил: — Раз так хочешь знать, то… — шумный вздох, — я намеренно выбрал тебя. Зачем — скажи! — мне, например, Бовек, в чьей семье, кроме него, ещё семеро? Или пахарь Луш, вдовец с детьми? Зачем они мне, если ты истекал слюной, глядя на меня? Да ты же набросился на меня в том туалете и толком не приласкал! — Любек скривился — уж не от неприятных воспоминаний ли? — Я, правда, оправдал твою грубость неопытностью. Потом ты исправился, а я надеялся, что смогу начать получать удовольствие с тобой. Но… — опустив голову, он шёпотом признался: — я ошибся: мне по-прежнему было противно с тобой ложиться. Да я надеялся, что ты не вернёшься с войны. И, чтоб ты знал, не расстроился, когда ты перестал со мной спать. Совсем наоборот! Кровь враз отхлынула от лица Вельеса. Он испытал ощущение, точно его только что окатили ледяной водой. Он считал, Любек извивался под ним и стонал в подушку от страсти; думал, что тот сжимал ягодицы, чтобы почувствовать в себе член… Оказалось, тот разворачивался к нему спиной, чтобы не видеть веснушчатое лицо, а сжимался, чтобы вытолкнуть Вельеса из себя. Тот бы не понял, что в постели с мужем не так, если бы не почувствовал разницу. В один-единственный день любви потемневшие глаза, похожие на грозовые тучи, блестели от страсти, Эвко насаживался на член, чтобы почувствовать Вельеса в себе как можно глубже… Самое гадкое и болезненное признание — то, что муж не ждал своего солдата с войны… Вельес испытал мерзкое чувство, словно на него вылили ушат дерьма. Он даже ощутил вонь, будто очутился в сортире, когда Любек прошёл мимо. — Ты мог просто мне рассказать, — бросил он упрёк. — А потом — что? Идти на все четыре стороны? Мои-то родичи ни разу не написали мне с тех пор, как уехали. Дом продали, потому что, по их словам, мне есть, где жить. — Положив ладони на столешницу и закрыв глаза, Любек добавил: — Бездомность, несомненно, та судьба, которую я желал своему сыну. Зашипела закипавшая вода. Значит, тяжёлый разговор скоро оборвётся… — Не прикрывай свою жопу ребёнком, — огрызнулся Вельес. Нащупав спички, взял их. Набросив на плечи китель, он покинул дом. Во дворе умылся ледяной водой и уставился в небо, затянутое тучами — не грозовыми, с оттенком, как у глаз Эвко, а по-осеннему налитыми и тяжёлыми. После покурил — не для того, чтобы унять злость и обиду на мужа. Напротив: узнав правду, он испытал облегчение, словно сбросил груз с плеч. Даже боль в бедре перестала беспокоить. Раньше у Вельеса был сын, который удерживал его и Любека вместе… …теперь же ничто — и никто — не помешает расторгнуть заключённый по глупости и наивности брак. Главное — успеть выдрать Эвко из клешней Гидеона. Обрадованный, что отныне препятствий для отношений со своим истинным нет, Вельес вернулся в дом. Любек сновал у плиты, от него по-прежнему несло Долгушем. Францишк уже проснулся и, одетый, двигал по столешнице солдатика, вырезанного — не отцом — отчимом. Вельес поймал его улыбку, детскую и искреннюю. — Иди мойся, — бросил он — пока ещё — мужу. — Я сам его покормлю. Не бойся, не отравлю. Ребёнок не виноват в том, что творил его папаша… …но и не заслужил быть изгнанным или ютиться у чужих людей. Любек, без зазрения совести избавлявшийся от детей, оставил Францишка. Неужели в кудрявой глупой головешке ни одной мысли не мелькнуло, что однажды правда всплывёт? Неужели не боялся, что оскорблённый альфа вытурит его и мальца? Эвко не такой дурак. Забеременев, он не наскочил на подходящий член с узлом, хотя у него, акушера, получилось бы убедить одураченного альфу. Когда Любек, набрав в таз горячей воды, удалился, Вельес подошёл — не к сыну — к пасынку — к этой мысли он привыкнет нескоро. — Хочешь попробовать настоящую солдатскую кашу? — уточнил он. Францишк улыбнулся так, точно ему предложили конфету, и, подпрыгнув на стуле, коротко ответил: — Да! Вельес зажмурился и потёр лоб. Он разведётся с Любеком, от этого шага отступать он не намерен… …но Францишка выставить из дома не позволят ни честь, ни совесть.