Алхимик

— А ты — Игорь Кузнецов? Симпатичная девчонка-однокурсница — то ли Маша, то ли Даша, имя из головы вылетело, — дружелюбно улыбнулась, показав крупные зубы. — Можно просто Гарик. — Ой, это как Бульдог Харламов? — загадочно спросила Маша (или Даша?). Гарик, давно отчаявшийся понять чужую логику, — или что там вместо неё у нормальных людей? — пожал плечами и отвернулся, демонстративно вставив в ухо наушник. Почему он как бульдог, да ещё и Харламов, выяснять было лениво. С него хватило и того, что за волнительным обещанием прикладной математики, на которую он якобы поступил, скрывались история, философия, социология… А теперь ещё и химия. От такого откровенного наебалова хотелось выть дурниной. Общаться и тем более дружбу заводить ещё и с однокурсниками он точно не собирался. Со стороны, наверное, Гарик казался ровесником этим мальчишкам и девчонкам, вчерашним школьникам; по паспорту был старше года на три-четыре; а чувствовал он среди них себя так, будто — на все десять. Мысль, что вся эта учёба — пустая трата времени и денег, привычно влезла в голову. Гарик добавил звука и задумался о работе. …А кураторов послушать бы стоило. Тонкошеий третьекурсник, который на правах старшего товарища вводил ошарашенных перваков в закулисье университетской жизни, выдал преподу по химии загадочную характеристику: дескать, что вас сразу Сталину отдали — это даже хорошо, после него бояться уже точно никого и ничего не будете. Даша (или Маша?), оторвавшись от телефона, спросила, почему Сталин — в расписании-то другая фамилия? «Потому что Виссарионыч, — честно ответил куратор. — И пиздец». Гарикова голова занята была обычно вещами куда более интересными, чем дела давно минувших дней и мёртвые президенты (или кем там Сталин был?). Смутно всплыл из глубин памяти образ улыбчивого усача с трубкой, забавным акцентом и мемчик «расстрелять нахуй». Испугаться, в общем, перед химией у Гарика не получилось, и легендарного Сталина он ждал скорее с ленивым интересом и предвкушением чего-то из области дурацких анекдотов.

***

«Расстрелять меня нахуй, — подумал Гарик через пять (или больше, или меньше, со временем явно творилось что-то не то) минут после начала лекции. — Ну или можно просто на хуй». Пиздец Виссарионович оказался хэдшотом от мироздания, направленным прицельно в Гарика. Пиздец Виссарионович был высок, широкоплеч и неуловимо-хищен. В чёрных волосах и бороде-эспаньолке мелькала седина. Гарик так и не смог понять, сколько ему лет — кроме «да за что ж так идеально-то?» ничего в голову не шло. Светлая рубашка, небрежно расстёгнутая у ворота на две пуговицы, узкий серый жилет — и вроде бы без галстука, но Гарику мучительно захотелось спрятаться под партой со своими рваными джинсами и любимыми зелёными кедами… И голос у него оказался под стать — ну то есть как личный пиздец Гарика Кузнецова, как сон, от которого обкончаешься раньше, чем проснёшься, как… как грёбаный ворон со своим «Невермор», вот как. Что он этим своим блядским голосом говорил… Гарик, само собой, ни слова не понял. Даже имя не расслышал, не говоря уж о лекции. А потом Пиздец Виссарионович улыбнулся, прищурив карие глаза — и, честно сказать, вышло это у него паскудненько так. Многообещающе. Прямо как «расстрелять нахуй». Во рту, слева, блеснул золотой — мать его, золотой! — зуб. И вместо профессора, завкафа и доктора каких-то там наук перед Гариком на миг появился некто иной: то ли цыган, то ли пират, то ли безумный алхимик-чернокнижник… Гарика вывернуло наизнанку, кишками и потрохами наружу, ошпарило, выморозило и собрало заново, но уже тоже кем-то иным. С огромным сердцем, едва помещающимся в межреберье, и сладкой тяжестью в паху. Пиздец Виссарионович как ни в чём не бывало отвернулся, сжимая в длинных смуглых пальцах нереально белый мел. Гарик не удивился бы, вздумай профессор, доктор каких-то там наук расчертить доску пентаграммами и зловещими непонятными символами… Ну, в общем-то, примерно так и получилось: символы были непонятные, только вместо пентаграммы — атом. Гарик, конечно, в собственной абсолютной ебанутости давно не сомневался. Порой ему снилось, будто у него в груди не сердце, а чёрная пустота с рваными краями. И вот в эту-то пустоту, мерещилось теперь Гарику, в эти причудливые очертания рваных краёв Пиздец Виссарионович подходил как самая безупречная деталь. Как кусочек пазла, которого не хватало. Как то, что из Гарика когда-то вырвали — а теперь вот нашлось. Так он и просидел всю пару, вырисовывая в тетради то мрачных воронов на покосившихся крестах, то пиратские бригантины под смолисто-чёрными флагами, то загадочных колдунов в развевающихся на ветру плащах. И только на перемене догадался спросить у однокурсников, как его личный пиздец зовут. Пиздец звали Агар.