Алхимик

Как-то сам для себя неожиданно Агар внезапно осознал, что счастлив. Во всяком случае, сейчас он был ближе к этому состоянию, чем когда-либо в последние годы. Жизнь превратилась в вызов: приходилось до дна выжимать из памяти старые знания, вникать в новинки фармразработки, постоянно пробовать что-то, перекраивая план исследований буквально на ходу… Времени на глупые мысли не осталось. А если вдруг просыпались вузовские привычки и желание кого-нибудь потиранить — Кузнецов всегда был под рукой. Голова у Гарика и впрямь оказалась неплохая, а отсутствие образования даже, как решил Агар через пару недель, можно было и плюсом посчитать. Конечно, к Кузнецову остро не хватало инструкции по эксплуатации: порой объяснять, что от него требуется, приходилось буквально на пальцах. А ещё мальчишка и впрямь оказался бойцом: жёсткие, а то и жестокие подъёбы заставляли его только сжимать зубы и использовать в полную силу пространство между ушами. Агара сперва забавляло над ним измываться — пока однажды, придя утром в лабораторию, не застал его, полуживого от усталости, за попытками самостоятельно разобраться в особо мудрёной аналитической методике. — Я, наверно, правда тупой, — сообщил Гарик, заметив Агара. — Извини. Нихрена не понимаю. Пришлось вытаскивать его, похожего на мокрую побитую собаку, за шиворот из лаборатории, загружать в машину и лично везти домой. Агар убеждал самого себя, что исключительно по зову долга — ценный кадр вот-вот помрёт от недосыпа и чувства собственной никчёмности, — и даже почти себе поверил. Гарик клевал носом на пассажирском сиденье и, похоже, не особо понимал, где он и куда его везут, но адрес назвал. Агар сдал его с рук на руки матери, обрюзгшей неопрятной тётке с пропитым лицом, велел уложить спать и не трогать до следующего утра. Мамаша Гарика вцепилась как клещ, практически силой втащила Агара в кухню — ту самую, которую он мельком разглядел на фотографиях с Волан-де-Мортом, и принялась расспрашивать о сыне. Агар давился дешёвым растворимым кофе и наблюдал в прямом эфире картину «крушение всех стереотипов одного высокомерного засранца-препода». Матери Гарик, как выяснилось, не рассказывал практически ничего. Она была уверена, что её непутёвый сын «компутеры чинит», кое-как поступил в ПТУ и больше ничего в жизни не добьётся, потому что не пьёт. Агар мудро не переубеждал — Гарик, видимо, знал, что делает, когда держал мать в неведении. Сам он, кстати, тоже женщину разочаровал, отказавшись выпить с ней за жизнь — в полдевятого утра среди недели-то. Впрочем, «за рулём» его до некоторой степени оправдало — он даже получил, как большой начальник, горячую просьбу поспособствовать как-нибудь мальчику, а уж она-то в долгу не останется… Эта угроза привела его в такой ужас, что он наконец сбежал, наплевав даже на рудименты вежливости и воспитания. А впечатления остались и из головы никак не шли. Было неловко и стыдно: словно привык на ходу пинать какую-нибудь табуретку, а она взяла и заговорила вдруг человеческим голосом. Гарик из безгласной жертвы, мальчика для битья или даже из мелкого подлеца, не чурающегося вранья, превратился в… человека, наверное. У которого была мать — непутёвая, пьющая, но по-своему его любящая. Была жизнь, и жизнь эта отнюдь не состояла из поездок на «кайенах», остроумных перепалок в вайбере и провокационных зелёных кедов. А если учесть, что пахал у Арчибальда он на совесть, умудрялся ещё и универ тянуть, а теперь почти безвылазно сидел на проекте с антибиотиком… В общем, Агар расчувствовался и позвонил Аламару. Поздравил того с повышением до директора ПТУ и выпросил для Гарика индивидуальный план, хоть первакам и не положено было. Подлец Аламар торговался как чёрт, и взамен пришлось согласиться на внештатку во втором семестре — взять почасовую с магистрами. Агар на самом деле и не возражал, но из принципа поговнился, чтобы Аламар не наглел. Кузнецову, впрочем, о своей благотворительности он решил не говорить — возомнит ещё неведомо что… А на следующий день, разглядывая распечатки кузнецовских расчётов, наконец-то получившихся, Агар неожиданно понял, что… рад? Пожалуй, даже горд, хотя и непонятно, с чего бы. — Молодец, — небрежно сказал он. Гарик покосился недоверчиво, явно ожидая продолжения. Агар мысленно перебрал варианты, так и просящиеся на язык, вроде «неплохо для примата, Кузнецов» или «я думал, до нового года ждать придётся». От того, насколько, оказывается, в привычку вошло портить всем настроение даже по мелочи, на душе стало паскудно. — Просто молодец, Гарик, — повторил Агар. — Без всяких «но». — Правда? — недоверчиво переспросил тот. Круглые карие глаза расширились, и Агар впервые заметил, что не такие уж они и карие, скорее уж чайные. Чайные-отчаянные. — У тебя со слухом проблемы, Кузнецов? — резче, чем собирался, огрызнулся Агар, сам напуганный неуместной сентиментальностью. Поэт, блядь, песенник тут выискался. — Не-а, — Кузнецов, видимо, что-то понял и ухмылялся счастливо и ошалело. — Просто хочется чаще слушать, что я молодец. — Вот чаще и бывай молодцом, тогда и слышать будешь чаще, — посоветовал Агар. Но вдруг понял, что портить настроение себе или Гарику у него уже нет особого желания. И, вздохнув, добавил: — Объясни, кстати, как вот тут коэффициенты рассчитывал? Можно было бы, конечно, лелея гордость, и самому разобраться — но это ж полдня потратить, не меньше… Гарика, объяснявшего свою матемагию, впору было абажуром накрывать. Табуретки для пинания, оказывается, не только разговаривать умели, они ещё и светились. И от этого света, который сам нечаянно зажёг, внутри становилось неожиданно тепло.