Soul of rain

      Он не пришёл в тот день. И на следующий. А на третий день я узнал, что он взял отпуск. Он просто молча взял отпуск и сбежал. Мидория лепетал что-то о том, что «доктор Айзава никогда не брал отпуск, даже выходные порой проводил в больнице», пускаясь в глубокие рассуждения о возможных причинах такого поведения своего учителя, что-то монотонно бубнил себе под нос, пока не получил тычок локтем в бок от Шинсо.       — Мы не знаем, доктор Яги, он ничего нам не сказал, — Шинсо до одури похож на своего учителя, тот же взгляд, такие же синяки под глазами, те же интонации в голосе. И явно схожий ум.       Позже мне удаётся поймать Ямаду, который отшучивается, что Айзава ушёл в плановый запой, на этом моё терпение даёт трещину.       Девид. Он-то точно должен знать, где его врачи. Я стучусь в дверь и спрашиваю:       — Можно?       — Ох, Тоши! Конечно, заходи, — Девид встаёт из-за стола, приобнимает меня за плечи.       — Что случилось? Или ты просто так зашёл?       — Да, я бы хотел кое что узнать, — я не отказываюсь от чая, который он ставит передо мной. — Где Шота?       Главврач хмурится немного, но отвечает:       — В отпуске.       — Я знаю, что он в отпуске, Девид. Ты прекрасно понимаешь, о чем я тебя спрашиваю.       — Послушай, Тоши… Людям иногда необходимо отдохнуть, когда их жизнь внезапно меняется. Шота… Я думаю, он просто очень устал и ему нужно время, чтобы разобраться в себе.       —Что, чёрт возьми, такого в его жизни произошло, что ему срочно понадобилось отдохнуть, даже не предупредив собственных учеников? — я чувствую раздражение, которое медленно закипает под кожей, смотрю на друга нетерпеливо. Девид вздыхает и отвечает:       — Ты в его жизни произошёл, Яги.       Я не могу ничего ответить.       — Хорошо, что ты зашёл, я как раз хотел с тобой поговорить, — мужчина достаёт из кармана связку ключей и кладёт на стол, — это ключи от твоей квартиры, если ты готов, ты можешь вернуться домой.       Я киваю, беру ключи. Когда я уже собираюсь выйти из кабинета, у самых дверей меня догоняет голос друга, после которого я словно падаю в воду:       — Он почти три года не отходил от тебя, приходил каждый день. Каждый день, Тошинори. Просто представь, что должен чувствовать человек, чей привычный мир обрушился.       Уходя, я забываю спросить, а где же я все таки живу.

***

      Собственная квартира встретила меня запахом пыли и непривычной тишиной. В больнице совсем тихо бывает только по ночам. Днём же из окна слышны голоса и смех посетителей, а с коридора голоса врачей и больных. А сейчас, сев на диван в своей квартире, я погрузился в тишину.       — Я дома…       Дни тянутся медленно, словно тёплая жвачка на солнце, я глушу мысли интернетом и едой, раз так кстати проснулось уже забытое чувство голода. Иногда я подолгу стою перед зеркалом в ванной, рассматриваю шрам на боку и вспоминаю тот другой, звездой рассекающий моё тело, который лишил меня дыхания и возможности есть, как нормальные люди. Они говорят, что это был сон, что людям тут не нужно убивать друг друга, чтобы поддерживать мир, что я не убивал никогда на самом деле и нет нужды в супергероях. Иногда я просыпаюсь в холодном поту, думая, что задыхаюсь, ищу руками салфетки на прикроватной тумбочке, чтобы не испачкать все очередной раз в крови, но их там нет, и крови нет тоже. И боль в боку постепенно проходит.       Я вспоминаю его оттуда: хмурый учитель, жёсткий и требовательный к ученикам, он улыбался так тепло, говоря о них. Я вспоминаю, как все началось, а потом вспоминаю, что ничего такого на самом деле не было. Все что остаётся за этими мыслями — глухая тоска по человеку, который был рядом только во сне. Весь тот месяц, что он провёл рядом, после того, как я проснулся плавно становился таким же воспоминанием, как и воспоминание о шрамах и смертях, которых не было.       Я слушаю его ровный голос, такой, словно он говорит о том, что ел на обед, а не о том, что в жизни он успел хлебнуть дерьма лопатой. Айзава, ужасно закрытый в себе и немногословный человек, постепенно позволял мне заглянуть в раскрытую алкоголем душу и я нырял в неё с головой, замерзая под её приливными дождями. Он говорит:       «Я бы назвал свою жизнь непрекращающимся дождём, который из холодной осенней мороси превращается в стихийные ливни и обратно, в зависимости от обстоятельств в моей жизни».       Говорит: «Но ведь дождь не может быть всегда, рано или поздно мы все равно увидим солнце».       И я все понимаю. Понимаю все, о чем он ещё не сказал, а может, и не скажет. И он улыбается, как улыбается безумный, что раскинув руки идёт под проливным дождём, забыв про нераскрытым зонт и не обращая внимание на воду, хлюпающую в обуви. И все эти образы так реальны, что я пропускаю момент, когда он снова закрывается в себе и тонет в своём море один. Не достучаться.       Сны о нем выматывали. Мне не снились почему-то те прекрасные моменты, которые я замечательно помню, мне снились серые глаза и чёрные волосы, собранные в небрежный хвост, вкрадчивые интонации низкого голоса и шрам под правым глазом. Снилось, что вот он, рядом, тёплый и близкий, — он исчезал, когда я судорожно шарил рукой по пустой постели. Я повторяю себе в сотый раз:       — Просто сон…       Меня отвлекает Девид, который приходит за мной вечерами, чтобы пройтись по нагретым солнцем улицам и поужинать в каком-нибудь кафе. Я не спрашиваю о нем, а Девид не говорит ничего об этом. Постепенно я уговариваю себя бегать по утрам, а потом и вовсе ныряю в зал, уже и забыв о том прекрасном чувстве, когда мышцы ноют после тренировок. Девид просит не нагружать себя, я прошу принести мне ещё порцию той невероятно вкусной пасты.       Это все не глушит тоску, которую я испытываю почти все время.       Все началось в тот летний день, когда после жаркого дневного марева, над городом нависли свинцовые облака, обрушив на людей тревожный запах озона. Прошлым вечером на этом же берегу он, отчаянно вдохновленный выпитым алкоголем рассказывал мне о дожде внутри себя и о том, что я похож на солнце. Алкоголь развязал язык, а мозг радостно выдал всю информацию, которая так долго копилась в его голове, а сейчас, сидя в неловкой тишине, он не знал, что сказать после всего. «Прости, я выпил лишнего, нес какую-то пьяную ерунду», или «не придавай значения», или «я никогда этого никому не говорил». В любом случае, какая разница, что он скажет. Я не был идиотом, чтобы не понять суть этой пьяной исповеди.       Стоило куда-то идти, потому что ветер порывисто трепал волосы и поднимал в воздух облака пыли, небо словно было готово обрушиться на город.       — Пойдём, — Шота тянет меня за рукав, — скоро будет гроза.       Он не предлагал мне зайти, когда мы подошли к его дому, он, не прощаясь пошёл к лестнице, а я пошёл за ним. Так же молча мы зашли и Айзава поставил греться чайник, на кухне было почти темно, все дышало в предчувствии дождя, за окном ветер срывал темно-зеленую листву с деревьев и Шота думал, стоит ли искать второй спальник, если грозовое небо выпустит из себя тонны воды, которые тяжело нависли над городом и отстранённо спросил:       — Ты останешься, если пойдёт дождь?       Послышался медленный низкий раскат и где-то неподалёку громыхнуло. Яркая вспышка на долю секунд осветила кухню.       — Даже если дождь обойдёт нас стороной*, — процитировал я и сделал шаг в его сторону.       Вспышка освещает спальню, за ней следует долгий, тяжёлый раскат грома. За окном начинался дождь. Я не мог больше спать, я сидел на кухне у окна, дышал запахом дождя и старался успокоить загнанно бьющееся сердце. *речь идёт о танка из антологии Монъёсю VII века, 2513-2514 стихи.