Soul of rain

      — Он тебя ищет, — Ямада тих и спокоен непривычно. — Ходил к главному, расспрашивал твоих интернов, пытался вытянуть из меня, куда и почему ты пропал.       Айзава смотрит на шумную компанию за соседним столиком и молчит.       — Тебе нужно поговорить с ним.       — Мне нужно нажраться и забыть, что я сильно заебался, — огрызается Шота в ответ, — а не выслушивать патетику от человека, который потащил меня в бар.       Хизаши качает головой, но больше тему не поднимает. Он думает, что Шота совсем себя запустил, трёхдневная щетина превратилась в двухнедельную небритость, и без того бледная кожа приобрела сероватый цвет, а синяки, оттеняющие вечно красные сухие глаза стали ещё глубже и темнее. Он говорил что-то о том, что Тошинори в его голове слишком много, пока они с Миком, абсолютно пьяные, шли в сторону его дома, говорил, что его стало так много в голове, что он появился ещё и в жизни.       — Ты понимаешь, что я своим пиздежом за эти годы сломал человеку психику? — Шота досадливо пнул камешек на дороге и чуть не запутался в своих ногах. — Ладно ничего не помнить, амнезия это плохо, конечно, но не так паршиво, как полностью перепутать реальность со сном.       Ямада понимал, молча слушал и придерживал пьяного друга за плечо.       — Понимаешь, он улыбается почти все время, улыбается всем, не смотря на тот тотальный пиздец, что произошёл в его жизни. Мне улыбается, говорит со мной как с близким другом, не смотря на то, что я отчасти виноват в его пиздеце. Он улыбается, Хизаши, понимаешь?       Да, друг, понимаю. Ты очень влюблен.       Хизаши молчит, крепче сжимает его плечо, сам нетвердо стоя на ногах, молчит, когда они приходят к нему домой и Шота выдаёт ему спальник, ну, а что тут скажешь? Шота избегает его все оставшееся время отпуска, игнорируя звонки и полностью закрывшись в себе.       Айзава с лёгким ужасом думал о том, что сейчас он вернётся в больницу после отпуска и столкнется с Яги. Он так и не придумал, что ему сказать в оправдание своему поведению. Отпуск закончился с первым днём лета, как и попытки избежать реальности. В конце концов, он взрослый человек, который должен справляться с такими глупыми проблемами.       Он стоял перед зеркалом и смотрел на своё отражение: он не брился месяц, на лице красовалась небрежная борода, на затылке птичье гнездо, волосы падают на лицо и он похож на гребаного йети. Ну или на бомжа.       — Так… Надо что-то с этим делать.       Шота аккуратно состриг лишнюю растительность на лице и взял бритву. Наверное, каждый мужчина во время бритья экспериментировал с образами, Айзава не был исключением. Сбрив с подбородка, он оставил баки и усы, смотрел на себя, как на идиота, но это начинало веселить. Он собрал волосы в хвост и оставил над верхней губой усики Гитлера. Он вспомнил времена учёбы с Хизаши, они сидели тогда в общаге, готовились к зачетам днями напролет, литрами поглощая кофе, не обращая ни на что другое внимание. Утром, в день зачета, они оба стояли в ванной перед зеркалом, Ямада чистил зубы, а Шота мылил подбородок. В тот день Мик уговорил его сфоткаться на старый полароид с усиками Гитлера, а потом долго хохотал над фотографией, на которой Шота с максимальной серьёзностью вытягивал вверх правую руку. Снизу была подпись: «Heil Souta».       Айзава усмехается и начисто бреет лицо.       Больница встречает его привычным гомоном и запахами медикаментов, Изуку и Хитоши пытаются обнять учителя, который ворчит и уворачивается. Ладно, он тоже по ним скучал. День проходит быстро, он и не заметил, как он подходит к концу. Шота курит у пожарного выхода и думает, что скажет Тошинори, когда зайдет в его палату, но так и не находит ответа.       Он опускает ручку двери и толкает её, на долю секунд задержав дыхание, чтобы успокоить не к месту дрогнувшие пальцы. Окно в палате открыто, из него веет прохладой летней ночи, больничная кровать аккуратно заправлена, палата пуста.       — Твою мать…       Шота выдыхает и садится на край кровати. Глупо было думать, что он все ещё тут. Ветер касается его волос и он падает лицом в подушку. Пахнет только свежим постельным бельем.       — Будто тебя и не было тут никогда.