***
После сомнительно продуктивной утренней беседы с доктором Каховски, Генри Дивер, проявивший всю свою немногословность в этом разговоре, одиноко стоял у стены, рассматривая проходящих мимо пациентов и санитаров. Завидев сурово смотрящего юношу, каждый ускорялся, желая побыстрее избавиться от тяжести его взгляда. Вдруг за углом послышались торопливые шаги, которые будто догоняли кого-то, а затем встревоженный женский голос. — Постой, Сьюзан! Мэри… Мэри сегодня не будет… — одна медсестра, по-видимому, окликнула другую, — доктор Каховски попросил передать, чтобы ты заменила её на ресепшене. По её голосу было понятно, что она хотела начать совсем не с этих слов, но не могла сказать то, от чего голос её дрожал. — Хорошо, конечно, но что случилось? Почему её не будет? С Мэри все в порядке? — спросила Сьюзан в замешательстве. — Мэри… — говорящая начала, но притихла, словно проверяя не подслушивает ли кто, но Генри она не видела, — в общем, Каховски звонили сейчас из полиции… — Ну что же? Говори! Та немного помолчала, тяжело дыша и собираясь с силами. — …Она… она мертва… Голос медсестры сделался тихо истеричным, она захлёбывалась в нахлынувших слезах. — Что? — ошарашенная Сьюзан прошептала одними губами. — Доктор сказал мне, что Мэри не просто умерла. Полиция говорит, что вчера вечером она задушила своего мужа и ребёнка, а затем сама повесилась на дереве рядом с домом. Её нашла соседка… — срывающимся голосом быстро проговорила медсестра, чтобы больше никогда не воспроизводить эти события. — Но как? Мэри не могла такого сделать! Я же знаю её. Она так любила своего мужа и ребенка, у неё была счастливая семья… — непонимающе воскликнула Сьюзан. Генри сжал челюсти, услышав слова медсестры. Они словно прожигали дыру внутри него. На плечи, казалось, положили целую планету, а её тяжесть сейчас пригвоздит его к земле. Но юноша стоял неподвижно. Генри не мог вздохнуть, будто его лёгкие сковали цепями, а если бы даже попробовал открыть рот, то непременно выпустил бы вопль. Он знал, что никто не сможет понять причин молодой женщины, которая ни с того ни с сего взяла и удушила всю семью и повесилась. Потому что я причина. Потому что я не должен быть здесь. Потому что она не должна была мне помогать. Может, тогда все было бы иначе? Тогда пострадал бы кто-нибудь другой! Куда бы я не пришёл, везде смерть. И я бессилен перед её волей. Генри прислонился к стене, закрыв глаза и рыдая в душе. Тут вдруг упала висевшая рядом картина, к которой он даже не прикасался. Его лицо ещё сильнее исказилось в страдании. Одна из медсестёр заглянула за угол и застала Генри в замешательстве. — Что ты тут делаешь? — сердито спросила Сьюзан писклявым расстроенным голосом, — подслушиваешь? Генри ничего не ответил и медленно попятился назад. — Картину подними! — крикнула вслед медсестра. Юноша вздрогнул, но поднял картину, однако стекло из неё выпало на пол и досадно разбилось. — О Господи! — Сьюзан раздраженно положила ладонь на лоб, — оставь все, я сама уберу, только исчезни! Генри поспешил скрыться в соседнем коридоре.***
Три дня Генри Дивер отчаянно жаждал встречи со странной девушкой Мариной, чтобы поговорить с ней о его тайнах, о её снах, о лесе в Касл-роке и звуках, что она слышит. Может быть, она была его единственным шансом вернуться. Но, как он усердно не слонялся по больнице, не гулял в саду, делая вид, что ему интересно садово-огородническое хозяйство, Марины нигде не появлялось. Ему даже стало казаться, что никакой девушки и нет вовсе, а их призрачные встречи были всего лишь галлюцинациями, что, собственно, и не удивляло его, ведь пятьдесят четыре года заточения в клетке где-то в заброшенном секторе тюрьмы Шоушенк не пройдут бесследно ни для кого. В особенности, когда единственным человеком, которого он видел на протяжении тех или иных двадцати семи лет были то начальник тюрьмы Лейси, то глупый адвокат Генри Дивер, который не поверил ему и снова запер в клетке. При таком раскладе, сознанию не так уж и трудно выдумать кого-нибудь, дающего надежду. Через пару дней он окончательно уверил себя, что Марина — это плод его воображения, и уже подумывал над тем, чтобы окончить свои страдания и страдания окружающих самоубийством. Генри старался не выдать своих намерений доктору Каховски, но по больнице бродил ещё угрюмее, чем приехал, и думал лишь о том, каким способом ему свести счёты с жизнью. Больше всего его сердце тяготело к сбрасыванию с крыши. И вот он уже ходит по всем коридорам, выискивая выход туда. Незаметно ему удалось пробраться на самый верхний этаж, где содержатся опасные и невменяемые больные. Никого в холле не было, лишь некоторые наиболее дурные пациенты высовывали свои пугающие морды в маленькое решётчатое окошко, злобно или лукаво поглядывая на Генри. Но юноша тоже не отставал в угрюмости своего лица. Наконец он завернул за угол, где шла лестница на крышу. Подойдя ещё ближе и почти уже встав на первую ступеньку, он увидел, как на подоконнике между лестницами сидела Марина. Девушка увлечённо что-то писала или рисовала в блокноте и пыталась приклеить туда какие-то маленькие карточки. Иногда она морщилась и перекладывала листы, пытаясь расположить их в лишь одной ей известном порядке. На ней была какая-то неженская одежда в виде безразмерной серой футболки, заправленной в холщовые штаны, и толстовки, слегка спадающей с одного плеча. Примерно такой же наряд был и на Генри, потому что кроме того, в чем он приехал, у него не было ничего, и в больнице ему выдали именно такой костюм. Но сегодня её длинные густые волосы были чистыми и блестящими без всяких засохших листьев и ровно спадали на спину. В душе у Генри расцвело. Он застыл у этих самых ступеней не в силах ни сказать что-то, ни привлечь внимание. Молодой человек так и стоял, рассматривая то её шелковистые волосы, то всегда печальное выражение лица, то бумажки, что она перекладывала, то изящные пальцы которыми она их держала, пока Марина сама не заметила его нависшую вдалеке фигуру. Она медленно повернула голову, застав его врасплох. — Опять следишь за мной? — сказала она незлобно, но подозрительно прищурившись. Генри растеряно округлил глаза и набрал воздух в лёгкие, чтобы начать что-нибудь, что он еще не придумал, бормотать. — Ладно, иди сюда, — девушка опередила невнятные доводы молодого человека и опустила его напряженные плечи своими словами. Она захлопнула блокнот и отложила в сторону. Юноша неуверенно подошёл к подоконнику и встал рядом, с высоты поглядывая на эту вещицу. — Марина…– он произнёс её имя почти шепотом. Девушка подняла на него глаза и наморщила нос: — Рин. Просто Рин. Мариной меня называет только доктор Каховски, когда я, по его мнению, делаю какие-нибудь глупости. — Рин… — задумчиво повторил Генри. — Садись, — девушка пододвинулась и поджала ноги, чтобы он смог расположиться напротив, — как мне помнится, у нас остался незавершенный разговор. Но времени мало. Скоро твою пропажу обнаружат, а тут внимательно следят за этим. Не сразу Генри все же уселся на самый край и, немного бесшумно пошевелив губами, словно подбирая слова, спросил: — Откуда ты знаешь мое имя? Ожидая этого разговора, Рин, скользнула глазами по его тревожному лицу, перевела их куда-то вдаль и откинулась назад, приготовившись начать свою историю.***
— Мне никогда не снились деревья, цветы, полеты в облаках, волшебные животные и даже мои одноклассники. В общем, все то, что, наверное, снится обычным детям. Много ночей я просыпалась в холодном поту, от кошмаров, к которым мое юное сознание не было готово; иные я просто провела без сна, боясь снова увидеть некоторые шокирующие сцены. Не все были страшными, некоторые были даже приятными и интересными; но меня, несомненно, пугало одно: все сны словно являлись фрагментами жизни одного человека. И у этого человека было твоё лицо. Рин подняла отодвинутый к окну блокнот и протянула его Генри. Он аккуратно взял и открыл первую страницу. Там был несколько эскизов, но по ним было понятно, кто изображён. Рядом мелким непонятным почерком с каждым рисунком было что-то написано. — Мой первый сон был про тебя и твоего отца. Тебе было двенадцать лет. Ночью он притащил тебя в лес, и заставлял слушать звук, который постоянно называл «Глас Божий». Была зима, и мороз кусал до костей. Он кричал на тебя, бил и утверждал, что ты обманываешь его, будто слышишь. Но ты ведь не слышал. У него был пистолет, и отец целую ночь держал тебя в лесу, запугивая оружием. На утро вы все же вернулись домой. Дорожки слез на твоих щеках оставили ледяные следы, ты с трудом мог двигаться от холода. В этот день ты отморозил пальцы на ногах. Когда вы вернулись домой, мама набрала тебе горячую ванну и долго плакала. Я боялась вместе с тобой и плакала вместе с ней. Глаза у юноши стали стеклянными от слез — это была одна из самых страшных ночей в его жизни. Он уставился куда-то сквозь девушку. Перед ним в памяти снова проносились болезненные воспоминания. Генри медленно пролистал ещё несколько страниц, узнавая в портретах себя, своего отца и мать. Тяжесть воспоминаний заставила его захлопнуть блокнот и опустить на подоконник. — Вскоре и я услышала звук. Ребёнком я боялась идти в лес, а потом было уже поздно. В десять лет я рассказала маме о снах и звуках. Она, конечно же, не восприняла это серьёзно, и сказала, что все это выдумки детского сознания и с возрастом это пройдёт, и строго-настрого запретила мне ходить в лес. Но ничего не прошло. К шестнадцати мне уже была более менее известна общая картина твоей жизни. Я записывала и зарисовывала отрывки снов в блокноте. Однажды я показала их маме. Я никогда не забуду её лицо, когда она увидела. Мама так никогда и не сказала, что вызвало у неё такой ужас в глазах. С тех пор, я чувствовала, что она опасается чего-то, может быть, меня. Будто со мной что-то не так. Возможно, это правда. В школе со мной никто не дружил и не садился рядом, потому что считалось, если сядешь со мной за одну парту, то непременно получишь плохую оценку. Это кажется глупостью, но такое все же случалось. Несмотря на предрассудки моих одноклассников, Некоторые девочки со мной общались, но с ними тоже начинали происходить неприятности. Одна из них прямо обвинила меня в смерти своей собаки, которая попала под машину, будто я её погладила и через несколько часов она умерла. После этого со мной уже не общался больше никто. Не знаю, может, это просто совпадения, но я всегда чувствовала себя подавлено из-за этого. В конце концов, думаю, и я поверила всем им, что приношу только неудачи. Казалось, мама тоже подозревает во всех бедах мое присутствие. Она никогда и не любила меня, и я знала, что втайне мать всегда хотела избавиться от меня. И ей, однако, представился такой шанс. К тому времени звуки стали невыносимо громкими. И один раз я все же убежала в лес. Думала, возможно, если я найду источник, то все прекратится. Я оказалась в самом сердце леса, и произошло что-то необъяснимо странное: резко стало тепло и исчез снег под ногами, из замёрзших стволов с сучьями снова выросли зеленые деревья, но стояли уже как-то не так. Небо было голубым, а не серым, листья на земле лежали, но по-другому. Лес одновременно был и тем же самым и иным. Я хотела выйти из него, но тут звук стал настолько сильным, будто мне в мозг воткнули острые длинные иглы, и я потеряла сознание. Меня нашла мама с полицией. Вокруг было все как раньше: зима, деревья, серое небо. Я рассказала ей, что видела. Мама, разумеется, не поверила и повезла меня в Портленд к доктору Каховски. В Касл-роке психиатрической больницы не было, она давно сгорела и никто не собирался её восстанавливать. Мама рассказала ему про звуки и сны, Каховски поставил мне кучу мудреных диагнозов, что мне даже показалось, может, я действительно больна? Переполненная уверенностью в этом, я с усердием делала все возможное, чтобы избавиться от своих «болезней», пока я не встретила одну женщину. Она жаловалась на то, что слышит чувства других людей, и они заглушают её собственные мысли, но это я узнала позже. Я ждала приёма у доктора Каховски, и сидела в коридоре, набрасывая очередную зарисовку из сна. Она была почти уже закончена, когда женщина вышла из кабинета и застыла на месте. Я почувствовала, как надо мной нависла её тень, и осторожно повернулась. Она уставилась на твой портрет так, словно увидела там дьявола. Потом она так же посмотрела на меня. Я хотела спросить у неё, знает ли она этого человека, но вмешался Каховски и увёл её в палату. Поговорить мне с ней так и не удалось, в этот же день у неё случиться сердечный приступ. Потом я ещё слышала, что ей везде мерещился священник, в смерти которого она была виновна. С тех пор я не сомневалась в реальности того, что со мной происходило. Мне нужно было непременно все выяснить, и я снова хотела попасть в лес. Но, знаешь ли, не так-то просто добраться с окраины Портленда до Касл-рока, где около двадцати километров до более оживленной трассы придётся не идти пешком, а бежать не останавливаясь по дороге, где машины проезжают раз в час, пока из больницы за тобой не погнались. Когда я попала сюда десять лет назад, мой выход не обговаривался. Моя мать, видно, была только и рада навсегда избавиться от своей сумасшедшей дочери. Даже Каховски не лукавя говорил, что с моими «болезнями» непросто будет вести нормальную жизнедеятельность в обществе и мне необходим постоянный контроль. Поэтому уже пять лет я безуспешно пытаюсь сама выбраться из этой дыры. Но вот появляешься ты. Из ниоткуда. Никто о тебе ничего не знает. Как только ты прибыл сюда, я стала видеть не то, что раньше. Будто мир вокруг тебя изменился, и ты уже не тот, кем был прежде. Я видела лес, и эту женщину, которая испугалась твоего портрета, но там она была намного моложе, чем когда я встретила её, ещё какого чернокожего мальчишку, который тоже назвал себя Генри Дивером, а потом тебя в Шоушенке… У меня пока в голове ничего не укладываться, фрагменты слишком обрывочны. Теперь скажи мне: кто ты такой. Ты врач, который ищет способ бороться с болезнью Альцгеймера? У твоей матери, кажется, был Альцгеймер? А твой отец священник, который слышал звуки в лесу? Ты ещё вылечил кота с синдромом когнитивной дисфункции, вставив ему имплант. Его ведь звали Пак? — Да, Пак… — ответил Генри, выплывая мыслями из тумана задумчивости. — Значит, все на самом деле было… Молодой человек еле заметно закивал головой, тревожно поглядывая на Рин исподлобья. — То, что ты видела, было на самом деле. Только не здесь. А мальчик, который зовётся моим именем, он тоже Генри Дивер, но отсюда. В лесу он, мой отец и ты слышите схизму, когда происходит расщепление пространства. Тогда тот Генри переместился, а затем притащил и меня сюда. Ты поверишь мне, если я скажу, что я из другого мира? — Да. Генри прикрыл глаза и облегченно опустил плечи. — Но меня здесь быть не должно. Я вызываю искажение, поэтому вокруг меня происходят плохие вещи. Меня считают дьяволом, но это неправда. Пятьдесят четыре года назад я очутился здесь, потому что последовал за мальчиком в лес. Меня нашёл Лесли и отвёз в Шоушенк. Двадцать семь лет я провёл в клетке. Прочем, ты сама скоро все увидишь, — Генри сделал паузу и повернул голову к окну, — если ты слышишь схизму, то ты единственная, кто может мне помочь вернуться. — Как? Как я могу тебе помочь? — девушка пододвинулась к нему ближе, почти дотрагиваясь коленями его бедра. Она с сочувствием всматривалась в его спокойное, ничего не выражающее лицо. — Перемещаться может только тот, кто слышит, — Генри медленно перевёл глаза на неё, — Нам нужно отсюда выбираться. Когда ты снова услышишь, мы должны быть недалеко от леса. Рин уверенно кивнула. В этот момент юноша слегка качнулся, и прядь волос упала ему на лоб. Девушка неосознанно потянулась аккуратно поправить её, но когда лишь подушечки пальцев коснулись его кожи, Генри недовольно отодвинулся: — Тебе лучше не трогать меня. — Прости, — Рин потупила взгляд в пол, и голос её потух. Холодность юноши запала за сердце тяжёлым камнем, и она почувствовала себя отвергнутой. — Я надеюсь все обойдётся… — сказал Генри, вставая с подоконника. Он обернулся и долго смотрел на неё молча. Я наверно должен был сказать что-то другое, менее грубое. Но так не должно быть. Я беспокоюсь за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты пострадала из-за меня. Как бы я хотел хоть раз коснуться тебя, как бы хотел обнять, Рин… ты даже представить не можешь… — Мне пора идти, — с горечью сказал Генри, отворачиваясь от неё, и бросил вслед, — скоро мы выберемся отсюда.