Её зовут Судьба

Месяц прошёл с тех пор, когда на руках преступной парочке защелкнулись наручники, а их торжественно сопроводили в тюрьму. Тяжело же пришлось им там, ведь до этого их сокамерниками не преминули сообщить, кто и за какое преступление будет теперь с ними сидеть и это вызвало бурю протеста и недовольства. — Долой ситских присосок! — скандировали одни, сверкая яростными взглядами. — В одиночку их! В изолятор! Предадут и не заметят! — кричали мужчины из камеры Кловиса. На него тотчас же набросились и готовы были начать избивать, не останови их охранник, пригрозив карцером. Хотя это предупреждение помогло несильно и каждый из камеры считал своим долгом хоть раз ткнуть ненавистного предателя Республики. Конечно, многие из них и сами не слишком любили погибшее государство, но по крайней мере высказывали это в открытую, а не гадили втихую под маской добропорядочных граждан. Такая философия была неудивительна, ведь в сокамерники ему, изнеженному и смазливому, достались в основном наемники и убийцы. Они не привыкли тратить время на вежливость и прочее сиропство, привыкли говорить то, что думали, не особо размышляя о последствиях, за что чаще всего и попадали сюда. За то, что сделали это не вовремя и не в том месте, призом за это стало приобретение государственной жилплощади на долгие годы с бесплатным трехразовым питанием и со всеми удобствами раз в неделю. А ещё давали бесплатную одежду из экологически чистой накрашенной дерюги в модном ныне стиле оверсайз. Кловису предоставили все эти блага, и в качестве бонуса — весёлую компанию, совсем даже не обрадовавшуюся тому, что с ними будет теперь делить кров враг народа. И показывать это начали с первых секунд, иначе, чем Крысёныш они Раша не называли и место ему выделили у самого отвратительно вонявшего туалету, из столовых приборов сунули отбитую тарелку и дырявую ложку. Но даже и это в принципе можно было бы стерпеть, если бы не... — Жри тварь! Ныряй и жри! — крикнул Рашу высокий трандошанин Босск, сидевший тут за покушение на Мейса Винду, после ухватил того за загривок и начал макать головой в унитаз и когда он уже почти захлебнулся, «сжалился» над бедолагой и за волосы поднял его над грязной фаянсовой чашей. — Брук! — громко позвал Босск своего приятеля, такого же наемника, отбывавшего долгий срок — Товарищ проголодался, организуй ему закуску! Но учти, он у нас интеллигентный, привык к изысканному меню! Мигом к нему подскакивал невысокий, но крепкий забрак с отломанными в бесчисленных драках рогами. — Обижаешь, друг, я ношу только эксклюзивную обувь! — отвечал тот, как бы обиженно и понимая зачем его позвали, хватал Кловиса и подсовывал ему под нос свои ботинки, заставляя поцеловать и вылизать из дочиста, отказ карался жестокими и болезненными ударами в лицо и по почкам. И так каждый день, иной раз даже не единожды. Относительно спокойно было лишь ночью, когда его товарищи, устав за трудный день, падали на нары и засыпали тяжёлым сном, распространяя вокруг себя оглушительный храп. Кловис не мог уснуть, он лежал, глядя в зарешеченное окно, откуда едва пробивался лунный свет и в треснутое стекло изредка влетал свежий ночной воздух. Он думал. О многом сразу, но возвращался всегда к одному, к одной, к той, кого любил и от которой его снова отделили и в этот раз кажется навсегда. Ему не давали и словом перемолвиться с Падме, ни разу за месяц, он даже не знал, родился ли у них ребёнок и как она там, не плохо ли ей. Впрочем, глупый вопрос, в тюрьме хорошо никому не бывает, хотя бы потому, что никто не попадает сюда добровольно, а возможна ли радость от того, к чему принуждают насильно? Одни только мысли связывали его теперь с возлюбленной, они одни только ему и остались, единственное, что у него не могли отнять, отобрав в первые дни личные вещи, и нельзя было отбить, не оставив на теле бывшего сенатора ни одного живого места. Он закрывал глаза и слыша несмолкаемый рёв сливного устройства унитаза, представлял себе какой могла бы быть его жизнь, не попадись он на уловку своего начальника, оказавшегося Ситхом, он поверил ему, а тот предал его, отняв всё важное в жизни. Отняв её. — Я люблю тебя, ты слышишь, люблю — шептал он иногда, не в силах молчать от переполнявшей его сердце грусти. — Заткнись, Крысёныш, не мешай спать! — отвечал ему товарищ тычком в бок. Раш послушно замолкал и отворачивался на бок, продолжая думать о Падме, не зная о том, что он никогда больше не увидит своей любимой. Ведь завтра Республика падет и Империя установит свой порядок, заявив об этом на всю галактику, не забыв и про тюрьмы. От этого сообщения проснулись все, и охранники и заключённые. Последние, едва открыв глаза, волками уставились на Раша, всем своим видом говоря: «Ну, что Крысёныш, добился своего, празднуй победу!» Но Кловис не праздновал, он отчего-то не мог сегодня даже говорить, словно почувствовал неясным существом то, что сейчас происходило в женской камере, находившейся в другой крыле тюрьмы. Там, в числе остальных преступниц, тоже в большинстве своём наёмниц и убийц, влачила жалкое существование бывшая сенатор Набу Падме Амидала и пока ещё Скайуокер, ведь она так и не успела развестись со своим пропавшим без вести мужем-джедаем. Приняли её тут ничуть не теплее, чем Кловиса, причём, неизвестно, чья жестокость хуже, ведь если мужчины обычно ограничивались лишь кулаками, то женщины прибавляли к этому ещё и язвительный язык. — Что, натрахалась на воле и сюда? Думала, жалеть станем? Не надейся, не станем — презрительно бросила ей дородная особа, сидевшая за убийство своего мужа, которого по слухам придавила во время страстной ночи. — Тоже мне, звезда, лицо государства, фу ты ну ты! Доска два соска! — фыркала другая, худая и вертлявая тви’лечка, смолившая одну сигарету от другой, словно умышленно пытаясь доставить побольше неприятностей новенькой. — Живучая ты, Падла — расхохоталась в голос Орра Синг, сидевшая за многочисленные покушения, в том числе и на неё, образовав незамысловатое прозвище от имени сенатора — Ну ничего, мы это дело поправим! И начался безумный ад длинною в целый месяц. Редкий день проходил без тычков, как моральных, так и физических, Падме просто не знала, куда ей деваться. В тарелку ей постоянно швыряли жеванную бумагу, не давали спать громкими песнями, не позволяли пройти мимо них, не оскорбив. Заводила всех Орра, не простившая Падме того, что именно на покушении на неё она и попалась, навеки потеряв свободу. А уж в день падения Республики... — Вот посмотри, что ты наделала, мразь! — кричала та самая ненавистница своего мужа по причине его хрупкости — Как мы теперь будем жить? — Да, что теперь прикажешь делать в этой твоей Империи — крикнула ей тви’лечка — Думаешь, раз ты с пузом, так мы тебя и не тронем? Тронем, ещё и как! Бей её, бабы! Баб не пришлось уговаривать и злость, до этого кое-как сдерживаемая охранниками, с удовольствием вырвалась на свободу и все сокамерницы с диким воплем бросились на сенаторшу, повалив её на пол и начав лупить куда попало руками и ногами. Падме уже не пыталась отбиваться, зная, что не справится против такой орды, лишь только беспомощно закрывала руками живот, чтобы спасти хотя бы ребёнка, который ни в чем был не виноват, но вынужден был наравне с ней расплачиваться за её грех. — А это ещё, что такое? А ну быстро разошлись, зверьё! — крикнул охранник, привлечённый шумом и позвав на помощь товарищей, оторвал разъярённых баб от стонущей, окровавленной Амидалы, лежавшей на металлическом полу, держась за живот. — Синг, отправишься в карцер! — грозно сказал старший охранник Орре, а к Падме наоборот отнёсся с большим вниманием. Подняв её на руки, он осторожно понёс ту по коридору, прямо в больничное крыло, где ей тут же занялись механические дроиды. Падме чувствовала себя плохо, всё тело её ныло и разрыдалось от боли, многочисленные царапины кровоточили, а синяки уже сейчас наливалась чёрной тяжестью, а низ живота просто горел огнем, спускавшимся куда-то поперёк кушетки, расплываясь на ней горячей кровью. Сразу же начались тянущие боли, тянувшие наружу что-то изнутри, то замирая, то снова впиваясь в несчастную как охотничья собака в свою добычу. Терпеть эту боль стало уже невозможно и Амидала начала глухо стонать, вцепившись руками в простынь. Дроиды это заметили и споро принялись за дело, снимая с пациентки одежду и пытались понять, что же такое и наконец сообразили: — Родовые схватки, разрыв плаценты, кровотечение, спасаем ребёнка! Следом Падме ввели обезболивающее и стимулятор, чтобы матка могла сократиться и исторгнуть плод, рождавшийся на этот свет восьмимесячным. Она пыталась помочь, стараясь изо всех сил вытолкнуть ребёнка, чувствуя, что каждое движение словно отбирало у неё новую порцию сил, которые ей негде было восстановить. Схватка. Толчок. Потеря. И вновь. И опять. И вот наконец... — Уаааа! — раздался в операционной громкий здоровый крик, возвещающий о рождении нового гражданина Империи, возможно первого, родившегося после её установления. Но, что же мать? Почему она не стремиться обнять своего ребёнка? Почему не хочет даже повернуться и взглянуть на свою родившуюся дочь, так похожую на неё, вот только глаза, серо-зеленые, словно подводные камни, она явно взяла от своего отца. Не хочет, наверное. Нет, просто не может, ведь её жизнь стала первым и последним даром, принесённым своей дочери, вселившись в неё в момент рождения, оставив взамен себя холодную бледность в замерших чертах красивого лица и немую надежду, продолжавшую ещё светиться в тускнеющих карих глазах, видневшуюся даже в бледных пальцах, сжимавших простыню, не в силах больше никогда разжаться... Ребёнка обтерли полотенцем и отнесли в детскую комнату, а главный из дроидов отправился доложиться начальству о случившемся только, что. Тот спокойно выслушал и поспешил на мужскую половину, чтобы сказать ту же новость уже Кловису. Тот вышел на порог камеры и с ожиданием уставился на конвоира. — Кловис, поздравляю, у тебя только, что девка родилась, красивая, обделаться можно! — грубовато сказал охранник, решив начать с хорошего. — А Падме, как она? Можно её навестить? — мигом спросил Раш, чувствуя как посреди вечной тюремной ночи возник слабый лучик света. — Можно, чего ж нельзя! — так же невозмутимо продолжил охранник — В морге круглые сутки приёмных часов! — Почему в морге? — спросил Раш, недоуменно захлопав ресницами. — А потому, — беззлобно, хотя и слегка раздраженно от его непонятливости произнёс конвоир — Померла твоя любимая, в родах загнулась! — Что? Врете! Нееет! — последний крик вырвался с отчаянной болью и сам не понимая, что творит, Кловис накинулся на принёсшего дурную весть и попытался избить, но был мигом скручен его товарищами и сопровожден в карцер — пустую комнату без окон, куда не проникал свет, за то бегали голодные крысы, несмотря на разбросанный по углам белый порошок. Кловис сидел как раз в этом углу, полностью пустой и раздавленный. Всё потерял, ничего не осталось. Только этот ребёнок, которому он всё равно ничего не сможет дать, кроме уголовного прошлого, не лучше ли будет сразу отдать его Империи, она и то лучше позаботится о нем. При виде порошка, мужчина вдруг странно улыбнулся. — Ужин для Крысёныша, как это мило — сказал он насмешливо и набрав в руку полную горсть, начал по щепочке кидать в рот горьковато-сладкие крупинки. Вкусно и противно. Страшно и хорошо. Тошно и благословенно. Именно так и выглядит смерть. За то жизнь куда гораздо более многолика и часто способна удивить тех, кто не собирается из неё уходить, как это сделали двое преступников. В число таких вот счастливых попали так же и две молодые женщины из маленькой палаты-бокса, что не ведая ни о чем плохом просто ожидали рождения своих детей. Но и для них День Империи стал не просто знаком нового порядка, для них он обозначил так же и новую жизнь, что станет опорой и надеждой для будущего. Если никто не станет вмешиваться в естественное природное течение Силы.