Её зовут Судьба

Ещё почти неделю пришлось обеим женщинам провести в палате, прежде, чем можно было сказать родным и близким, что те могут забрать их в нынешнюю субботу. Миру должен был забрать муж, до сих пор не способный прийти в себя от счастья, Асоку же, явно кто-то из команды, больше было попросту некому. Впрочем, теперь она и её не могла уже до конца причислить к близким ей людям. Да, они поддержали и помогли ей в трудный момент, но так ли уж хороши они, как кажется? Эти мысли начали появляться у Тано буквально с того дня, как погиб её ребёнок. Ей вообще приходилось много думать, чтобы не сойти с ума. Чтобы не плакать от безнадёжности, глядя на счастливую Миру, кормившую своего Эзру. Если бы это было возможно, Асока попросила бы перевести её в другую палату, лучше всего одиночную, чтобы никто не раздражал её своим счастливым материнством и не лупил огненным хлыстом по её с таким трудом заживающим ранам, рассказывая о своём ребёнке и играя с ним. Но этого было не сделать, одиночных палат тут не имелось, а в других было то же самое, что и в этой — довольные матери, пухлые, розовые младенцы, счастливые отцы. Тут, по крайней мере, это всё было представлено, в, так сказать, единичном экземпляре. Да ещё и Мира, зная и понимая боль своей подруги, во время визитов мужа, проявляя тактичность, каждый раз выходила в коридор. Однажды это спасло девушку от нового витка подозрений, ведь в один из последних перед выпиской визитов Эфраим вдруг сказал Мире: — Ты знаешь, я лишний раз сейчас убедился в том, что все эти предсказания и гороскопы полная ерунда! — И что же тебе нагадали? Опять пообещали, что найдёшь клад с горой золотых монет, а на самом деле нашёл серебрянные — усмехнулась Мира, присев на подоконник и опираясь одним боком о грудь Эфраима — Да, большое горе, как ты только переживёшь его? — Нет, Мира — не в пример ей серьёзно ответил мужчина — Когда-то давно, ещё во время моей юности мне предсказали, что я всегда буду бездетным. Что мой единственный ребёнок умрет, едва родившись. При этих его словах Мира вздрогнула и прикрыла рукой рот. Глаза тотчас же потемнели от подступивших слез. — Тебе правда это сказали? Ты поверил? — вылетело со свистом из её вмиг сузившегося до размеров щели горла. — Мира, ну, что же ты — вновь заулыбался Эфраим, обнимая жену обеими руками — Сперва да, испугался, просто поверить не мог, как так, но сейчас я могу лишь посмеяться над своей глупостью. Как можно было когда-то поверить в такую ерунду. Ведь у нас же есть Эзра и он жив, о чем тут можно переживать? Мира улыбнулась через силу, но рассказ мужа затронул что-то в её душе. А что если бы всё оказалось правдой и это у неё, а не у Асоки родился бы мертвый сын? Что бы я тогда ощущала? Как тяжело бы воспринял это Эфраим. И вернувшись обратно в палату, отвернулась к стене и притворилась, что спит, изредка вытирая слезы больничной подушкой. Более менее прийти в себя Мира смогла лишь к вечеру, когда ей на кормление принесли Эзру. Только почувствовав в руках мягкое тепло своего малыша и увидев как белые капли молока с аппетитом исчезали между его губами, молодая женщина смогла забыть о своих переживаниях. Она смогла, Асока — нет, для неё эти кормления стали настоящей пыткой. Тано, едва увидев в дверях медсестру с белым свёртком в руках, старалась как можно быстрее выйти из палаты, не дожидаясь пока Мира примет ребёнка и начнёт кормить, этого бы её измученная горем душа просто не вынесла. Но быстро уйти не получалось, ведь как ей позже объяснил врач, во время родов Асока потеряла много крови и от этого у неё была постоянная слабость. Укрепляющие препараты, что ей каждое утро приносили в пластиковом лотке, тогрута не принимала, пряча таблетки под матрас, жить не хотелось, бороться тоже и потому её мучила дикая слабость, такая, что она едва могла добраться до ближайшего туалета, постоянно хватаясь за стены и дверные косяки. Как уже было упомянуто, лекарства Асока принимать отказывалась, а ведь среди них были и те, что подавляли ненужную ей теперь лактацию и потому на её бесцветном больничном халате, вокруг набухших до боли грудей, часто появлялись большие влажные пятна. Но каждый раз, приходя в санузел, Тано, роняя слезы, сливала в раковину драгоценную белую влагу. Так прошло несколько дней, пока один раз, уже почувствовав себя лучше, Асока решилась пройти подальше и обойдя весь коридор, уперлась в последнюю дверь, которой он заканчивался. Створка оказалась прозрачной и остановившись возле неё, Асока посмотрела внутрь, сквозь ровный квадрат стекла. Там оказалось несколько кроватей, но очень странных, похожих на железные ящики, застеленные перинами, стоявшие в ряды. Они были очень маленькими, в таких мог поместиться только очень маленький ребёнок, несколько которых сейчас там и лежали. Спеленатые в одинаково смешные белые свертки, они одинаково сопели маленькими носишками, но вместе с тем были по сути своей очень разные. Одна маленькая голубая тви’лечка, розовый талотианец, красноватый забрак с шишечками на голове — зачатками будущих рожек, желтоватая мириаланка с серьёзным личиком и ещё одна маленькая девочка человеческой расы. Она была совсем небольшой и даже на вид очень хрупкой, очевидно родилась не позже, чем неделю назад. Она, одна из всех, не спала, Асока увидела это, так как девочка оказалась ближе всех к дверям. У неё на голове был тёмный пушок, но не иссиня чёрный, как у Эзры, а скорее каштановые, а глаза были темно-карие, словно янтарные камни или зерна дорогого кофе. Асоке показалось, что девочка смотрит прямо на неё и словно пытается что-то ей сказать. Сама не понимая, что делает и зачем, Тано потянула на себя дверную ручку и та неожиданно поддалась, видно персонал, вынеся часть детей на кормление, ещё не успел вернуться за оставшимися и потому не стал запирать дверь. Асока решительно вошла в довольно большое помещение, в котором пахло дезинфекцией и детской смесью для кормления. Она подошла к колыбелькам и с интересом читала голографические таблички на них. Там указывался день и время рождения ребёнка, а так же фамилия матери. Лишь только на одной табличке не было ничего, кроме даты и принадлежала она той самой девочке. «Надо же, тоже родилась в День становления Империи» — подумала Асока, прочтя глазами цифры — «Как и мой сын, даже время почти одинаковое. А я даже не знаю, кто это такой счастливый». Девушка склонилась над кроваткой, лежавшая в ней девочка заметила её и протянула навстречу маленькие ручки, не скрытые пелёнкой. Внимательные глаза смотрели пытливо, словно чего-то ожидая и настойчиво прося. Она махала ручками и открыв рот, что-то бормотала на своём языке, слабо попискивая. Тогрута не имела опыта общения с малышами, до этого имея дело лишь с подростками, но сейчас, словно бы каким-то неведомым инстинктом догадалась чего от неё хочет этот ребёнок и машинально, не подчиняясь разуму, протянув свои руки навстречу девочке, взяла её на руки. Тельце малышки оказалось почти невесомым, его мягкое тепло приятно согревало замёрзшую было навсегда в тоскливом горе душу такой юной, но уже так настрадавшейся тогруты. Почувствовав, что получила желаемое, девочка посмотрела на Асоку и одной ручкой взялась за её правый лекку. Тано держала её так же, как Мира своего сына — головку положила на согнутый локоть правой руки, а левую подложила под спинку новорождённой девочки. Ей явно понравилось новое положение. Она уже увереннее начала шарить ручками по халату, словно бы в поисках чего-то, наконец правая ручка самовольно пролезла в вырез, отчего верхняя пуговица расстегнулась и наружу показалось основание одной из округлостей. Девочка явно хотела есть. Даже Асока смогла понять это желание, настолько очевидными были просьбы. Выход напрашивался сам собой и был единственно возможен для нормального человека, пусть и не совсем имеющего на это право. И вскоре, отпустив остававшиеся ещё сомнения и полностью отдавшись тому, что было сейчас сильнее, Асока опустилась на стоящий рядом стул и окончательно спустив халат с одного плеча, направила сосок к губам ребёнка. Он тотчас оказался захвачен, а молоко, устремившись бурным потоком, только и успевало просачиваться. Потом Асока приложила её ко второй груди, снова испытывая странное и новое для себя ощущение, которого, как она думала, не испытает никогда. Чувство единства, близости, одного организма, такое, какое может дать лишь близкое тебе существо, которое нужно тебе и которому необходим ты сам. Малышка уже наелась и заснула, не выпуская сосок из губ. Осторожно освободив его и запахнув халат, Асока медленно, чтобы не разбудить, положила её назад в кроватку и долго ещё стояла возле, глядя на уснувшую малышку, словно оберегая её сон. И лишь только услышав поблизости звук приближающихся шагов, она поняла, что только, что сделала и ей стало неловко, особенно от того, что её могут за этим поймать. Уйти она уже не успевала и потому спряталась за высокий стеллаж с перевёрнутыми вверх дном стеклянными бутылками. И действительно, через секунды после этого сюда пришла медсестра и погрузила в свою тележку четырёх малышей, оставив в кроватке лишь ту самую девочку. Дождавшись её ухода, Асока снова встала возле кроватки и продолжила смотреть на неё, да так увлеклась, что едва успела выскочить, пока шаги медсестры были далеко. Той сегодня осталось лишь удивляться, почему её маленькая подопечная и так не отличавшаяся большим аппетитом, сегодня и вовсе отказалась принять бутылочку со смесью. И удивляться ей пришлось ещё долго и многому, в частности тому, что отказы от еды стали повторяться по меньшей мере, раз в день, но при всём при этом малышка крепла хорошо спала, а недавно взятые анализы радовали глаз показателями, превышавшими минимальный предел нормы. А ведь до этого она была такой слабенькой, что все боялись, что та вовсе не выживет. Никто не мог этого объяснить иначе, чем чудом, не зная, что каждый день, или утром или вечером, в детскую палату просачивалась Асока и по-тихому кормила девочку, разговаривая с ней. Она не понимала зачем это делает и какие последствия будет иметь её поступок, но только в этом находила успокоение и даже радость. Врачи так же заметили изменения в состоянии депрессивной больной и были рады, что та наконец пришла в себя, но увы, чудес не бывает, уже на следующий день, последний перед выпиской, врачи узнали обе правда, хотя, нет, три, последняя предназначалась только Асоке и станет для неё новым путём. И началом его станет осознание того, что она сейчас делает.