***
Наташа не знала, сколько проспала наверняка; разбудила вибрация телефона в кармане шорт. Первым её порывом было нажать на кнопку сброса и выразить всё негодование от прерванного сна в недовольном мычании, но, проморгав, она увидела имя «Клинт» и поспешила ответить на вызов. Бартон явно долго репетировал речь. — Я, конечно, понимаю: у тебя внеплановый отпуск с новыми компаньонами. Я не предъявляю тебе претензий: ведь кто я такой? Всего лишь лучший друг, который до усрачки переживает за девушку, уехавшую в неизвестный город в полном одиночестве, да ещё и попавшую в аварию. На секунду! — она живо представила, как он взмахивает ладонью, предсказуемо прерывая протест: Клинтон, казалось, знал Наташу настолько, что понял, как она приоткрыла рот на другом конце линии. — На секундочку. Кажется, эта девушка обещала мне звонить каждый день и рассказывать, что с ней происходит. Или я не прав, Нат? — И тебе привет. — Так какого чёрта ты этого не делаешь? Наташа шумно выдохнула. Разговор предстоял не из лёгких. Пошатываясь, она встала с софы и принялась наматывать медленные круги по библиотеке, разминая затёкшее тело. — Я писала тебе несколько сообщений вчера. Скидывала фотографию с Вандой и пиццей. Ты читал? — Судя по сопению, ответный выпад был не лучшей защитой. И всё же Наташа продолжила прежде, чем он успел бы перебить. — Я не маленькая девочка, Клинт. Я в порядке и могу о себе позаботиться. — О, да, это я заметил. — Прекрати. Ты мне не отец и даже не старший брат, — сказала и прикусила язык. — Извини. У меня страшно болит голова, и ещё твой тон… Клинт протяжно засопел. Очевидно, беря себя в руки. С ними так часто бывало: они могли не сильно переругаться, но очень скоро находили точки соприкосновения. — Я переживаю, Нат. — Знаю. И без твоих переживаний я бы давно была не в самом лучшем месте. — Как ты? — Нормально. Как ни странно. У меня уже получается тренироваться. Не в полную силу, конечно, но это уже большой прогресс. Помнишь, я говорила, мы с Вандой нашли небольшой спортзал в центре? — в своих рассказах другу Наташа старалась наиболее правдоподобно обрисовать каждую деталь. В её истории даже нашлось место Джеймсу. Не то чтобы она вдавалась в подробности. Но порой желание поговорить с кем-то близким настолько переполняло, что она не сдерживалась. Барнс, согласно легенде, был лучшим другом Стивена, и они иногда виделись в одной компании. Нат никогда не озвучивала свои мысли, иногда трансформирующиеся в волнения на фоне тех или иных событий, происходивших в их «истории», но за последнее время слово «Джеймс» слетало с её губ всё чаще, и Нат думалось, Клинт начинал догадываться. Даже раньше и больше, чем она сама. — Помню, — тем временем откликнулся он. — Я там частый гость. Джеймс пару раз помогал мне с тренировками. Я почти могу делать те многие вещи, что и до аварии. Только медленно. — Успеешь к началу занятий, как думаешь? Наташа тяжело вздохнула. По правде говоря, вероятность того, что она вскорости вернёт прежнюю танцевальную форму, была крайне мала. — Я делаю всё возможное. Есть ещё неделя… — Меньше недели, Нат. — Ещё есть время. Приеду за денёк-другой до начала просмотра. Справлюсь. Ей самой слабо верилось, а уж Клинту и подавно. И всё же он воздержался от комментариев. — Я знаю, как тебе важна эта партия. Будем верить в лучшее. — Но готовиться к худшему? — Наташа невесело усмехнулась. Бартон предпочёл сменить тему. После разговора с Клинтом, который закончился на позитивной ноте, но оставил осадок, Наташа не спешила покидать библиотеку. Хотелось отвлечься перед тренировкой. Голова уже почти прошла, но слабо побаливала «фоном». Нат прошлась вдоль рядов книг, однако взор так и не зацепился ни за что конкретное. Возможно, Барнс был прав, и ей просто следовало больше гулять в саду и помогать Ванде в оранжерее. Дойдя до его рабочего стола, она наткнулась взглядом на круглый предмет, размером с её ладонь, золотистый и похожий на какую-то… Наташа нахмурилась и, не удержавшись, протянула к столу руку; на шкатулку, скорее всего. Шкатулка была украшена белыми жемчужинками (или их копией), выкрашена в тёмно-изумрудный по бокам в форме цветов. Любопытство оказалось сильнее уважения к чужому личному пространству. Верхушку шкатулки венчало изображение зелёного цветка с красной сердцевиной. Покрутив предмет в руках, Нат увидела под шкатулкой заводной «ключик». Провернув тот пару раз, она воровато приоткрыла крышечку. Изнутри поднималась фигурка балерины в том же темпе, в каком отворялась крышка. Под ней — изображение раскинувшего крылья лебедя, словно декорация к «Лебединому озеру». Только звучавшая музыка не была ей знакома. Наташа, точно завороженная девочка, любовалась шкатулкой до тех пор, пока не заслышала в коридоре шаги. Прятаться было глупо: до того, кто приближался к библиотеке, наверняка донеслись музыкальные мотивы. И всё же она захлопнула шкатулку и поставила ту на место прежде, чем на пороге объявился её владелец. Баки обвёл её взглядом, воровато отошедшую от стола, но, к счастью Наташи, никак не прокомментировал порыв любопытства. — Как голова? — Лучше. Спасибо за таблетку, правда помогла. Ты не против, если я на час-полтора займу зал? — она поспешила перевести тему в иное русло. Лицо Джеймса особого энтузиазма по поводу её идеи не выражало. — Решила потренироваться после мигрени? Валяй, если хочешь загнать себя в могилу. Она почувствовала, как за ушами зазудело раздражение. Ссориться с ним не входило в её планы, но Барнсу удавалось чудесным образом взвинчивать её, не прилагая к этому особых усилий. — Даже если и так, моё право. Он рассеянно взмахнул ладонью, мол, делай, что хочешь, и скрестил руки на груди, закрываясь от всех и вся. Нат хорошо знала похожую эмоцию. Сама она её называла: я несогласен, но спорить со стеной не стану. Колкость так и рвалась с языка. «Спасибо за разрешение» или что-то в таком духе. Наташа чудом сдержалась, проронив короткое: — Я за одеждой, — и поспешила скрыться, пока ни у одного из них не возникло бы желания продолжить не завязавшийся диалог. Только отойдя от библиотеки, её чуткий слух уловил звучание музыкальной шкатулки. Когда Наташа вернулась, Баки уже не было. После «минусового» шпагата и третьей подряд минутной планки она обессиленно рухнула на гимнастический коврик, чувствуя, как болят все мышцы. Шевелиться не хотелось совсем. Наташа попыталась дотянуться до бутылочки с водой, но только обронила стоявший ребром кубик для растяжки. Вяло фыркнув, она перевернулась на спину. Казалось, она была готова пролежать так целую вечность. Нат на ощупь пошарила ладонью в поисках телефона, переключила музыкальную композицию и прикрыла глаза. «К Элизе» Бетховена в обработке, похожей на звучание неладной заводной шкатулки. Она вспоминала гастроли в России. Большой театр в Москве, старая Мариинка и Александринка. Вжиться в образ — это не просто идеально исполнить партию в танце. Это значит уйти как можно дальше от самой себя. Взять отпуск от своей личности. «Войти в кожу» того персонажа, которого ты хочешь раскрыть на сцене. Прожить этот образ насквозь, невыносимо, расписать движениями, чужими страстями и трагедиями изнанку собственного сердца, взлететь на самые кончики пуантов и упасть. Вставать вновь, унимать дрожь в ногах, и снова начинать новую жизнь в новой роли, снова плакать, заклеивая стёртые в кровь ноги пластырем, и смеяться. Больно. Но в то же время — прекрасно. Передавать танцем, без слов, обнажённые чувства до предела, настоящие, живые чувства, куда более реальные бытовых кухонных переживаний, доводить их до апогея, задыхаясь от восторга бытия, захлёбываясь алчным огнём жадных, жаждущих глаз зрителей. И падая на колени после того, как опустится занавес, почти не существуя ни в одном из сыгранных амплуа, слышать, как с тобою вместе, сбивая в хлопках ладони до жжения, в едином порыве умирает зал. Замолчавший, забывший сделать новый вдох зал, а потом взорвавшийся аплодисментами. Увидевший то же, что и она, — что-то вечное и бесконечно прекрасное в мире танцевально-музыкального искусства. Балет. Вся её жизнь. Настоящая. Прожитая честно, откровенно, полностью. Выступления на великих театральных сценах — они как любовь, как секс уже не юных, а в самом расцвете восхитительной поры зрелости любовников, в сотню раз ярче, в тысячу раз чувственней. Однажды испытав на себе это таинство, этот акт бытия, ты уже не сможешь оставаться прежним. Не сможешь оставить сцену, не потеряв смысл всего, во что себя вложил. Её партии — поэзия её ног. Поэзия — откровение автора. И тело, как рвущаяся в строках душа писателя, лгать не может. Позолота и бархат, мягкий свет люстр, выцветшие и втоптанные тысячами туфель и лодочек на шпильках ковры. Женщины, благоухающие дорогим парфюмом на местах первой категории в партере и царской ложе за алыми с золотыми кисточками занавесями. Крайние гастроли в Петербург перед Новым годом. Город, мерцающий даже днём бесчисленной праздничной иллюминацией, и превращающийся в сказочное волшебство вечером. На Невском не протолкнуться: люди снуют, дыша друг другу в спины, спешащие недовольно сопят, в морозном и влажном воздухе клубятся пары красноречивых вздохов, но обогнать сплошной поток, не выбежав на проезжую часть, практически невозможно. Актёры театров, разодетые в костюмы или выкрашенные краской, зазывают зевак-туристов для фотографий за баснословные суммы. Двухчасовые очереди в знаменитую пышечную на Конюшенной. Серые тучи и… Снег. Мокрый, крупный, к завтрашнему солнечному утру он растечётся лужей по асфальту. А пока белая пелена почти застилает глаза, и видимость становится всё хуже. Метель. Колючая, но отчего-то такая приятная. Холодный порывистый ветер бьёт в лицо. Белую паутину проглядывают силуэты массивных зданий, тонкие изгибы стен, изящная маковка какого-то храма. На колоннаде Исаакиевского собора видны миниатюрные людские фигурки в пуховиках. В голове всё ещё звенит музыка, сопровождавшая танец Феи Драже в её исполнении. Тело приятно ломит от напряжения. Ноги в тонких капроновых колготках мёрзнут, но она не обращает на это внимание. Потому что снежинки опускаются на ресницы, путаются в рыжих волосах и облепливают чёрное пальто. Потому что огромные новогодние ели по всему центру города светятся так ярко, что хочется поверить в волшебство. В то самое, от которого в доме Штальбаумов оживают ёлочные игрушки, и прекрасная Мари встречает отважного Щелкунчика. Так хотелось и ныне оказаться в объятиях метели и петроградского очарования. Там, где не было выжигающей изнутри неуверенности за собственное будущее. Там, где всё было знакомо и понятно. Там, где её ноги танцевали с прежней силой и грацией. Если бы музыку можно было передать словами, Наташа бы говорила о том, что чувствует в творении Чайковского, бесконечно долго. Однако теперь всё, что она могла, — лежать на гимнастическом коврике в «красной комнате» и думать о том, возможно ли вернуться домой и возвратить всё на круги своя после того, что произошло в её жизни. Единственная влажная, солёная дорожка прочертила висок и скрылась в волосах.***
Сама напросилась на помощь. Бесспорно. Это нужно, это правильно. Но не в такой же степени, — слегка сердилась на саму себя Наташа, копаясь в земле одной из теплиц. Перенасыщенным влагой, душным летним воздухом было довольно сложно дышать. Собранные в небрежный хвост волосы вились мягкими, мокроватыми волнами, выбивались из-под резинки, а на лбу и висках собирались крошечные капельки пота, напоминая продукт конденсации на запотевших стёклах. Судя по набежавшим тучам, небо было готово в любой момент разразиться грозой, и лишь застыло в немом ожидании, отказываясь благоволить людям и малейшим прикосновением к телу ветерка. Нат попыталась сдуть попавшие на глаза волосы, но прядки упрямо липли к лицу. Она недовольно вытащила руки из грунта и поднесла к волосам, пытаясь ювелирно убрать их. Конечно же, без последствий не обошлось, и теперь на лбу красовалось тёмное пятно, будто к картине мариниста-виртуоза подпустили неопытного новичка, чья кисть щедро мазнула, например, чёрным по аквамариновым изваяниям волн. Наташа лишь упрямо фыркнула, вернувшись к прежнему занятию. Спина уже ныла, а колени продавили под собой мягкую землю, но она твёрдо решила доделать работу Ванды, дабы хоть немного почувствовать себя полезной на счету постояльцев этого особняка. Наконец она маленьким ножичком срезала несколько засохших листьев, убрала завядшие лепестки у пионов и собралась уходить. — Я чуть было не решил, что ты здесь заночуешь. — Нат в последний момент успела взять себя в руки и не вздрогнуть, обернулась ко входу в теплицу. — Привет. — Привет. — Как ты себя чувствуешь? Стив Роджерс неопределённо пожал плечами. Ссадина на лбу постепенно начинала затягиваться, но на руках, не скрытых коротким рукавом футболки, так отчётливо проступало несколько тёмных синяков, что Наташе в очередной раз становилось совестно. Признаваться не позволяла гордость, но, в действительности, если бы не её взбалмошность, Стивен бы не попал под раздачу, а автомобиль Питера находился бы в куда лучшем состоянии. — Я? — улыбнулся так, как умел только он. Слишком тепло и искренне. Словно давний, близкий друг. — Лучше всех. Разве нет? — заметив, как она невесело поджала губы, Стив подошёл ближе. — Правда, начал думать, ты меня избегаешь. — Тебя? Нет, — подняла взгляд, встретившись с внимательными голубыми глазами. Вздохнула. — Это сложно. Вместо ответа он молча поднял руку. — У тебя грязь, — прохладные пальцы прикоснулись к влажному лбу, стирая землю, — вот здесь. Он уже собирался вновь спрятать кисти в карманах джинсов, как Нат успела поймать его пальцы. — Спасибо. — Это всего лишь пятно. — Ты знаешь, за что. Необдуманная фраза отчего-то не вызвала удивления ни у неё, ни у него. Будто так и было надо. Наташа переплела их пальцы в замок, и Стив, очевидно, решив, что ей нужна поддержка, взял её за вторую руку. Нат обратилась к их сплетённым ладоням. Ничего от того волнения, которое пробегало невидимым током от прикосновений к Барнсу. Никакого желания задержаться и приблизиться. Дотронуться больше и сильнее. Сократить дистанцию, сделать… хоть что-нибудь. Лишь бы не уходил. Задержать. Сказанной колкой фразой в спину. Хлёсткой от того, что почему-то именно его неосторожное слово смогло испортить настроение сильнее прочих. Какой-нибудь грубостью — попросить остаться. Наверное, на её лице отразилась отрешённость, связанная с чем-то, находящимся за пределами этой теплицы. Стив это уловил. Он вообще замечал больше, чем следовало бы, и порой Наташа чувствовала себя открытой книгой. Так не должно быть с человеком, который её едва знал. Так мог знать только Клинт. Только лучший друг. — Я скоро уеду, — впервые проговорила вслух и поняла, что не чувствует прежней уверенности в своих действиях. Стив это знал. Все знали, но молчали. Как будто проблема исчезнет сама собой, если сделать вид, что её не существует. Роджерс ничего не отвечал. А Наташе хотелось, чтобы он дал хоть какой-нибудь знак в отношении того, правильно ли это. Чёрт возьми, конечно, правильно. Но… А что «но», собственно? За стёклами теплицы прогремел первый раскат грома. Нат не любила грозу. Или, скорее, не любила оставаться в одиночестве, когда в доме мигает свет, а за окном грохочет стихия так, что сходят с ума сигнализации машин. — Уеду и не вернусь. Неужто и правда ждала, что начнёт отговаривать? Вдруг он напрягся. Наташа почувствовала, как дрогнули пальцы, но не успела спросить, в чём дело. — Посмотри на меня, — он успел взять её за подбородок. Нат с интересом встретилась с каким-то решительным взором. — Не голубые, — она больше удивилась испытанному дежавю, нежели тому, что действительно это сказала. — Глаза. Не голубые — зеленоватые. Будто это имело существенное значение за пределами её понимания. Ливень обрушился на теплицу водопадом. Стивен заговорил быстро и отчего-то приглушённо, либо это дождь так смягчал звуки его голоса: — Лучше поторопиться и подумать обо всём позже, чем терзаться мыслью, что мог, но не сделал ничего. — О чём ты? — Стив? От вопроса в ставших узнаваемыми интонациях она вздрогнула, и внутри похолодело: так, как не сжимались внутренности от грома. — О, — Барнс замер у двери, не заходя внутрь. Вода стекала по лицу мелкими струйками. Холодный взгляд скользнул по их позе. — Не знал, что ты не один. Прошу прощения. Он спрятал руки в карманах прилипших к телу джинсов, сделал резкий разворот и направился прочь от теплицы так быстро, что силуэт очень скоро начал размываться за стеной ливня. Наташа даже не заметила, в какой момент расцепила их сплетённые пальцы. — О нём. Роджерс смотрел прямо, почти выжидающе и слишком знакомо. Наташа больше не задавала вопросов. Неприветливый ветер холодил тело, будто норовил проникнуть под кожу и сковать кости лёгкой простудой. Старая белая рубашка и бежевые шорты Квилла, в которых он, согласно версии Рокета, перестал влезать не меньше года назад из-за особого пристрастия к фастфуду, были комфортны для грязной работы в теплице, но ничуть не годились для бега под ливнем. Рубашка прилипла к рукам и сковывала движения. Шорты, державшиеся было на внутренних завязках и честном слове, намокнув, начали стремительно тянуться к земле, мешая без прочего затруднённому передвижению. — Джеймс! Кроссовки безнадёжно промокли насквозь и хлюпали при каждом быстром шаге. Или это земля растекалась чавкающими звуками грязных луж под её весом. Он даже не сбавил шаг. Уже почти подошёл к тому самому гаражу-сараю-пылесборнику инструментов, где состоялся их первый, с позволения сказать, диалог. — Подожди! Джеймс! Наташа не удержалась и ойкнула, оцарапавшись о ветку среди ягодных кустов. Эту часть сада уже привели в порядок, и деревья вскоре должны были начать плодоносить. Как ни странно, обернулся. — Порядок? В ответ на этот сухой тон очень хотелось съязвить, но Нат сдержала острое негодование и приблизилась к нему, пока Барнс не возобновил свой ретивый маршрут. Упрямо поджатые губы, взгляд сверху вниз. Язык прямо чешется. — Был бы, если б ты остановился раньше. — Он хотел что-то сказать, однако Наташа перебила: — Мы со Стивом общались. Просто общались. Он мне… он тот, кто первый меня поддержал, успокоил, принял. Я доверяю ему. Наверное, больше, чем кому бы то ни было здесь. Он и знает побольше многих. А я знаю, что могу на него положиться, и, — она вздохнула; наверняка прозвучит даже глупее, чем в её голове: — между нами ничего нет. Взгляд Баки словно бы смягчается, но не оттаивает до конца. Он смотрит под ноги, в лужу, покрытую рябью множества крупных капель. Затем поднимает голову. Глядит на неё так, как если бы пытался разложить по полочкам, предугадать слова или действия. Конечно, ничего у него не выходит. — Мне-то какая боль, есть ли между вами что-то? Это не моё дело. — Тогда зачем убегал? Он покачал головой. Скрестил на груди руки. И… удивлённо замер, когда Наташа подошла ближе и накрыла его предплечья, прося разомкнуть блок. Просто позволив ей сделать то, чего, кажется, не позволял никому очень давно. Воспользовавшись ситуацией, она подошла ближе. Баки по инерции устроил руки на её талии, но касался лишь условно. Нат провела ладошками по напряжённым плечам, пока не заключила в свой маленький плен щетинистое лицо. — Я сейчас не знаю, чего мне хочется больше: ударить тебя или поцеловать. Джеймс удивлён больше, чем хочет показать. Его взгляд опустился на её губы, словно раздумывая, возможно ли в действительности желать подобного. То ли Наташа не выдерживает, то ли и не собиралась сдерживаться, то ли слова Стивена наконец дали нужный толчок, но она приподнимается на носочки и прикрывает глаза. Руки на талии напрягаются и вместе с тем — резко, почти жадно притягивают к себе. Поцелуй не нежный, не аккуратный, не правильный, а страстный. Нат пытается перехватить инициативу, однако под таким напором её намерения становятся почти невозможными. Она чувствует, как тело бьёт дрожь: не то от холодного ливня, не то от его действий. Джеймс, напротив, горел. Руки грели в тех местах, где он стискивал её талию, но по-настоящему жарко становилось там, где соприкасались бёдра и прижималась к широкой груди белая хлопковая рубашка Квилла. Джеймс дёргает её резко, на мгновение отстраняется, но лишь за тем, чтобы схватить за руку и потянуть к гаражу. Наташа едва успевает забежать под крышу, как он захлопывает дверь и буквально подхватывает её под ягодицы, усаживая на тумбу с инструментами. Руки обхватывают его за шею, и он поддаётся ещё ближе, телом к телу сквозь мокрую и липкую одежду. Лёгкое прикосновение тонких пальчиков к спине отзывается дрожью. Он прикусывает губу, стон заглушается поцелуем, ладони гуляют вдоль тела и проскальзывают под край рубашки. Кожа покрывается мурашками. Пальцы доходят до груди и бесцеремонно сжимают тонкий тканевый бюстгальтер, вызывая нервный вздох. Наташа опускается губами ниже, по его челюсти и шее. Руки едва слушаются, но также желают большего. Она успевает оттянуть ворот футболки и коснуться поцелуем ключицы, когда его ладонь выныривает из-под рубашки, сжимает резинку хвостика на затылке и возвращает губы к губам. Мужская рука придвигает её к краю, Нат ёрзает, чувствуя его возбуждение через джинсы. Губы горят, языки сплетаются, а ладони не отлипают друг от друга. Джеймс останавливается первый. Они замирают, соприкасаясь лбами, тяжело дыша. Наташе кажется, если она сейчас встанет на ноги, то вряд ли удержится. Губы в миллиметрах друг от друга. Взгляды встречаются. — Ты же понимаешь, что это ничего не меняет? Наташе хочется его укусить. Но не страстно — так, чтобы побольнее. — А ты? Баки не отвечает. Намеревается сделать шаг назад, взять себя в руки, но Наташа не даёт — скрещивает лодыжки за его спиной. Он шумно втягивает воздух, вновь чувствуя близость её тела. — Я бы воспользовался ситуацией, если бы относился к тебе чуть хуже. — Как именно ты относишься сейчас? Барнс отстраняется, чтобы разглядеть её лицо. Нат встречается со знакомым непроницаемым взором, но в этот раз алгоритм явно дал сбой. Всё его тело — в огне и желании вернуться в объятия, а возбуждение и не собирается утихать. Однако Джеймс качает головой. — Так, как не планировал. — Если тебя это утешит, я тоже многое не планировала. Наконец, маска дрогнула, и уголки его губ приподнялись в едва заметной улыбке. Наташа не удержалась от мягкого поцелуя и тихо шепнула: — Хочешь знать, что с этим делать? Есть одно решение. — Он вопросительно взглянул на неё. — Давай просто жить.