Пепельные нити

      Бред какой-то.       Туман.       Муть в голове, муть в памяти.       Арсений открывает глаза только раза с пятого, потому что первое время веки настолько неподъемные, что он уверен — клеем слепили, не меньше.       Потолок грязный, в копоти. Обои обшарпанные. Мебель старая, со стертыми краями и царапинами по всему покрытию. Запах тяжёлый, вязкий, встаёт комом в горле и вынуждает морщиться.       Арсению интересно. Это совершенно другой мир. Он такого никогда не видел.       Поднявшись с кровати, он чудом не врезается виском в спинку кровати, когда его ведёт в сторону, и понимает, что с резкими движениями придётся повременить.       Ему не противно, не страшно, не дико. Ему любопытно. И гудящая голова, и отвратный привкус во рту, и остатки вертолётов, и ноющие конечности. Все это ново, необычно. Будоражит, интригует и опасно манит.       Арсений встаёт на ноги и медленно оглядывает себя: штаны его, ноги босые, и пол неприятно холодит ступни, футболка чужая — мятая-мятая и в странных пятнах, на голове — даже не творческий беспорядок, а какой-то ядерный взрыв, судя по ощущениям.       Арсений не понимает, почему он улыбается, но ничего не может с собой поделать — уголки губ тянет в стороны против воли, и он медленно идёт по комнате, оглядываясь по сторонам. Мажет взглядом по тусклой лампочке на потолке, по разбросанным у стола бумагам, по пыльным книжным полкам и странным фигуркам, собранным явно из разных уголков света.       Он заворожен. Еле дышит, смотрит на все широко открытыми глазами и улыбается. Все ещё улыбается. Потому что по-другому не может.       — Вот это у тебя ебало, — слышится смешок, и Арсений, повернувшись к двери, видит Пашу. Лохматый, в растянутых полосатых штанах и с обнаженным торсом. Худой до комка в горле, загорелый, с тонкими губами и лисьим взглядом. — Мальчик, тебе сколько?       А Арсений все улыбается.       — Я у тебя дома, да? — догадывается он.       — Не боись, тебя никто не тронул. Мой мир жесток, и насилие здесь в порядке вещей, но за свою задницу можешь не переживать, — Попов бледнеет, непонимающе вскинув брови, и Паша присвистывает. — Настолько ты невинный? И нахуй ты поперся в такие дебри, а? Здесь тебя по частям разберут — ничего не оставят.       — Я… Я хотел…       — Помню, знаю, слышал. Точнее, слушал — всю ночь, — и улыбается так гаденько. — Ты, знаешь, под градусом мне всю свою подноготную выложил. Никогда бы не подумал, что алкоголь может настолько человеку язык развязать.       Арсений смущённо морщится и скукоживается, потупившись, кусает губы, мнется на одном месте и часто-часто хлопает ресницами.       Паша снова усмехается.       — Что за нищенка, а? Расслабься, все твои тайны умрут вместе со мной — я не выдаю чужие секреты. Но… — он задумчиво смотрит на него, — ты жрать вообще хочешь? Я могу пару сэндвичей сделать, на большее, увы, можешь не надеяться.       — Да я не хочу смущать тебя…       — Въебу, — наигранно-угрожающе рычит тот, дёргает бровями и шлепает дальше по коридору, кивнув Попову, чтобы следовал за ним.       И он идёт. Разглядывает грязные стены, местами оторванные обои, старые тапки на полу и криво приклеенные вырезки из журналов.       Зайдя на кухню, Паша оборачивается через плечо и цокает языком.       — Слушай, сделай лицо попроще, а? По-братски. Меня выносит с этой физиономии придурка, которому по лицу проехались чем-то тяжёлым, когда он ржал.       — Прости, — снова краснеет Арсений, — просто тут все так… необычно.       — Тут пиздец. Но это мой пиздец, поэтому я его люблю, — улыбается, пожимает плечами и, открыв холодильник только со второго раза, потому что ручка треснула посередине, достаёт странного вида колбасу и вялый огурец. — Если не боишься отравиться, то приятного аппетита.       — Спасибо, — Попов улыбается благодарно, лучезарно, искренне, сбивая Пашу с толку.       Едят они молча. Арсений за обе щеки уплетает чёрствый хлеб с огурцом, майонезом и колбасой, а Паша сидит напротив и смотрит, не моргая. У него в глазах столько вопросов, что Арсений не знает, куда деть глаза, но подтолкнуть его к разговору боится — и так чувствует себя неловко в сложившейся ситуации.       Он сам бы не прочь забросать его вопросами, потому что голова болит не только от похмелья, но и от количества того, что он не понимает, не знает, а хотел бы.       — Слушай, — подаёт голос Паша, когда Арсений, доев, собирает со стола крошки, выбрасывает их в мусорный пакет, а потом ещё и идёт со своей чашкой к раковине, — ой, да оставь ты…       — Мне не сложно, — мягко улыбается Арсений, — я могу всю посуду помыть. Буду рад помочь.       — Ага, а потом ещё отсосешь мне, а я тебя трахну, — закатывает глаза Паша и фыркает, — прекращай, меня бесят такие правильные люди. Я че сказать-то хотел… Мне очень неловко и все дела, но тебе пора. Мой пизданутый племяш пригрозил сегодня заявиться, а я очень не хотел бы, чтобы у него появился ещё один повод троллить меня.       — Троллить?       — Да он просто конченый. У него крыша подтекала ещё с рождения, потому что с родаками пиздец. Да и окружение, сам понимаешь, то еще. А потом ещё и выяснилось, что у него с соулмейтом хуйня какая-то творится, и совсем ему хату поломало. Он никогда лапочкой не был, но последние годы совсем жесть.       — И ты боишься, что он может… — Арсений не знает, за какой из возможных вариантов ухватиться, и оставляет фразу недосказанной.       — Он может все. В том числе всю ближайшую жизнь насиловать мне мозг из-за того, что я покусился на твою девственную задницу.       — Так ты же не… Вроде… — он бледнеет и шумно сглатывает.       — А ему плевать. Понимаешь, — Паша делает паузу и скрещивает тонкие руки на груди, — ему жить скучно. От соулмейта его конченого вестей нет, лучший друг — быдло с пидорской причёской, а сам он живет по плану алкоголь-сигареты-секс-наркота. И так по кругу раз за разом.       — Это… Ужасно, — Арсений вскидывает брови и ошарашенно смотрит на него. У него в голове не укладывается, что человек может с такой завидной регулярностью портить свою жизнь. Он не понимает — жизнь ведь одна, другого шанса не будет, разве можно одноминутный кайф обменять на долгую и здоровую жизнь?       — У нас такой каждый пятый, — Паша пожимает плечами. — Это в твоём мире все такое амурное из-за этой херни, связанной с родственными душами. Здесь все иначе — за своего соулмейта цепляешься, только когда совсем херово. А так можно и без него прожить.       — Но как же…       — Что? Любовь, помощь, поддержка и взаимовыручка? Бред. Видишь? — он вытягивает вперёд руки, показывая разной толщины линии, скользящие по коже. — Моя родственная душа — шлюха. Мы виделись пару раз — пришли к выводу, что и так неплохо. Мне не нужен её контроль и забота, ей — я. И это нормально. Вся эта тема с соулмейтами слишком романтизированна. И без них неплохо живется. По крайней мере, — Паша чешет подбородок и зевает, — я счастлив на своём дне, — он смотрит на часы и чертыхается: — Блядство, сейчас припрется — он обычно к двум просыпается. Тебе пора.       — Да, конечно, — Арсений торопливо идёт к двери, но замирает, вспомнив о своих вещах: — А где…       — Тебе повезло, что я порядочный, — хмыкает тот, указывая на стопку на стуле у двери. — Твоя одежда, деньги и телефон. За выпивку я с тебя взял, так что не обессудь, что деньжат стало поменьше.       — Спасибо, — снова улыбается Арсений, переодевается в свою рубашку, аккуратно вешает замасленную футболку на спинку стула, убирает в карман кошелёк и телефон и смотрит на Пашу. — Слушай, я правда тебе очень…       — Сосаться не будем, так что пиздуй, — отмахивается от него тот и растягивает губы в улыбке. — Если че — знаешь, где меня найти. И это, Сень, — он выглядывает на лестничную площадку, встретившись с Арсением взглядом, — найдёшь ты свою родственную душу. Не ссы. И не бойся рисковать — без этого жить скучно.       Попов кивает, улыбаясь ему в ответ, и спускается вниз по лестнице.       В голове непривычно легко.

— х —

      И снова тишина.       Шаст выбрасывает уже третью сигарету, хмурится, рычит едва слышно и пялится в потолок бара.       Несколько линий на руке — единственное подтверждение того, что он не поехал крышей и его соулмейт действительно решил оторваться по какой-то причине.       Но это было почти месяц назад. С того дня — ничего. Ни единой ниточки, ни намёка на жжение. Будто и не было ничего. Будто приснилось.       И он снова срывается. Пьёт слишком много, превышая дозу, трахает какую-то девушку в баре до полуобморочного состояния, курит снова, снова и снова, высушивая вместе с губами все внутри себя. Орёт, дерётся, лезет в конфликт.       А потом, послав к черту предостережения Серого, запрыгивает на барную стойку. Он танцует, фальшиво подпевает, вскидывает вверх руки, а, когда к нему залезает какая-то пьяная девушка, пристраивается к ней сзади, резко и грубо прижимаясь пахом к её заднице.       Вакханалия.       Пьяный угар.       Пустое прожигание жизни.       Внутри кровоточат все раны, и Антон делает все, чтобы не обращать на это внимания. Ему слишком часто больно, слишком сильно, слишком невыносимо.       Терпеть можно раз, два, неделю, месяц, а потом — все. Потом по швам, до костей, с мясом и воем.       И он не может.       Просто все, устал.       И он бы рад послать все нахуй, как это делают многие. Спать с кем попало, ни о чем не заботиться, жить одной минутой, ничего не загадывать и ни что не надеяться.       Но он ещё верит. Остывающими угольками, остатками себя — верит.       А сейчас заглушает крики откуда-то изнутри и танцует. Вертит бёдрами, заводит толпу, то и дело прикладывается к бутылке, лапает уже трех девушек, забравшихся к нему, орёт матом и убеждает себя — хорошо.       Пиздит, как дышит.       А потом трек сменяется, и он чуть не сваливается с барной стойки. Песня попсовая, ванильная, так и несёт говном, но воспаленный мозг выхватывает одну строчку — и что-то рвётся.       я б е р е г у тебя внутри разбитой души       Накрывает с головой. Тошно, обидно, противно и стыдно за свою жизнь, поведение, за каждое мгновение, за прокуренный голос, за шрамы на коже, за грубую речь.       Антон спрыгивает на пол и, расталкивая всех, летит к выходу. Серый что-то кричит вслед, но похуй — никто не нужен. Все надоели. Всё надоело. Достало, осточертело и заколебало.       Устал.       Больно. Больно, больно, как же, сука, больно. До слез, до скрипа зубов, до рвущегося наружу скулежа.       Слабый, слабый, слабый.       — Слабак, — цедит себе под нос, выскочив на улицу, и снова тянется к карману, вытаскивая предпоследнюю сигарету.       Ему противно от самого себя. Но иначе никак. Просто все, никак.       — Шаст, падла! — Серый, еле дыша, догоняет его и поворачивает к себе. — Куда подорвался? Совсем что ли ебанулся, а?       — Съеби, — пока что просит, но знает: ещё немного — и сорвётся. Серый видит и делает шаг назад.       — Шаст…       — Серьёзно, просто отвали, окей? — дышит с трудом и сверлит взглядом. — Это не твоё дело. Возвращайся, Серый.       А он молчит. Поджимает губы, морщится, хмурится, чуть качает головой, но понимает — сам проходил через такое. Неосознанно чешет серую кожу на кисти, вглядывается в пустые зелёные глаза и сглатывает.       — Ладно. Если че — я в час места в кино выбил. Приходи, поржем.       — Ага, — Антон отмахивается и, не прощаясь, торопливо идёт по тёмной пустой улице.       К черту.

— х —

      У Арсения голова идёт кругом. В прямом смысле этого слова. Его мутит, сводит судорогами, скручивает все конечности. Он упирается лицом в подушки, цепляется за покрывало, вонзившись в него пальцами до побеления, и сжимает челюсти, лишь бы не выть в голос.       На руках свободного места все меньше. Жжение не прекращается даже ночью. Он спит только после дозы обезболивающего и снотворного. От него не отходят служанки, вытирая пот с его лба, подносят воды, но он почти не может пить — слишком крепко сжимает челюсти.       В такие моменты — ненавидит. Эта эмоция горит красными огнями в воспаленном мозгу, взрывается яркими всполохами, занимает все сознание и не даёт отвлечься.       В голове набатом «устал, устал, устал», и он жмурится, до крови кусая губы.       Дима навещает каждый день. Стоит у кровати, задаёт банальные вопросы, топчется на одном месте и часто-часто моргает за толстыми стёклами.       Арсению противно. Он обуза, он неправильный, прокаженный, испорченный. Он мешает, заставляет волноваться и переживать. Он не даёт спать по ночам.       Он ведь пытается. Сдерживает крики и стоны, снова и снова утверждает, что он в порядке и «скоро пройдёт», вымучивает улыбку и отмахивается от помощи.       Но мимо.       Он терпит один день, два, неделю, утопает в агонии, задыхается от нехватки воздуха, находится в болезненном полудреме, а потом, проснувшись ночью в который раз, понимает — все.       Арсений поднимается, чудом не упав, надевает первую попавшуюся одежду и выскальзывает из своей комнаты. Его тошнит и трясёт сильнее, чем во время похмелья, но он сдерживается.       На улице холодно, но он практически не обращает внимания на пронизывающий ветер. Только кутается в пальто и торопливо идёт все дальше от дома. Планов у него нет, как и цели. Да его самого нет. Лишь желание сбежать, вырваться, спастись, хотя на это надежды почти не осталось.       У него нет с собой ни часов, ни мобильного, но от этого Арсений чувствует лишь свободу. Горящая кожа приятно остужается ветром, он отвлекает, продувая насквозь и унося лишние мысли.       Он не смотрит, куда идёт. Просто шагает, то ускоряясь, то замедляясь.       Ему пусто.       Ему никак.       Его нет.       По его внутренним часам сейчас около пяти утра, и Арсений задумывается о том, что, пожалуй, нужно вернуться домой, пока его не хватились и не начали искать, когда внутри раздаётся щелчок. Ощутимый, резкий, приятно-болезненный. И ноги ведут его в другую сторону, противоположную от дома.       Арсений не знает этот район, и волнение спазмами сжимает лёгкие. Его несёт дальше, и он медленно поднимается на мост, скользя пальцами по поручням. Грязные, кое-где ржавые, остаются шелухой на пальцах.       Ветер становится сильнее, и Попов плотнее запахивается в пальто. Он идёт все дальше, глядя по сторонам и с опаской скользя взглядом по тёмной воде внизу, а потом, подняв голову, замирает.       Посередине моста, сидя на перилах и чуть раскачиваясь, выделяется фигура. Худая, долговязая, в тёмной одежде, только светлые волосы поблескивают.       Арсений сглатывает, очерчивая взглядом широкие плечи, тонкие кисти на коленях и потертые штаны. Потом медленно подходит к нему и замирает в полуметре.       Незнакомец, заметив его, даже не вздрагивает — только равнодушно смотрит в глаза, изучает его лицо и презрительно выгибает губы.       — Нотации нахуй не сдались, я все решил. Так что пиздуй, куда шёл.       — Я… — в горле пересыхает.       — Меня не нужно останавливать, — резче повторяет парень, вцепившись в железные прутья.       — Я и не хотел, — усмехается Арсений, с лёгкостью перелезает через поручни и садится на них на небольшом расстоянии от парня. — Я тоже решил.       Тот замирает и ошарашенно пялится на него, потом изучающе окидывает взглядом его фигуру, замирает чуть дольше на его одежде и презрительно фыркает.       — Че, кому-то вместо чёрной икры на ужин подали красную? Вот пидорасы. Понимаю, жизнь-пиздец, как быть дальше, — издеваясь, цедит он. — Как звать-то, мажорище?       — Арсений. А ты?       — Шаст. И тебе бы нахуй пойти — все равно не прыгнешь.       — Как и ты, — Арсений вдруг понимает — не страшно. Спокойно, расслабленно и почему-то очень тепло, хотя на улице холодно, а под ногами — бездна. Он вглядывается в зелёные глаза, следит за подвижными губами и пытается понять, что с этим парнем не так.       — Это ты меня на слабо берёшь?       — А что, надо? — и улыбка по губам. Вот же глупость.       Шаст хмурится.       — Ты откуда вообще вылез такой борзый? На тебя глядишь — и блевать тянет. Холеный, ухоженный, одетый с иголочки… Бесят меня такие, как ты, — выебываетесь много.       — Пока что бесишься только ты, — тактично напоминает ему Арсений, вскинув брови, — я же просто сказал, что ты не прыгнешь.       — А если прыгну? — звучит, как вызов. И смотрит в упор.       Воздуха становится опасно мало.       — Ну… — Арсений медлит, не сводя с него глаз, — придётся прыгнуть следом.       — За компанию или спасать? — на искусанных губах — намёк на улыбку.       — Как пойдёт.       Шаст хмыкает себе под нос, проводит пальцами по подбородку и кусает губы. До этого пустые глаза загораются, щеки перестают быть такими бледными.       — Что за ублюдская версия Титаника? Ты прыгнешь — я прыгну?       Арсений вскидывает брови и присвистывает, улыбаясь.       — А ты полон сюрпризов.       — Что, не ожидал, что такое быдло, как я, может знать такой фильм? — и самодовольно хмыкает. — Выкуси, мажорище. Мы, может, и на дне, но тоже не пальцем деланы.       — Тебе… Тебе не кажется, что для продолжения разговора нам стоит найти более безопасное место? — предлагает Попов и облизывает губы. У него в голове ураган и десятки лекций по психологии.       Он должен помочь.       Он может отвлечь.       Он хочет спасти.       Шаст смотрит на него задумчиво, непонимающе. Кусает губы, хмурится, чуть склоняет голову набок и кажется, даже моргать перестаёт.       Арсений успокаивающе улыбается.       — Давай. Не будем совершать ошибку, — держась за поручни, медленно оборачивается и подтягивается на руках, чтобы перелезть.       А потом нога соскальзывает, и Арсений теряет точку опоры.       Он успевает только зажмуриться и охнуть, когда ощущает холодные пальцы на бёдрах и тёплое тело позади. Попов плохо понимает, как Шаст успел метнуться к нему и перехватить. Он упирается ногами в стену по обе стороны от него, одной рукой цепляется за прутья, а второй — крепко держит Арсения за ремень.       — Держу тебя, держу, — пыхтит где-то над ухом, — подтягивайся, только осторожно — не урони нас двоих.       Арсений кивает. Нервно, испуганно, шумно хватает ртом воздух, на мгновение жмурится, а потом упирается ладонями в поручни и перемахивает через них, мешком упав на асфальт. Дыхание сбивается, плечо болит, но он рывком поднимается и хватает Шаста за плечи, помогая и ему перелезть.       — Веселуха, — давится вдохами тот и с натянутой улыбкой смотрит на Арсения. Потом вдруг замирает и медленно опускает взгляд на их руки.       Так близко.       Арсений не понимает, почему делает это, — просто поддаётся порыву и касается его кожи. Сначала самыми кончиками пальцев, потом смелее и смелее, скользит к ладони, когда Шаст чуть поворачивает кисть, давая ему больше пространства.       Разряд электричества скользит по венам, обжигая обоих, и они шумно выдыхают, а потом сталкиваются взглядами и понимают.       Арсений улыбается, слабо, неверяще, заторможенно, а Шаст сглатывает и чешет затылок.       — Пиздануться, конечно. Бывает же.       — И… И не говори, — Попов усмехается.       — Я… Я Антон, кстати, — почему-то говорит Шаст, и Арсений кусает губы, потому что хочется улыбнуться ещё шире, рискуя свернуть себе челюсть.       Значит, Антон.

— х —

      Значит, Арсений.