Пепельные нити

      — Ну… Рассказывай.       Антон плотнее кутается в куртку, ежась от холодного ветра, и в открытую пялится на Арсения, который наоборот избегает его взгляда, совершенно очаровательно смущается и кусает губы.       Антону интересно. Любопытно до мурашек по коже и скрежета зубов. Он снова и снова мажет глазами по россыпи родинок на шее, по длинным, совсем не мужским ресницам, выбившейся из-под шапки челке, шраму у уха, широким плечам, длинным ногам…       Взглядов мало. Хочется больше, ближе, острее. Арсения хочется ощутить всеми органами чувств: уловить запах одеколона, коснуться волос и чуть потянуть на себя, может, немного резко, но достаточно, чтобы тонкие губы приоткрылись и выпустили выдох, запустить в себя его дыхание, очертить пальцами выпирающие на шее и руках вены и долго-долго смотреть в огромные голубые глаза, не понимая, ты тонешь или сам утягиваешь на дно.       Антон себя не понимает. То, что Арсений — его соулмейт, очевидно. Но он его не знает, совершенно не знает, даже самых банальных фактов вроде того, пьет ли он чай с сахаром и какое у него любимое время года.       Но внутри сидит опасное «хочется», нависая огромной темной тучей, и Антон боится его, боится до судорог под кожей, но ничего поделать с собой не может. Его тянет, как магнитом, буквально насильно вынуждает идти как можно ближе к Арсению. И смотреть, следить, впитывать.       Честное слово, была бы возможность, Антон бы дышал воздухом, что выдыхает Арсений.       — Что именно? — с легким смешком спрашивает Попов, робко смотрит в его сторону, рискнув, наталкивается на пристальный взгляд Шастуна и сразу же опускает глаза вниз.       — Все, — Антон пожимает плечами и чуть качает головой — что ж с него так шароебит? — поражаясь своему состоянию. Это наваждение какое-то — он пытается идти с ним в ногу, дышит в таком же ритме, даже впервые в жизни распрямляется, копируя манерную осанку Арсения. — Чем живешь, где живешь, как живешь, сколько живешь, зачем живешь… Я хочу знать все.       — На это уйдет не один год, — Арсений мягко улыбается, и Антон сбивается с шага, наткнувшись на невидимую стену.       Эту улыбку хочется вшить себе в кожу. С кровью, на живую, до костей, чтоб не отодрать.       — А ты куда-то спешишь? — Антон приподнимает брови. — Я практически уверен, что ты ждал нашу встречу так же сильно, как и я. Неужели собираешься уйти так быстро? Даже не поговорим, не обсудим… нас?       Попов останавливается и заторможенно смотрит на него. Между темных ухоженных бровей пролегает складка, в глазах — непонимание и напряжение, язык мельком проходится по губам, и Арсений слабо мотает головой.       — Обсудим. Очень ждал.       У Антона губы зудят. Он буквально ощущает, как их покалывает от желания коснуться слишком розовых губ Арсения. Он весь какой-то слишком: невинный, чистый, правильный, манерный. Обычно Антона от таких тошнит, таких ебут в углу и выбрасывают, как мусор, чтобы не высовывались.       А здесь другое. Здесь от осознания, что «мой», перед глазами круги и в ушах шум, забивая сознание ватой.       Арсений стоит натянутой пружиной, редко моргает, манит приоткрытыми губами и выглядит так, словно внутри себя балансирует на границе между двумя решениями, покачиваясь, то и дело теряя равновесие и боясь сделать выбор.       — Дай угадаю, — вдруг осеняет Антона. — Проблема в том, что я парень?       Попов сглатывает и снова прячет взгляд. Он то и дело подрагивает, нервно ведет плечами, елозит вспотевшими, видимо, ладонями по ткани пальто и периодически хмурится, смешно морща лоб и нос.       — Понимаю, — Антон хмыкает, — элита, сливки… А тут соулмейт одного пола. Представляю, какая у тебя каша в голове.       — Да не то чтобы каша, — Арсений качает головой, — я просто не ожидал, что ты…       — Какой?       Пытливо, в самые глаза, с вызовом и напором.       Антону смешно от того, что Арсений дышать не может, и он понимает, что это глупо, но у него не получается себя пересилить. Попов, как кукла, марионетка — смотрит испуганно и выжидательно своими огромными глазами, следит пристально, но скрытно, смущается, краснеет, губы кусает… Желудок сдавливает, и Шастун шумно сглатывает, запрещая себе даже думать.       — Такой, — договаривает Арсений и смотрит куда-то слишком глубоко — Антон практически ощущает его взгляд у себя в груди. Этакое столкновение льда и пламени, от которого спазмы по всему телу и горечь в горле. Но потом Попов вздрагивает и, мотнув головой, продолжает уже спокойнее: — Ладно, ты… ты хотел поговорить. Давай по очереди задавать вопросы и отвечать максимально честно.       — Без проблем. У тебя кто-нибудь есть? — Арсений успевает сделать только пару шагов, когда снова тормозит слишком резко, вдохнув полной грудью. Антон следит пристально, чтобы не упустить ни малейшего изменения в мимике, чтобы увидеть всю реакцию от и до.       — Нет.       — Но были?       — Кажется, моя очередь, — слабо улыбается Арсений, и Антон зеркалит его растянутые губы.       — Можешь потом задать сразу два.       — Были. А у тебя?       — Каждый раз новая, — делает паузу и продолжает. — Ты должен понимать, что я…       — Понимаю.       Вот так просто? Просто понимает? Просто… принимает? Без претензий, вопросов, неприязни? Просто плевать, какой он, как и чем живет, чем занимается и сколько грехов у него на душе? Блять, да все его грехи — на коже Арсения. Он не может не знать, насколько Антон прогнил. Он весь насквозь — ошибка. А Арсений понимает.       — Серьезно?       — Ты должен мне уже два вопроса, — хмыкает Попов и поправляет сползшую на макушку шапку. Антон откровенно залипает на его кисть с тонкими пальцами, выпирающими венами и кольцом-печаткой на безымянном пальце. — От чего тебе так больно? — Шастун вздрагивает и заторможенно смотрит на него. — Почему тебе так плохо, что ты… ты делаешь это? — он закатывает рукава своего пальто, обнажая кисти рук, и Антон с хрипом вдыхает, увидев угольно-черную кожу.       Свободного места практически нет, только несколько полосок у запястья и широкие ленты у локтя, но остальное пространство — одни чернила.       Его грехи, его ошибки, его проебы — все, что наполняло его изнутри кислотой, здесь — на коже его родственной души.       Антона чуть с ног не сбивает осознание того, что Арсений не злится, не обвиняет, не срывается на нем за то, что, совершая ошибку за ошибкой, он больно делал не столько себе, сколько ему. Арсений словно совсем об этом не думает — о себе не думает, — а думает о нем. В голубых глазах — страх за него, волнение, и оно впивается ниточками в легкие, сшивая их. По-другому Шастун не может объяснить невозможность дышать.       Антон делает шаг вперед и, перехватив кисти его рук, ведет по пепельным плотно-плотно вшитым в поры нитям кончиками пальцев, скользит по выпирающим венам, натыкается на незаметные, но ощутимые родинки, чуть оттягивает красную нить на запястье и, опустошенный, сбитый с толку, поднимает на Арсения глаза.       А тот смотрит напрямую. Так глубоко, что вырывает все внутренности и вываливает на грязный асфальт.       — Что… что сделает тебя счастливым? — шепчет Арсений срывающимся голосом и дрожит так сильно, что у Антона руки, сжимающие его ладони, ходуном ходят.       В этом, казалось бы, не таком уж сложном вопросе кроется столько всего, что все застилает белым дымом. Антон смотрит в глаза Арсения и видит бегущей строкой вопрос за вопросом, и от каждого — больнее.       Почему тебе так больно? Почему ты так поступаешь? Почему ты не можешь остановиться? Что с тобой происходит? Зачем ты уничтожаешь себя и меня заодно? Как я могу тебе помочь? Что мне сделать? Как забрать твою боль? Как не дать сорваться еще раз?       Что. Сделает. Тебя. Счастливым?       — Ты.

— х —

      Арсений не понимает. Себя не понимает. Совершенно не понимает. Это будто бы не он стоит, дышит холодным воздухом и боится лишний раз моргнуть, потому что тогда придется перестать смотреть в зеленые глаза.       Сколько он себя помнит, он всегда поступал правильно. Идеальный во всем, не придерешься, не обвинишь, не прикопаешься. На него равнялись, им восхищались, его ставили в пример, его называли эталоном.       А теперь он находится в шаге от того, чтобы одним действием перечеркнуть все свои принципы.       Люди не его круга — отбросы. Мусор. Они испорченные, прогнившие, они — кислота, что развращает мир и окрашивает его в серые тона. Их существование противоестественно, они — ошибка, они — вирус.       А теперь он разве что не дышит выдыхаемым воздухом одного «прокаженного».       Он всегда ценил свое личное пространство и делал так, чтобы его уважали и не переходили черту. Он управлял ситуацией и контролировал каждый свой жест, каждое свое слово, находя решение любой проблемы и чувствуя себя уверенным в своем следующем шаге.       А теперь он может только стоять и надеяться, что получится дышать хотя бы с перебоями, потому что он чувствует себя пустой оболочкой.       Из-за Антона по сознанию, принципам и привитым с детства правилам ползут трещины, и Арсений никак не успевает что-либо делать с этим, потому что по мозгам нон-стопом бьют непроизнесенные просьбы.       Посмотри на меня, — и голова поворачивается в его сторону.       Мне нужна твоя улыбка, — и губы растягиваются сами по себе.       Говори, говори со мной, — и голос болезненно вибрирует.       Поцелуй меня…       Страшно. До головокружения страшно от бьющейся в голове мысли. Просьбы. Приказа? Она неправильная, она дикая, покореженная, как весь его разум сейчас.       Арсений Антона не знает.       Арсений Антона видит впервые в жизни.       Арсений Антона боится, потому что он такой.       Арсений Антона хочет до спазмов.       Это сюрреализм. Просто наркотик какой-то. Арсений никогда не употреблял, потому что это перебор, это неправильно, это кислотно и отвратительно, но почему-то сейчас он уверен, что это жгучее чувство в груди — зависимость.       От этого страшно. Он видел зависимых людей, и даже не так важно, в чем был корень их проблемы — алкоголь, азарт, алчность или что-то иное. Он знает, что от зависимости так просто не избавишься. Знает, что от зависимости не скроешься. Знает, что зависимость рано или поздно заставит вкусить запретный плод.       Арсений моргает часто-часто и дышит, приоткрыв губы, потому что по-другому воздух просто не попадает в организм. У него в голове не укладывается, что он действительно думает о том, чтобы поцеловать… его.       Антона.       Его соулмейта.       Его родственную душу.       «Бред» большими буквами во всю жизнь. Арсений столько лет ждал этой встречи, представлял, как будет выглядеть его человек, рисовал в голове черты лица, цвет волос и глаз, пытался предугадать смех, мечтал о том, как отведет свою возлюбленную к алтарю, думал о том, какие у них будут дети, и всем своим существом дышал этим будущим.       Но реальность другая.       В ней он стоит посреди незнакомой улицы глубокой ночью, ежась от холодного ветра, и смотрит в глаза человека, который молчит, кажется, уже целую вечность, бросив одно-единственное короткое слово в две буквы.       Но в этом «ты» столько всего, что Арсению кажется, что его придавило гранитной плитой. Он просто отключается на те секунды, что язык Антона, споткнувшись о передние зубы, выстрелом выпускает согласную, а потом вибрирующим выдохом тянет гласную.       Антон смотрит в глаза, не мигая, дышит прерывисто и часто, моргает раз, другой, третий, мажет взглядом по губам Арсения, пуская дрожь по коже, но не касается. Только просит. Просит каждой черточкой бледного лица.       Поцелуй, поцелуй, п о ц е л у й…       Отвернуться не получается. Хотя бы немного. Хотя бы взгляд отвести. Хотя бы на мгновение перестать смотреть и глохнуть от этой бьющей в голове набатом просьбы, от которой физически больно.       Антон хочет, чтобы Арсений сделал шаг вперед.       Антон хочет, чтобы Арсений приподнялся и стал с ним одного роста.       Антон хочет, чтобы Арсений потянулся навстречу и коснулся его губ.       Хочет, хочет, хочет…       В висках стучит с такой силой, что хочется завыть, но голоса нет. Вообще ничего нет — Арсений стоит безвольной марионеткой и тонет, почему-то зная, что позволит сейчас Антону все, что бы он ни захотел. Он не сможет отказать, отодвинуть или хотя бы слово выдавить. Просто не получится.       Весь мир — в зеленых глазах, и кожа рук жжется с такой силой, словно их заковали в тиски, которыми управляет Антон. Этакий кукловод, который, руководя безжизненной игрушкой, пододвигает ее все ближе и ближе к огню, который убьет.       Антон — свеча. Пламя. Тот самый запретный плод, о котором Арсений когда-то давно читал в Библии, когда родители в детстве водили его в церковь. Верующим он никогда не был, но ему нравилось думать, что там что-то есть, и разговаривать с кем-то недосягаемым в трудные минуты, просто потому что так легче.       И сейчас он понимает, что его ошибка несколько дневной давности в баре, — пустяк. Потому что сейчас от падения его отделяет одно прикосновение.       Которого хочется больше, чем что-либо в жизни.       Арсений смутно понимает, что после ответа Антона прошло едва ли несколько секунд, потому что ему кажется, что пронеслась целая жизнь — так ему тяжело и сумбурно внутри, и он силится сделать хотя бы что-то, но не может.       Или не хочет?       Хочет. Хочет. Хочет. Поцелуй. Поцелуй. Поцелуй…       — … меня.       Взрыв, который сносит все к чертям.       Ледяные, мозолистые, шершавые пальцы в волосах — неправильно.       Колючая, раздражающая щетина на коже — неправильно.       Теплое худое тело, прижатое к собственному — неправильно.       Пахнущие сигаретами потрескавшиеся губы на своих — неправильно, неправильно, неправильно.       Где-то глубоко внутри, в отдаленном уголке разума, еще не утратившем возможность правильно функционировать, яростно горит красный свет, мигая, предупреждая, прося остановиться, истошно вопя и желая перекрыть стены.       А снаружи — задыхается. От напора, от грубости, от боли, потому что Антон не целует — жалит. Кусает, царапает, тянет за волосы, сдавливает пальцами, напирает агрессивно и нетерпеливо. Он с такой силой сжимает его затылок, что у Арсения перед глазами мелькают белые точки, а в висках трещит от напряжения.       И он силится вдохнуть хотя бы раз, чтобы наполнить легкие кислородом, но не получается. Его руки безвольно скользят по тонкой шее, цепляются за толстую цепочку у ворота толстовки, сжимают полы куртки, больно корябая кожу о неровную молнию, впиваются в ткань до хруста суставов, чуть ли не до судорог.       Его ведет в сторону, в голове — замыкание и нули по всем показателям.       Арсения нет. Он весь — в соприкасающихся губах, в смешавшемся дыхании, в прижатых друг к другу телах, в хаотичных движениях, в каждом сбитом ударе сердца.       Антон рычит, стонет, мычит нечто нечленораздельное, тянет на себя, больно впиваясь в кожу, сминает чужие губы, управляет поцелуем грубо, болезненно, прижимается корпусом так близко, как только позволяют слои одежды.       Арсений упускает тот момент, когда Антон, схватив его разве что не за шкирку, толкает его к стене ближайшего дома, бросает куда-то на асфальт чужую шапку, запуская обе руки в темные волосы, потом рывком распахивает пальто Попова, оттягивает воротник рубашки, отодрав верхнюю пуговицу, и мажет влажными губами по обнажившейся шее и ключицам.       Арсений может только голову откинуть, стукнувшись затылком о грязную поверхность, да вцепиться слабыми пальцами в плечи Шастуна, потому что на большее просто не способен. Он даже дышать сам не может — выхватывает хрипы из груди Антона и вторит за ним, задыхаясь точно так же.       Антон языком ведет по покрытой мурашками коже, срывается на хрипы, двигается резко, отрывочно, а потом вдруг ныряет вниз, упав на колени, задирает рубашку Арсения и ведет носом от пупка к краю ремня, едва ощутимо скользя по впалому животу губами.       Попов впервые в жизни готов выругаться, потому что эмоций слишком много, потому что от каждого прикосновения — разряд тока, потому что от электричества тело сводит судорогами. Все, на что его хватает, — это сдавленно выстонать что-то нечленораздельное в воздух, прогнувшись в спине, когда рука Антона ползет вверх по его груди, забираясь все выше, а губы продолжают кружить в опасной близости от ширинки.       Не выходит выловить ни одну эмоцию, потому что они вьются роем в голове, под кожей, в венах, то собираясь в кучу и обрушиваясь всей мощью, то разлетаясь по всему телу, оставляя в вакуумной пустоте.       Страх, непонимание, желание, влечение, раздражение, нетерпеливость, жадность, ярость, неприязнь, отвращение, любопытство, оцепенение, отчаяние, тревога, отрешенность, замешательство, смущение, беспомощность, интерес, ожидание, возбуждение, предвкушение… От калейдоскопа эмоций Арсений закусывает губы до крови, надеясь, что боль поможет отвлечься, но смутно понимает — бесполезно.       Антон везде: разрывает барабанные перепонки своими хрипами и рычанием, завязывает внутренности узлом требовательными мазками губ, вынуждает выгибаться и дрожать от боли, причиняемой прикосновением рук.       — Я… — Шастун очень медленно, буквально по миллиметру, поднимается на трясущихся ногах, смотрит Попову в глаза — испуганно, отрешенно, пугая потемневшим зеленым — и шепчет сипло, надрывно, буквально ломая себя каждым звуком, — я, блять, хочу тебя.