Пепельные нити

      Туман. В сознании, в мыслях, перед глазами. Все вертится, крутится, смешивается в один нечеткий снимок старого фотоаппарата. Будто кто поцарапал пленку.       Трясина. Под ногами, засасывая тело и не давая выбраться. Тянет все глубже и глубже, сдавливая конечности, перекрывает кислород, оставляет только чувство страха — тягучее, противное, скользящее щупальцами по венам. И совсем немного — принятие. Безнадежность. Смирение.       Смерч. В голове, в крови. Все бурлит, борется, сопротивляется, распаляет, наполняет клетки адреналином и вынуждает задыхаться.       Арсений — смятение. Он теряется в резких прикосновениях, грубом напоре, смазанных поцелуях, ощущает, как ослабевают ноги, когда он смотрит в мутные зеленые глаза. Эмоций Антона не видно, словно он спрятал их за тонированными стеклами, но они ощущаются в каждом хрипе и порывистом жесте.       Его трясет. Их обоих. Судороги идут откуда-то изнутри, толкая их навстречу друг к другу, и Арсений не понимает, не понимает, почему подчиняется — отдается шершавым рукам, подставляет шею под искусанные губы, жмурится до бликов, морщится, когда трется спиной о холодную жесткую стену, потому что пальто висит на локтях, и изредка выпускает воздух сквозь приоткрытые губы.       Антон — безумие. Он хрипит, давится стонами и едва ли сдерживает какое-то почти животное рычание, цепляется за рубашку Арсения, оттягивая воротник и окрашивая его кожу бордовым, жмется ближе бедрами, изучает дрожащими ладонями его грудь и живот, хватается за ремень брюк и запускает пальцы под шлевки.       — Я…       Слова не идут. Просто вакуум — будто они разучились говорить и шагнули на начальную ветвь развития. Только звуки и хаотичные движения друг к другу. Ближе, чаще, резче, откровеннее.       Арсений вздрагивает, когда легкие снова наполняются кислородом, и заторможенно смотрит на Антона, пытаясь сфокусировать на нем взгляд, потому что виски сдавливает от нахлынувших эмоций.       Антон часто-часто дышит, открыв рот, упирается ладонью в стену и снова и снова мажет языком по губам. Арсений цепляется за них глазами — слишком розовые, блестящие, пухлые, идеальной формы. У него спазм в груди от желания снова прижаться к ним. И он неосознанно тянется к Антону, повинуясь каким-то внутренним инстинктам, но тот сжимает его плечо и чуть качает головой, кажется, сам себе удивляясь.       — Надо… Надо притормозить.       — При… — язык неповоротливый, обмякший, и Арсений сглатывает, продолжая пялиться на губы Антона. Он почему-то знает, что тот хочет больше поцелуев, и готов выполнить все его желания.       — Да, — Шастун жмурится на пару мгновений, потом отодвигается, подхватывает с асфальта упавшее пальто Попова и протягивает его ему, избегая его взгляда. — Я в душе не ебу, что происходит, но если мы сейчас не остановимся, то я тебя элементарно трахну прямо здесь. Причем без ванили и прочего, что так тебе присуще, — он с прищуром смотрит на него и чуть ведет подбородком. — Я вообще не понимаю, почему ты не сопротивляешься. Ты же… правильный, — он почти выплевывает последнее слово, презрительно скривившись. — Ты не должен хотеть быстрого перепиха с незнакомым ублюдком из мира, противоположного твоему.       — Ты не незнакомец, — шепотом, потому что голос все еще очень слаб, отзывается Арсений, — ты — мой соулмейт. Разве нас не должно влечь друг к другу? Разве это, — он кладет ладонь на его грудь и пересекается с ним взглядом, — разве это неправильно?       Антон смотрит на него с такой болью, что Арсений теряется. Он не понимает, что такое, не понимает, почему его родственная душа так страдает, не понимает, почему он не может поверить в то, что…       В легких что-то лопается.       — Тебя никогда не любили?       Вопрос грубый. Слишком прямой. Лезвием по коже было бы приятнее. Да даже пулю в лоб более милосердно, чем этими словами в лоб.       Антон отшатывается, споткнувшись о воздух, но Арсений крепче сжимает ткань его куртки и тянет обратно, вынуждая практически соприкасаться носами. Они делятся друг с другом воздухом, боятся лишний раз моргнуть, хотя давление глаза в глаза — слишком по и так оголенным нервам.       Арсений поднимает руку и осторожно, словно боясь спугнуть, ведет кончиками пальцев по щеке Антона, очерчивает его скулу, обводит брови, спускается по вздернутому носу, чуть улыбается, наткнувшись на едва заметную родинку, и замирает на губах, которые распахиваются почти неосознанно.       Арсений ощущает эмоции Антона каждой клеточкой, и его ломает едва ли не сильнее, чем во время появления новых чернильных лент, потому что его самого рвет на две части от совершенно разных эмоций. Страх и желание. Неуверенность и потребность. Смятение и возбуждение. Они смешиваются, сплетаются нитями, вгрызаясь в кожу, и заставляют балансировать на грани.       — Я могу помочь тебе, — шепчет Арсений.       Ведет пальцем по его нижней губе.       — Я могу спасти тебя.       Обхватывает чуть колючий из-за щетины подбородок.       — Я хочу любить тебя.       Замирает в миллиметре от губ, давая право выбора.       Антон сглатывает.       — Хочешь? — вдохнув посередине слова.       — Хочу, — без колебаний.       — Пойдешь… пойдем ко мне? — у него голос вибрирует от страха получить отказ. Поэтому Арсений тянется вперед, мажет губами по его, явно сдерживаясь от того, чтобы не углубить поцелуй, отстраняется и кивает, уверенно глядя ему в глаза.       — Пойду.       Он по-другому просто не может. Антон хочет этого. Антон нуждается в нем. Антон мысленно умоляет его. Сопротивляться невозможно. Да и незачем. Арсений ведь тоже хочет его, верно?

— х —

      Антону впервые стыдно за место, где он живет. Он плотнее кутается в куртку, скуривает разом две сигареты и краем глаза следит за Арсением, который смотрит по сторонам.       Ему пиздецки страшно. Страшно, что в какой-то момент Арсений может передумать и уйти. Что как бы правильно. Это не его мир. Не его уровень. Его здесь быть не должно. Он не должен переступать через себя только потому, что Антон — его соулмейт — живет на дне. Но Арсений, кажется, так не думает: он вертит головой по сторонам, улыбается мягко, едва заметно, самыми кончиками губ, а еще то и дело одаривает таким теплым взглядом, что внутри все сворачивается.       Антон себя не понимает. И Арсения тоже. У него такое чувство, словно ему забыли выдать инструкцию к жизни. Он боится сделать лишний шаг, следит за каждым словом и впервые в жизни чувствует себя по-настоящему потерянным.       Вроде бы, вот оно — его счастье. Его родственная душа, его человек, его мир, сосредоточенный в темных волосах, голубых глазах и подтянутой фигуре. Об этом он мечтал столько лет, его он рисовал в своей голове по ночам, его ненавидел в пьяном угаре. Надо бы радоваться и перестать посылать судьбу нахуй, а он не может.       Потому что теряется. Теряется в своих эмоциях, в отдаче Арсения, его открытости и каком-то диком послушании. Он вообще какой-то странный — разве что к рукам не ластится да в рот не заглядывает. Улыбается слишком ярко — прищуриться хочется, как от солнца, — обещает спасти, вытащить, помочь.       А Антон и слов-то таких не знает. Серега — друг, но скорее вынужденный, потому что у обоих нет якоря. Нужно было хотя бы за кого-то цепляться, чтобы в открытое море не унесло. И они держались друг друга, отравляя свои жизни и одновременно спасая.       Арсений другой. У него идеальная жизнь, он живет в достатке, ему не на что жаловаться, не о чем волноваться. Он выглядит, как модель с обложки, его одежда наверняка в разы дороже, чем все имущество Антона.       И он все равно рядом. Все равно идет рядом, улыбается и выглядит так, словно то, что происходит, действительно правильно.       — Расскажешь когда-нибудь? — Арсений касается его локтя, и Антон вздрагивает от удара током, косит на него и облизывает губы. Вопрос «о чем?» витает в воздухе, и Попов чуть дергает рукав своего пальто, обнажая пепельную кожу. — О причине твоей боли.       — Мне жаль, — Шастун сглатывает, поджав губы, — жаль, что тебе пришлось все это…       — Это в прошлом, — тот порывисто прерывает его, качнув головой, — не думай об этом, хорошо? Я просто хочу понять, почему ты… Зачем так много? Ведь это, — Арсений снова указывает на свои руки, — отражение твоих чувств. Твоей боли. И ее много. Слишком много.       — Я просто плохой человек, — Антон перепрыгивает через лужу и, выудив из кармана ключи, вставляет их в заржавевшую замочную скважину, — вот и вся причина. Я самое настоящее дерьмо, поэтому у тебя руки по локоть в копоти.       — Это не так, — Арсений встает рядом и пытается перехватить его взгляд, пока он остервенело дергает ключ, не желающий поворачиваться. — Ты не плохой человек, я уверен, ты хороший человек, с которым случилось много плохого*.       — Хуйня, — бросает Антон, наконец, справившись с дверью, распахивает ее и, не разуваясь, проходит в темную гостиную. На полу — пустые бутылки и банки, упаковки чипсов, одежда разбросана по редким предметам мебели, на всех поверхностях толстый слой пыли, телевизор разбит, лампочка одиноко торчит посередине покрытого разводами потолка.       Стыдно.       Пиздец, как стыдно.       Антон жмурится и с трудом сдерживается от порыва резко начать убираться. Пусть в открытую, пусть глупо и по-детски, пусть скрипя зубами и признавая, в каком дерьме он живет. А потом вдруг понимает — пускай. Это его мир, его дно, его болото, из которого он давно уже не пытается выбраться. Если такая жизнь не для Арсения, — а Антон в этом уверен, — то он уйдет. И его никто держать не будет.       Антон оборачивается, практически готовый к презрению и отвращению в голубых глазах, и замирает, когда видит прежнюю легкую улыбку. Арсений не выглядит разочарованным: он спокойно ступает своими некогда начищенными разве что не до блеска ботинками по грязному полу и свалявшемуся ковру, разглядывает стены с кое-где оборванными обоями, полупустые полки книжного шкафа, сваленную в раковине посуду со сколами, потрепанные занавески на окнах и покореженные рамы.       — Это так…       — Убого? Хуево? Омерзительно? — накидывает ему варианты Антон, но Арсений лишь качает головой.       — Необычно. Я такого никогда не видел, — он обводит по кругу комнату и останавливается на фигуре Антона. — Как ты. Это — еще одно твое отражение. Твоя боль, потерянность, опустошенность… одиночество? — тише заканчивает он, наблюдая за тем, как Шастун опускается в массивное кресло и, разведя ноги, скрещивает лодыжки. На Попова он не смотрит — и так лицо горит от его пристального взгляда.       — Откуда ты, блять, такой психологически подкованный вылез, а?       — Я твой соулмейт, Антон, — мягко напоминает Арсений, подойдя ближе. — Я чувствую тебя. Я чувствовал тебя все это время, — он снимает пальто и, даже не посмотрев, бросает его прямо на пыльную тумбочку. Делает еще один шаг вперед — осторожный, неторопливый, будто подбирается к дикому зверьку, — и вытягивает руки, практически вынуждая Антона упереться взглядом в черную кожу с металлическим переливом.       Ему остается только догадываться, сколько здесь нитей, потому что он давно перестал считать свои грехи. Сотни, тысячи? Каждая драка, каждый наркотик, каждая порочная связь — все они здесь, все они портят некогда молочную кожу его родственной души, окрашивая ее угольным.       И, глядя на кисти Арсения, Антону до судорог хочется забрать у него всю боль, причиненную им, хочется вывести у него из-под кожи чернила, хочется повернуть время вспять и отказаться хотя бы от нескольких ошибок, которые — он уверен — стали особенно широкими и болезненными лентами.       — Это больно? — сипло спрашивает он, оборвав Попова, который открывает рот, чтобы продолжать говорить. Тот застывает, сглотнув, и нервно проводит кончиками пальцев по своей кисти.       — Так ты должен был почувствовать…       — Это? Пф-ф! — Антон закатывает рукава толстовки и демонстрирует ему несколько тоненьких ниточек. — Если бы я был пьянее, я бы вообще внимания не обратил. Серьезно, когда я резался, было в разы боль… — он осекается, увидев, как бледнеет Арсений, и мотает головой. — Забей. Забудь, слышишь? Ты не должен…       — Должен, — порывисто останавливает его Попов и замирает в полуметре, впиваясь в него горящими глазами. — Я хочу помочь. Я готов помочь. Я могу помочь. Расскажи мне. Расскажи мне все. Я… я чувствовал твою боль все эти годы, я проживал ее вместе с тобой… И теперь я хочу знать, почему, Антон, почему ты это делал. Зачем ты так поступал с собой и… — он прикрывает глаза и тяжело выдыхает. — Позволь помочь тебе. Пожалуйста.       Антон дышать забывает. Сидит в жестком кресле с облупившейся обивкой, ощущая, как жесткие пружины упираются в спину, и смотрит на Арсения в упор, разглядывая его словно впервые. Проглатывает всю фигуру медленно, урывками, скользя взглядом вниз по миллиметру: взъерошенные, вероятно, его руками волосы, черные, но с синеватым отливом, бледное, лишенное цвета лицо, ярко выделяющиеся льдистые глаза, пухлые, приоткрытые губы, тонкая шея с малиновыми засосами, раскрытая чуть больше из-за так и не застегнутой рубашки, широкие плечи, закатанные рукава, изящные кисти, сплошь охваченные пепельными лентами, тонкие пальцы, стройная талия, округлые бедра, длинные ноги, облаченные в слишком узкие штаны…       Штормит. Антон никогда не был в море, но он буквально ощущает, как его ведет в сторону от вновь пульсирующего где-то глубоко внутри желания.       Арсения хочется. Полностью. От и до. Вобрать в себя, вдохнуть, выпить, высушить, спрятать под кожу и оставить себе. Эгоистично и нагло, но хочется.       Антон сжимает подлокотники, облизнув губы, и пытается дышать ровнее, а сам мысленно избавляет Арсения от одежды, не заботясь о ее сохранности. Ему мало смотреть: он хочет касаться, хочет изучать — глазами, пальцами, губами, языком, зубами, — хочет управлять, контролировать, слышать, чувствовать…       — Антон?       Шастун вздрагивает, поняв, что Арсений не первый раз к нему обращается с прежней осторожной улыбкой, поднимает голову и кивает, виновато поджав губы.       — Да?       — Что… что сделает тебя счастливым? — сипло спрашивает Попов и смотрит так, что можно запросто и имя свое забыть, и душу продать. Лишь бы и дальше тонуть в этом взгляде и знать, что он предназначен только одному человеку.       У Антона в голове мысли путаются. Ебаное броуновское движение. Благоразумие перекрывается желанием, здравый смысл — любопытством, мысль поступить правильно — безумной потребностью перестать давиться одиночеством.       И он сдается. Совершает еще одну ошибку, которая — он уверен — отразится очередной нитью на руках Арсения, но он просто не может по-другому.       Слишком много боли.       Слишком мало тепла.       Слишком потерян.       Ему нужно хотя бы немного почувствовать себя нужным, значимым.       Разве он так многого хочет?       — Твои губы, — шепчет Антон, глядя Арсению в глаза. Тот вздрагивает, сглотнув, потом медленно наклоняется, упирается ладонями в спинку кресла и нависает над Антоном, не разрывая зрительный контакт. Придвигается ближе, практически касаясь его носа, и смешивает прерывистое дыхание. — Твои губы, — повторяет Шастун и чуть шире разводит ноги, привлекая внимание Попова.       Арсений замирает, чуть нахмурившись, облизывает губы, явно не понимая, что он имеет в виду. А Антон ничего выдавить, кроме этих двух слов, не может, потому что дышать невозможно от тесноты в штанах. Он разве что не скулит, с плохо скрываемой мольбой глядя в голубые глаза.       И Арсений понимает. В каждой черте его лица — смирение. Он медленно и слишком грациозно опускается на колени между разведенными коленями Антона, не обращая никакого внимания на грязный пол, цепляет его ремень, расстегивает ширинку и стягивает джинсы вместе с бельем вниз по худым ногам.       Антон не отрывает жадного взгляда от лица Арсения, боясь упустить хотя бы одну эмоцию. А их много, слишком много, одна сменяют другую по щелчку — не уследишь, не поймаешь. Смятение, смущение, напряжение, непонимание, стыд, недоумение, неуверенность, и следом — решимость, готовность и желание.       Когда влажные губы касаются возбужденной кожи, Антона разве что не подкидывает. Он с хрипом хватает ртом воздух и прогибается в спине, вцепившись в подлокотники с такой силой, что суставы хрустят.       То, что Арсений неопытен, очевидно как день. Он двигается неуверенно, урывками, давится и морщится, но не отодвигается — подается еще ближе и захватывает его член в кольцо пальцев, помогая себе рукой.       Чистый. Какой же он, блять, чистый.       У Антона предохранители сгорают, когда он видит это олицетворение невинности на коленях перед собой. Он пытается сдерживаться бесконечно долгую минуту, изнывая в агонии, а потом запускает пальцы в угольные волосы и задает темп, двигая бедрами навстречу.       Арсений поддается — цепляется дрожащими ладонями за его бедра, то и дело робко смотрит на него снизу вверх, а потом мажет языком по головке, и Антон заходится в длинном рваном стоне, зажав черные пряди в кулаках.       Этот звук словно подстегивает Попова: в голубых глазах загорается азартный огонек, он начинает двигаться резче, увереннее, и Шастун жмурится до боли, кусает губы, подкидывает таз в такт и прогибается в спине, откинув голову на спинку кресла.       Чувствуя, как по телу скользит спазм, Антон пытается отодвинуть Арсения от себя, но тот лишь ускоряет движения рукой и сам дрожит так сильно, что на бледном лбу выступает пот.       Крик не выходит — застревает где-то в горле и сыпется с губ шипением. Антон ощущает себя бесформенной массой, расползающейся по креслу, медленно хлопает ресницами, пытаясь сфокусироваться на Арсении, который вытирает рот и поднимается на слабых ногах. На его щеках — красные пятна, в глазах — лихорадочный блеск, а губы такие блестящие, что Антон не сдерживается: хватает его за запястье, резко тянет на себя и целует, прорываясь языком сквозь преграду зубов.       Арсений слабо стонет, часто моргая, и пытается отстраниться, видимо, смущаясь целоваться после того, чем он только что занимался, но Антон не дает — кладет ладонь на его затылок, прижимает крепче и целует еще более жадно.       Не насытившись, Антон чуть отодвигается, пристально смотрит в неожиданно светлые глаза Арсения и шепчет на выдохе:       — Ты — номер один в списке моих запрещенных веществ. Ты… Ты просто… Блять, Арс, — он жмется лбом к его лбу, едва-едва касается губами его губ и дышит часто-часто, потому что эмоции рвутся изнутри рваными выдохами. — Ты… Ты останешься со мной? Останешься?       «Пожалуйста» остается на кончике языка.       Он сломается, если услышит «нет». Просто распадется, рассыпется на молекулы, перестанет существовать, разойдется по швам и утонет в самом себе без возможности вылезти. Потому что устал. Потому что слаб. Потому что одинок. Потому что так нуждается в тепле.       Потому что так нуждается в нем.       Арсений смотрит на него пару мгновений, скользя взглядом по его лицу, потом улыбается уже знакомой, почти привычной, блять, даже родной улыбкой, котом забирается к нему на колени, обхватив его бедра ногами и жмется ближе всем телом, дыша в распахнутые губы Антона.       — Останусь. Я буду с тобой. Обещаю. *целую в щеки, кто узнал откуда